Сергей Есенин - Том 6. Письма Страница 12

Я еще не оторвался от всего того, что было, поэтому не преломил в себе окончательной ясности.

Рожь, тропа такая черная и шарф твой, как чадра Тамары.*

В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую.

Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой. Я об этом очень тоскую. Это, кажется, для всех, но не для меня.

Прости, если груб был с тобой, это напускное, ведь главное-то стержень, о котором ты хоть маленькое, но имеешь представление.

Сижу, бездельничаю, а вербы под окном еще как бы дышат знакомым дурманом. Вечером буду пить пиво и вспоминать тебя. Сергей. Царское Село. Канцелярия по постройке Федоровского собора.

P. S. Если вздумаешь перекинуться в пространство, то напиши.

Капитолине Ивановне

и Клавдию с Марфушей

поклонись.

На конверте: Рязанской губ. и уе<зда>

Кузьминское п. отд.

Село Константино <во>

дом Священника

И. Я. Смирнова

Анне Алексеевне

Сардановской.

Мурашеву М. П., 13 июля 1916

М. П. МУРАШЕВУ*

13 июля 1916 г. Петроград

Миша!

Сей день ночевал у Давыдова, артиста им<ператорской> т<руппы>.* Звонил тебе,* но глупая ваша девка* говорит, что я не говорил ей своей фамилии.

Пробери ее.

Твой Сергей.

Ой, ой, какое чу́дное стих<отворение> Блока. Знаешь, оно как бы совет мне.*

Клюеву Н. А., Июль-август 1916

Н. А. КЛЮЕВУ*

Июль-август 1916 г. Царское Село

Дорогой Коля, жизнь проходит тихо и очень тоскливо. На службе у меня дела не важат. В Петроград приедешь, одна шваль торчит. Только вот вчера был для меня день, очень много доставивший. Приехал твой отец,* и то, что я вынес от него, прям-таки передать тебе не могу. Вот натура — разве не богаче всех наших книг и прений? Всё, на чем ты и твоя сестра* ставили дымку, он старается еще ясней подчеркнуть, и для того только, чтоб выдвинуть помимо себя и своих желаний мудрость приемлемого. Есть в нем, конечно, и много от дел мирских с поползновением на выгоду, но это отпадает, это и незаметно ему самому, жизнь его с первых шагов научила, чтоб не упасть, искать видимой опоры. Он знает интуитивно, что когда у старого волка выпадут зубы, бороться ему будет нечем, и он должен помереть с голоду… Нравится мне он.

Сидел тут еще Ганин,* у него, знаешь, и рот перекосился совсем от заевшей его пустой и ненужной правды. Жаль его очень, жаль потому, что делает-то он все так, как надо, а объясняет себе по-другому.

Пишу мало я за это время,* дома был — только растравил себя* и все время ходил из угла в угол да нюхал, чем отдает от моих бываний там, падалью или сырой гнилью.

За последнее время вырезок никаких не получал,* говорил мне Пимен,* что видел большую статью где-то,* а где, не знаю. Кл<авдия> Ал<ексеевна> говорила, что ты три получил.* Пришли, пожалуйста, мне посмотреть, я их тебе отошлю тут же обратно. Дед*-то мне показывал уж и какого размера, ды все, говорит, про тебя сперва, про Николая после чтой-то.

Приезжай, брат, осенью во что бы то ни стало.* Отсутствие твое для меня заметно очень, и очень скучно. Главное то, что одиночество круглое.

Как я вспоминаю пережитое…

Вернуть ли?

Твой Сергей Есенин.

Ливкину Н. Н., 12 августа 1916

Н. Н. ЛИВКИНУ*

12 августа 1916 г. Царское Село

12 августа 16 г.

Сегодня я получил ваше письмо,* которое вы послали уже более месяца тому назад. Это вышло только оттого, что я уже не в поезде, а в Царском Селе при постройке Феодоровского собора.*

Мне даже смешным стало казаться, Ливкин, что между нами, два раза видящих друг друга, вдруг вышло какое-то недоразумение,* которое почти целый год не успокаивает некоторых. В сущности-то ничего нет. Но зато есть осадок какой-то мальчишеской лжи, которая говорит, что вот-де Есенин попомнит Ливкину,* от которой мне неприятно.

Я только обиделся, не выяснив себе ничего, на вас за то, что вы меня и себя, но больше меня, поставили в неловкое положение. Я знал, что перепечатка стихов немного нечестность,* но в то время я голодал, как, может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3–2 коп. Тогда, когда вдруг около меня поднялся шум, когда мережковские, гиппиус и Философов открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне,* разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи, уже употр<ебленные>?

