Тимур Кибиров - Стихи Страница 13

VII ЛИТЕРАТУРНАЯ СЕКЦИЯ

В сей крайности пришло мне на мысль, не попробовать ли самому что-нибудь сочинить? Благосклонный читатель знает уже, что воспитан я был на медные деньги и что не имел я случая приобрести сам собою то, что было раз упущено, до 16 лет играя с дворовыми мальчишками, а потом переходя из губернии в губернию, из квартиры на квартиру, провождая время с жидами да смаркитантами, играя на ободранных биллиардах и маршируя в грязи. К тому же быть сочинителем казалось мне так мудрено, так недосягаемо нам, непосвященным, что мысль взяться за перо сначала испугала меня. Смел ли я надеяться попасть когда-нибудь в число писателей, когда уже пламенное желание мое встретиться с одним из них никогда не было исполнено? Но это напоминает мне случай, который намерен я рассказать в докозательство всегдашней страсти моей к отечественной словесности.

Я не знаю, к кому обращаюсь, —то ли к Богу, а может, к жене…К Миле, к Семе… Прости мне, прощаюсь…К жизни, что ли? Да нет, не вполне.

Но пойми, ты же все понимаешь,смерть не тетка, и черт мне не брат.Да, я в это выгрался, но, знаешь,что-то стало мне стыдно играть.

Не до жиру. Пора наступает.Не до литературы, пойми.Что-то пропадом все пропадает,на глазах осыпается мир.

Ты пойми, мне уже не до жиру.Наступа… наступила пора.Обернулась тяжелая лирабас-гитарой кабацкой. Пора.

Ах ты, литературочка, лапушка,Н. Рубцов, Д. Самойлов и я.Так лабайте под водочку, лабухи.Распотешьте купчишек, друзья!..

Помнишь, в фильме каком-то эсерыразругались, и злой боевиксбил пенсне трусоватому Штерну,изрыгая презрительный крик:

«Ах ты, литературная секция!!»Так дразнил меня друг Кисляковв старших классах, и, руку на сердцеположа, – я и вправду таков.

Это стыдно – но ты же свидетель,я не этого вовсе хотел!Я не только ведь рифмы на ветер,я и сам ведь, как дурень, летел!

Я ведь не в ЦДЛ собиралсяпорционные блюда жевать,не для гранок и версток старался,я, ты знаешь, я, в общем, спасать —

ну не смейся, ну хватит – спасатьсяи спасать я хотел, я готоврасплатиться сполна, расквитатьсяне словами… Но что, кроме слов,

я имею? И этой-то мелочьюя кичился, тщеславный дурак…В ресторанчике, ах, в цэдээлочкевот те фирменных блюд прейскурант —

и котлеточка одноименная,за 2.20 с грибками рулет,2.15 корейка отменная,тарталеточки с сыром… Поэт!

Что, поэт? Закозлило?.. ПожалтеВашу книжечку нам надписать!..Пряча красный блокнотик под партой,для того ль я учился писать?!

Ах ты, секция литературная,отпусти ты меня, я не твой!Ах ты, аудиторья культурная,кыш отсюда, не стой над душой!

Стыдно… «Здрасьте! Вы кто по профессии?» —«Я? Поэт!» – «Ах, поэт…» – «Да, поэт!Не читали? Я, в общем, известныйи талантливый, кстати…» – «Да нет,

не читал» – «А вот Тоддес в последнем«Роднике»…» Но клянусь, не о томя мечтал в моей юности бедной,о другом, о каком-то таком,

самом главном, что все оправдаети спасет!.. Ну хоть что-то спасет!Жизнь поставит и смерть обыграет,обмухлюет, с лихвою вернет!

Так какая же жалкая малость,и какая бессильная спесьэти буковки в толстых журналах,что зовутся поэзией здесь!

Нет, не ересь толстовская это,не хохла длинноносого бзик —я хочу, чтобы в песенке спетойбыл всесилен вот этот язык!

Знаю, это кощунство отчастии гордыня. Но как же мне быть,если, к счастью – к несчастию – к счастью,только так я умею любить?

Потому что далеко-далеко,лет в тринадцать попал в переплет,фиолетовым пламенем Блоказапылала прыщавая плоть.

Первых строчек пьянящая мерность.Филька бедненький был не готов,

чтобы стать почитателем вернымвот таких вот, к примеру, стихов:

«Этот синий таинственный вечертронул белые струны берез,и над озером… Дальше не помню…та-та-та-та мелодия грез!»

И еще, и еще вот такие…Щас… Минутку… «…в тоске роковойпопираю святыни людскиея своей дерзновенной ногой!»

Лет с тринадцати эти старанья.Лет в пятнадцать – сонетов венки.И армейские пиздостраданья —тома на два сплошной чепухи.

И верлибры, такие верлибры —непонятны, нелепы, важны!Колыханье табачного нимба.Чуткий сон моей первой жены.

И холодных потов утиранье,рифмы типа судьбе—КГБ,замирания и отмиранья,смелость—трусость, борьбе—КГБ.

Но искал я, мятежный, не бури,я хотел ну хоть что-то спасти…Так вот в секцию литературнуюя попался… Прощай же. Прости.

Вот сижу я и жду гонорара,жду, что скажут Эпштейн и Мальгин…Лира, лира моя, бас-гитара,Аполлонишка, сукин ты сын!

Ничего я не спас, ничего яне могу – все пропало уже!Это небо над степью сухою,этот запах в пустом гараже!

Мент любой для спасенья полезней,и фотограф, и ветеринар!Исчезает, исчезло, исчезнетвсе, что я, задыхаясь, спасал.

