Марина Цветаева - Повесть о Сонечке Страница 13

Этот муж в нем на наших глазах проступал равномерно и повсеместно.

Этот юноша носил лицо своего будущего.

Об этом Володе А. я уже целый год и каждый раз слышала от Павлика А. - с неизменным добавлением - замечательный. - ?А есть у нас в Студии такой замечательный человек - Володя А.?. Но этого своего друга он на этот раз ко мне не привел.

Первая встреча - зимой 1918 г. - 1919 г., на морозном склоне 1918 г., в гостях у молодящейся и веселящейся дамы, ногу подымавшей, как руку, и этой ногой-рукой приветствовавшей искусство - все искусства, мое и меня в том числе. Таких дам, с концом старого мира справлявших конец своей молодости, много было в Революцию. В начале ее. К 19-му году они все уехали.

Первое слово этого глубокого голоса:

- Но короли не только подчиняются традициям - они их создают.

Первое слово - мне, в конце вечера, где нами друг другу не было сказано ни слова (он сидел и смотрел, как играют в карты, я - даже не смотрела):

- Вы мне напоминаете Жорж Занд - у нее тоже были дети - и она тоже писала - и ей тоже так трудно жилось - на Майорке, когда не горели печи.

Сразу позвала. Пришел на другой день с утра - пошли бродить. Был голоден. Поделили и съели с ним на улице мой кусок хлеба.

Потом говорил:

- Мне сразу все, все понравилось. И что сразу позвали, не зная. И что сами сказали: завтра. Женщины этого никогда не делают: всегда - послезавтра, точно завтра они всегда очень заняты. И что дома не сидели - пошли. И что хлеб разломили пополам, и сами ели. Я в этом почувствовал - обряд.

А потом, еще позже:

- Вы мне тогда, у Зои Борисовны, напомнили польскую панночку: на вас была такая (беспомощно) - курточка, что ли? Дымчатая, бархатная, с опушкой. Словом, кунтуш? И посадка головы немножко назад. И взгляд - немножко сверху. Я сразу в вас почувствовал - польскую кровь.

Стал ходить. Стал приходить часто - раза два в неделю, сразу после спектакля, то есть после двенадцати. Сидели на разных концах рыжего дивана, даже так: он - в глубоком его углу, я наискосок, на мелком, внешнем его краю. Разговор происходил по длинной диагонали, по самой долгой друг к другу дороге.

Темный. Глаза очень большие, но темные от ресниц, а сами - серые. Все лицо прямое, ни малейшей извилины, резцом. В лице та же прямота, что в фигуре: La t?te de son corps3. Точно это лицо тоже было - стан. (Единственное не прямое во всем явлении - ?косой? пробор, естественно прямей прямого.)

Зрительно - прямота, внутренне - прямость. Голоса, движений, в глаза-гляденья, рукопожатья. Все - одномысленно и по кратчайшей линии между двумя точками: им - и миром.

Прямость - и твердость. И даже - непреклонность. При полнейшей открытости - непроницаемость, не в смысле внутренней загадочности, таинственности, а в самом простом смысле: материала, из которого. Такой рукой не тронешь, а тронешь - ни до чего, кроме руки, не дотронешься, ничего в ней не затронешь. Поэтому бесполезно трогать. Совершенно, как со статуей, осязаемой, досягаемой, но - непроницаемой. В каком-то смысле - вещь без резонанса.

Словом, самое далекое, что есть от портрета, несмотря на пластическое несуществование свое, а может быть благодаря ему, бесконечно-досягаемого и податливого, который, по желанию, можно вглядеть на версту внутрь рамы, или изнутри всех его столетий в комнату - выглядеть. Самое обратное портрету, то есть - статуя, крайней явленностью своей и выявленностью ставящая глазам предел каждой точкой своей поверхности.

(Неужели это все я - М. И.? - Да, это все - вы, Володечка. Но рано обижаться - погодите.)

(Как потом выяснилось - это впечатление его статуарности было ошибочное, но это - потом выяснилось, и я этой ошибкой полтора года кормилась, на этой ошибке полтора года строила - и выстроила.)

Сразу стал - Друг. Сразу единственный друг - и оплот.

В Москве 1918 г. - 1919 г. мне - мужественным в себе, прямым и стальным в себе, делиться было не с кем. В Москве 1918 - 1919 г. из мужской молодежи моего круга - скажем правду осталась одна дрянь. Сплошные ?студийцы?, от войны укрывающиеся в новооткрытых студиях... и дарованиях. Или красная молодежь, между двумя боями, побывочная, наверное прекрасная, но с которой я дружить не могла, ибо нет дружбы у побежденного с победителем.

С Володей я отводила свою мужскую душу.

Сразу стала звать Володечкой, от огромной благодарности, что не влюблен, что не влюблена, что все так по хорошему: по надежному.

А он меня - М. И., так с отчества и не сошел, и прощались по имени-отчеству. И за это была ему благодарна, ибо в те времена кто только меня Мариной не звал? Просто: М. И. - никто не звал! Этим отчеством сразу отмежевался - от тех. Меня по-своему - присвоил.