Я был горд в своем скитании, то, что мне предлагали, я отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло, и взять просто сколько мне нужно из их кошельков. Но я презирал их* и с деньгами, и с всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них. Поэтому решил перепечатать просто стихи старые, которые для них все равно были неизвестны. Это было в их глазах, или могло быть, тоже некоторым воровством, но в моих ничуть, и когда вы написали письмо со стихами в «Ж<урнал> д<ля> в<сех>»,* вы, так сказать, задели струну, которая звучала корябающе.

Теперь я узнал и постарался узнать, что в вас было не от пинкертоновщины все это, а по незнанию. Сейчас, уже утвердившись во многом и многое осветив с другой стороны, что прежде казалось неясным, я с удовольствием протягиваю вам руку примирения перед тем, чего между нами не было, а только казалось, и вообще между нами ничего не было бы, если бы мы поговорили лично.

Не будем говорить о том мальчике,* у которого понятие о литературе, как об уличной драке: «Вот стану на углу и не пропущу, куда тебе нужно». Если он усвоил себе термин ее, сейчас существующий: «Сегодня ты, а завтра я»,* то в мозгу своем все-таки не перелицевал его. То, что когда-то казалось другим, что я увлекаюсь им как поэтом, было смешно для меня иногда, но иногда принимал и это, потому что во мне к нему было некоторое увлечение,* которое чтоб скрыть иногда от ужаса других, я заставлял себя дурачиться, говорить не то, что думаю, и чтоб сильней оттолкнуть подозрение на себя,* выходил на кулачки с Овагемовым,* парнем разухабистым хотел казаться.

Вообще между нами ничего не было, говорю вам теперь я, кроме опутывающих сплетен. А сплетен и здесь хоть отбавляй, и притом они незначительны.

Ну, разве я могу в чем-нибудь помешать вам как поэту? Да я просто дрянь какая-то после этого был бы, которая не литературу любит, а потроха выворачивать. Это мне было еще больней, когда я узнал, что обо мне так могут думать. Но, а в общем-то, ведь все это выеденного яйца не стоит.*

Сергей Есенин.

На конверте: Москва Садовники 57

Алексею Михайловичу

Чернышеву

Передать или переслать

Ливкину от Есенина

Мурашеву М. П., после 29 августа 1916

М. П. МУРАШЕВУ*

После 29 августа 1916 г. Царское Село

Миша, я под арестом на 20 дней.* Нужно во что бы то ни стало сорок рублей мне. Сходи в «Северные записки» и попроси* их.

К 7 часам на дом*:

Саперный, 21, кв. Сакера.*

Мурашеву М. П., сентябрь-декабрь 1916

М. П. МУРАШЕВУ*

Сентябрь — первая половина декабря 1916 г. Царское Село

Друг Мишлэ, выручи, пожалуйста, из беды. В Петроград меня ни за что, по-видимому, не пустят, а корзинку мне так хочется к тебе пристроить,* прямо-таки слов нет. Поезжай или сходи к Клюевым и скажи, что, так мол и так, его не пускают и не пустят, поэтому она ему нужна (сиречь корзина-то). Ключ я оставил или в замке, или у них на окне.*

Свободен будешь, заедь на минутку, уж мы давно, кажись, не виделись, и не мешало бы поговорить, а поговорить есть кой о чем, только уже без спирта, а то я спился было совсем.

Кланяйся твоим портретам, которые я так люблю, граммофону и музыкальным моментам.* Друг твой* Мандалина.*

А если хочешь, пожалуй, он и Сергей Есенин.

Мурашеву М. П., до 25 декабря 1916

М. П. МУРАШЕВУ*

До 25 сентября 1916 (?) г. Царское Село

Дорогой мой, 25 я именинник.* Жду тебя во что бы то ни стало. Будет выпивка.* Мне за все это время очень нездоровилось. Кана́ло брюхо паршивое. Поэтому так и не являлся к тебе. Твой Сергей.

Андрееву Л. Н., 20 октября 1916

Л. Н. АНДРЕЕВУ*

20 октября 1916 г. Царское Село

Дорогой Леонид Николаевич, навещая А. М. Ремизова, мы с Клюевым* хотели очень повидать Вас, но не пришлось, о чем глубоко жалеем. В квартире Вашей я оставил Вам несколько стихотворений и книгу.* Будьте добро<де>тельны, сообщите мне, подошло что, или нет,* из них, так как я нахожусь на военной службе и справиться лично не имею возможности.