Коллектив авторов - Живая вода времени (сборник) Страница 12

– Напиши первое уравнение Максвелла.

Понимая, что в метре от преподавателя списать может только Кио, я не стал испытывать судьбу и уткнулся в бумагу авторучкой, глазами, мозгами – всем существом своим. Но вдруг вспомнил разговор с Савкиным:

– Какие ваши годы!..

– Нет, поздно уже.

Студент слева от меня умолк. Ольга Сергеевна обратилась ко мне:

– Написал?

– Вот, – сказал я и с удивлением увидел на листе формулу, начертанную моей же собственной рукой.

– Можешь объяснить, что это такое?

Глядя в окно, чтобы не дыхнуть на нее, я говорил, будто считывал с обмороженного стекла:

– Уравнение Максвелла позволяет определить.

– Предположим, – буркнула Ольга Сергеевна, а я, находясь в очень странном состоянии, по-моему, не описанном еще ни физиками, ни лириками, продолжал:

– Это интегральная форма.

– Хорошо, – экзаменатор посмотрела на замысловатые фигурки в окне. Ей они не могли ничего сказать. И тогда она потребовала строго: – Напиши уравнение в дифференциальной форме.

Я знал, что из-за этих уравнений она уже нескольким студентам испортила каникулы, но не это мучило меня. Вспоминая уставшее лицо Катерины, я сжимал в злобе скулы и писал что-то на бумаге: «За что ее так? Чем провинилась она перед людьми? «Трубочку вставьте! Ваня очень просил». Не справедливо же это!»

– Написал?

– Да, – я вновь посмотрел в окно и отчеканил зло. – Если считать, что векторы электромагнитного поля.

Затем, не отворачиваясь от окна, грубо вытолкнул из груди:

– Все!

Ольга Сергеевна грустно улыбнулась и взяла зачетку. Не думаю, что он могла догадываться о моих переживаниях, но вдруг я услышал:

– Все, так все. Ставлю обоим «хорошо». Позовите еще двоих.

Задерживая дыхание, я взял зачетку и покинул аудиторию.

– Ну что? – спросил староста.

– Хорошо.

– Ты что – чокнутый?

– Не знаю, может быть. Пока.

Медленно, не отвечая на привычные вопросы: «Отшила, обула, одела, зарыла?» – шел я по коридору.

Прошло время. Годы, годы. Да не годы прошли, а уж ровно сорок лет. Рождественские морозы в эту зиму не состоялись. Нам было не холодно. На Колькиной могиле мы помянули всех, кто уже ушел. Обещали друг другу жить долго.

Ване Савкину было бы уже сорок шесть лет. Может быть, его сын в эти дни сдавал бы Ольге Сергеевне физику, а его отец, семидесятилетний, не работал бы, а переживал за внука, а то и нянчился бы с правнуками. Сильный он человек, сдаваться не хочет, возит веселого начальника.

А я иду мимо родного института и хочу, чтобы всем было хорошо.

Цыганочка жилпоселовская

Пришла чудесная осень: дни – солнечные, мягкие, вечера – теплые, пахучие, воздух – сладкий, с дымком картофельной ботвы, ночи – полные снов и мечтаний.

Ленька приезжал с работы, хлебал щи и выносил на улицу баян. У подъезда собирались пацаны и, скрестив руки на груди, слушали чарующие аккорды Ленькиной смелой игры. Любил он музыку страстно, и. будоражили Ленькины буги, рок, танго и вальсы поселок, выгоняли взрослых и детей из кухонь и комнат и – как они танцевали!

Танцевали они по-разному и в разное время. Взрослые, например, старались натанцеваться до заходы солнца, а дети дожидались сумерек и приставали:

– Леха, ну сбацай чего-нибудь путевое.

Ленька (безотказный он был человек) спокойно поправлял лямки тульского баяна, вздыхал, улыбался и разводил меха:

Не ходите дети в школу,

Пейте дети кока-колу!

Подвывали пацаны, выделывая из себя папуасов «Новой Жилпоселии», а потом бросались в бесовство «Читанагуа чучи», зачумлено похрипывая:

О, тяжкий труд!

Полоть на поле кукурузу.

После бесподобных пассажей «Читанагуа чучи» Ленька делал небольшую паузу, с чувством, толком, расстановкой раскуривал «Смерть альпиниста», а мальчишки чинно прохаживались по танцплощадке. Наконец бычок «Памира», щелкнутый музыкально-слесарным пальцем, выписывал длинную дугу, золотистой крапинкой обозначенную в густеющих сумерках, и медленно-медленно, в ритме убаюкивающего блюза начинался рок жилпоселовский. Почему жилпоселовский: да мелодия была всем очень знакома давно, с пеленок. И слова. Слова-то уж точно были – свои!

Колхозный сторож Иван Лукич

В колхозе свистнул один кирпич.

Пели мальчишки с такими понимающими улыбками, будто знали того самого Лукича, который:

Построил домик и в нем живет,

Не зная горя, табак жует!