Разговоры? Про звезды: однажды, возвращаясь из каких-то гостей, час с ним стояли в моем переулке, по колено в снегу. Помню поднятую, все выше и выше поднимаемую руку - и имя Фламмариона - и фламмарионы глаз, только затем глядящих в мои, чтобы мои поднялись на звезды. А сугроб все рос: метели не было, были - звезды, но сугроб, от долгого стояния, все рос - или мы в него врастали? - еще бы час постояли - и оказался бы ледяной дом, и мы в нем...

О чем еще? Об Иоанне д'Арк - чуде ее явления - о Наполеоне на Св. Елене - о Джеке Лондоне, его, тогда, любимом писателе - никогда о театре.

И - никогда о стихах. Никогда стихов - я ему. Ни говорила, ни писала. Наше с ним было глубже любви, глубже стихов. Обоим - нужнее. И должно быть - нужнее всего на свете: нужнее, чем он мне и я ему.

Об его жизни ( Любовях, семье) я не знала ничего. Никогда и не спросила. Он приходил из тьмы зимней тогдашней ночи и в нее, еще более потемневшую за часы и часы сидения - уходил. (?В уже посветлевшую? - будет потом.)

И я даже мысленно его не провожала. Володя кончался за порогом и начинался на пороге. Промежуток - была его жизнь.

Руку на сердце положа: не помню, чтобы мы когда-нибудь с ним уговаривались: Когда придете? и т. д. Но разу не было - за зиму, чтобы он пришел и меня не застал, и разу не было, чтобы застал у меня других. И ?дней? у нас не было: когда два раза в неделю, а когда и раз в две. ? Значит, вы всегда были дома и всегда одна?? - ?Нет, уходила. Нет, бывала.? Но это было наше с ним чудо, и разу не было, чтобы я, завидев его, не воскликнула: ? Володя! Я как раз о вас думала!? Или: ?Володя, если бы вы знали, как я мечтала, чтобы вы нынче пришли!? - Или просто: ?Володя! Какое счастье!?

Потому что с ним входило счастье - на целый вечер, счастье надежное и наверное, как любимая книга, на которую даже не надо света.

Счастье без страха за завтрашний день: а вдруг разлюбит? больше не придет? и т. д. Счастье без завтрашнего дня, без его ожидания: выхаживания его большими шагами по улицам, выстаивания ледяными ногами - ледяными ночами - у окна...

Больше скажу: я никогда по Володе не скучала, так же достоверно не скучала по нему и без него, как ему радовалась. Мечтала - да, но так же спокойно, как о вещи, которая у меня непременно будет, как о заказном письме, которое уже знаю, что - послано. (Когда дойдет дело почты, не мое.)

Сидел - всегда без шубы. Несмотря на холод и даже мороз - всегда без шубы. В сером, элегантном от фигуры костюме, таком же статном, как он сам, весь - очертание, весь отграниченность от окружающих вещей, стен. Сидел чаще без прислона, а если прислонясь - то никогда не развалясь, точно за спиной не стена - а скала. Ландшафт за ним вставал неизменно морской, и увидев его потом (только раз!) на сцене, в морской пьесе - не то ?Гибель Надежды?, не то ?Потоп? - я не только не почувствовала разрыва с моим Володей, а наоборот может быть впервые увидела его на его настоящем месте: морском и мужском.

========

От Павлика я уже год слышала, что ?Володя - красавец?... - ?Не такой, как Юра, конечно, то есть такой же, но не такой... Вы меня понимаете?? - ?Еще бы!? - ?Потому что Юра так легко мог бы быть - красавицей, а Володя - уж никакими силами...?

Поэтому Володину красоту на пороге первого раза я встретила, как данность, и уже больше ею не занималась, то есть поступила с ней совершенно так, как он - когда родился. Не мешая ему, она не мешала и мне, не смущая и не заполняя его, не смущала и меня, не заполняла и меня. Его красота между нами не стояла - и не сидела, как навязчивый ребенок, которого непременно нужно занять, унять, иначе от скуки спалит дом.

С самого начала скажу: ничего третьего между нами не было, была долгая голосовая диванная дорога друг к другу, немногим короче, чем от звезды до звезды, и был человек (я) перед совершенным видением статуи, и может быть и садилась я так далеко от него, чтобы лучше видеть, дать этой статуе лучше встать, создавая этим перспективу, которой с ним лишена была внутренне, и этой создаваемой физической перспективой заменяя ту, внутреннюю, которая у людей зовется будущее, а между мужчиной и женщиной есть - любовь.

Однажды я его, шутя, спросила:

- Володечка, а надоедают вам женщины с вашей красотой? Виснут?

Смущенно улыбаясь, прямым голосом: - М. И., на каждом молодом виснут. Особенно на актере. Волка бояться... А мне всех, всех женщин жаль. Особенно - не так уж молодых. Потому что мы все перед ними безмерно виноваты. Во всем виноваты.