А музыка, быстро выбираясь из блюзовых скоростей, разгонялась, разгонялась до самых отчаянных роковых страстей, и отдавали мальчишки року, некоронованному королю танцев двадцатого века, всю неуемную страсть подмосковно-мальчишеской души. Они бесились в каждом роке как в последний раз, будто чувствовали, что где-то на далеком Западе уже вихляются в твисте сверстники, рождается шейк в изломанных капитализмом мозгах, носятся в воздухе идеи разных брейков. О, неважно, что они чувствовали, скорее всего они ничего не чувствовали, просто дергал их Ленькин «туляк» за руки, ноги, нервные клетки и языки:

– Шарь, Ленька, шарь!

И все-таки не Ленькин рок был гвоздем программы тех осенних вечеров, а «цыганочка». Да не та, что бацали в «Ромэне» или в «Поплавке» у «Ударника». Там была «цыганочка» классическая. А классика, как Ленька часто говорил, быстро надоедает. Искусство же настоящее требует постоянно нового, личного, неповторимого. Таковой была «цыганочка» жилпоселовская, Ленькина. Сколько чудного накручивалось в ней, какая она была спорая на импровизацию, лихую, взрывную импровизацию!

Выйдет этакая волоокая, с жуткой синью в глазах, пышногрудая девушка в круг, тряхнет пшеничными волосами, вздернет мягкие руки, топнет упрямой ножкой, и пойдет мелкой рябью страсть души ее русской от одного к другому, от мальчишки к взрослому – к Леньке. А он уже поймал момент, меха напряглись, и аккорд, резвый, сочный, непокорный, с непередаваемыми словами свингом, тронул за сердце смелую «цыганочку», и пошла она по кругу разудалая. И не выдержал кавалер. «Эх, родимая!» – крикнул, вписываясь грубоватым алюром в игривый вираж напарницы. А Ленька им заходик по второму разу – да так, чтобы сердце екнуло, жилы затрепетали, душа запела. Эх!

Ты цыган, и я цыган,

И оба мы цыгане.

Поет водитель грузовика, а его «грузовичка», разнорабочая на стройке, они год назад вместе восьмилетку окончили, яростно топая новыми босоножками, на которые все смелее ложатся тени шумного вечера, поет под общий смех:

Цыган цыганке говорит:

«У меня давно стоит».

А что стоит и где стоит,

Ничего не говорит.

И перепляс, в котором цыганское очарование перемешивается с русской удалью, а причудливые коленца с ухарской присядкой.

– Еще, Леха!

На смену первой паре, которая растворяется в темноте, на пятачок вылетает тонконогая лань, черноглазая, и без заходов бросается в вихрь танца. И так заразительно отплясывает она свою «цыганочку», что вновь какой-нибудь водитель, или токарь, или слесарь врывается в круг и отчебучивает очередную шутку.

И-их, какие «цыганочки» видывали на поселке пацаны! Королевы ли принцессы, царицы ли баронессы, – кто их поймет в тринадцать лет, да только не эти «цыганочки» были гвоздем программы осенних вечеров.

– Петю давайте! – кричали пацаны, когда дело шло к ночи и хотелось чего-нибудь сказочного, совсем уж необычного.

Петя не всегда посещал танцы. Часто мальчишки бегали за ним, любителем бродить по вечернему поселку. Крепкий он был человек, с медвежьим шагом и глазами, голубыми, примутненными какой-то бедой, из-за которой, болтали старухи у подъездов, ему даже пришлось месяц в психушке провести. Лет Пете было за тридцать.

– Петь, ну сбацай, ну чего тебе стоит! – тащили его к баяну пацаны.

Он поначалу обычно бычился, пытался улизнуть, но сдавался, и все замирали в ожидании чуда. Ленька разминал пальцы, как перед мировым рекордом, усаживался поудобнее, отгонял мелюзгу, липнувшую к баяну, и со смаком, с оттяжечкой нажимал на клавиши, артистично приподнимая голову и поигрывая губами – будто подпевая себе. Петя потирал ладони, пропуская один заход, и наконец вступал в круг.

Первое впечатление от его «цыганочки» было плевое: гуляет человек по кругу и ставит из себя. Потому что никакой то был не танец. Ну прошелся он и руки в стороны. Все, на большее я не способен, концерт окончен.

Ленька, не обращая внимания на это, прибавляет обороты, выдает еще один заход, еще, еще. И все быстрее, быстрее. Петя за ним, четко отслеживая ритм, который задавали пальцы баяниста, чтобы разогнать ноги танцора. И в тот момент, когда, казалось, быстрее играть и танцевать было просто невозможно, Ленька бросал пальцы в перепляс. Обычно в эти мгновения по асфальту дубасили каблуки, шлепали ладони о колена, груди, бедра. В Петиной «цыганочке» украшательств никаких не было. Он не пел, не тряс плечами, не лупил по воздуху руками, не бил себя почем зря. Подчиняясь музыке, он стремительно несся по кругу, и вдруг тело его, грузное, медвежеподобное, превращалось в серую большую пушинку, которая кружилась в вихре безумного танца, украшая бешеные переборы удивительно-музыкальным шорохом длиннополого пиджака, едва уловимыми звуками из груди. Петя парил над землей, а пацаны понять не могли, какая сила удерживает его в воздухе?