Это счастие, глупости, счастье,это стеклышко в сорной траве,это папой подарены ласты,это дембель, свобода, портвейн

«Три семерки», и нежное ухо,и шершавый собачий язык,от последних страниц Винни-Пухаслезы помнишь? Ты вспомнил? И блик

фонаря в этих лужах, и сонныйтеплый лепет жены, и луна!Дребезжал подстаканник вагонный,мчалась, мчалась навеки страна.

И хрустальное утро похмельяраспахнуло глаза в небеса,и безделье, такое безделье —как спасать это, как описать?

Гарнизонная библиотека,желтый Купер и синий Марк Твен,без обложки «Нана» у Олега…Был еще «Золотистый» портвейн,

мы в пивной у Елоховской церквираспивали его, и ещевдруг я вспомнил Сопрыкину Верку,как ее укрывал я плащом

от дождя, от холодного ливняи хватал ее теплую грудь…И хэбэшку, ушитую дивно,не забудь, я молю, не забудь!

Как котенок чужой забиралсяна кровать и все время мешал,как в купе ее лик озарялсяполустанками, как ревновал

я ее не к Копернику, к мужу,как в окошке наш тополь шумел,как однажды, обрызган из лужи,на свидание я не успел.

Как слезинка ее золотаяпоплыла, отражая закат.Как слетел, и слетает, слетаетлипов цвет на больничный халат…

Все ты знаешь… Так что ж ты?.. Прощай же!Ухожу. Я уже завязал…Не молчи, отвечай мне сейчас же,для чего ты меня соблазнял?

Чтоб стоял я, дурак, наблюдая,как воронка под нами кружит,чтоб сжимал кулачонки, пытаясьудержать между пальцами жизнь?..

Был у бабушки коврик, ты помнишь —волки мчались за тройкой лихой,а вдали опускался огромныйдиск оранжевый в снег голубой?

Так пойми же – теперь его нету!И не надо меня утешать.Волки мчались по санному следу.Я не в силах об этом сказать.

Значит, все-таки смерть неизбежна,и бессмысленно голос поет,и напрасна прилежная нежность.Значит, все-таки время идет…

На фига ж ты так ласково смотришь?На фига ты балуешь меня?Запрети быть веселым и гордым —я не справлюсь, не справился я!

На фига же губой пересохшейя шепчу над бумагой: «Живи!» —

задыха… задыхаясь, задохшисьот любви, ты же знаешь, любви?

И какому-то гласу внимаю,и какие-то чую лучи…Ты же зна… ты же все понимаешь!Ты же знаешь! Зачем ты молчишь?

Все молчишь, улыбаешься тихо.Папа? Дедушка? Кто ты такой?..Может, вправду еще одну книгу?Может, выйдет?.. А там, над рекой,

посмотри же, вверху, над Коньково,над балхашскою теплой волной,над булунскою тундрой суровой,надо мной, над женой, над страной,

над морями, над сенежским лесом,где идет в самоволку солдат,там, над фабрикой имени Лепсе,охуительный стынет закат!

Конец

сортиры

1991

Е. И. Борисовой

Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?»

Не все ль равно? Ведь клялся Пастернакнасчет трюизмов – мол, струя сохранна.Поэзия, струись! Прохладный бакфаянсовый уж полон. Графоманарасстройство не кончается никак.И муза, диспепсией обуяна,забыв, что мир спасает красота,зовет меня в отхожие места —

в сортиры, нужники, ватерклозеты,etc. И то сказать, давновсе остальные области воспетына все лады возможные. Вольноосводовцам отечественной Летыпеть храмы, и заимки, и гумно,и бортничество – всю эту халявупора оставить мальчикам в забаву.

Равно как хлорофилл, сегмент, дисплей,блюз, стереопоэмы – все, что ловкок советскому дичку привил АндрейАндреич. Впрочем, так же, как фарцовкуогарками ахматовских свечей,обрывками цветаевской веревки,набоковской пыльцою. Нам порасходить на двор. Начнем же со двора.

О, дай Бог памяти, о, дай мне, Каллиопа,блаженной точности, чтоб описать сей двор!Волною разноцветного сиропатам тянется июль, там на заборотброшена лучами фильмоскопатень бабочки мохнатой, там топорсидит, как вор, в сирени, а пилалетит из-за сарая, как стрела.

Там было все – от белого наливадо мелких и пятнистых абрикос,там пряталась малиновая слива,там чахнул кустик дедушкиных роз,и вишня у Билибиных на дивобыла крупна. Коротконогий песв тени беседки изнывал от скуки,выкусывая блох. Тоску разлуки

пел Бейбутов Рашид по «Маяку»в окне Хвалько. Короче, дивным садомэдемским этот двор в моем мозгузапечатлен навеки, вертоградомГосподним. Хоть представить я могу,что был для взрослых он нормальным адомсоветским. Но опять звенит оса,шипит карбид, сияют небеса

между антенн хрущевских, дядя Слава,студент КБГУ, садится вновьв костюме новом на погранзаставуиз пластилина. Выступает кровьпосле подножки на коленке правой.И выступают слезы. И любовьпершит в груди. И я верчусь в кровати,френч дедушкин вообразив некстати.

Но ближе к теме. В глубине дворастоял сортир дощатый. Вот примерноего размеры – два на полторав обоих отделеньях. И наверно,два с половиной высота. Дыраимела форму эллипса. Безмернаглубь темная была. Предвечный страхтаился в ней… Но, кстати, о горшках

я не сказал ни слова! Надо былоконечно же начать с ночных горшкови описать, как попку холодилокасание металла. Не таковтеперь горшок – пластмасса заменилаэмалевую гладкость, и цветовуж не рисуют на боках блестящих.И крышек тоже нету настоящих.

Как сказано уже, дышала тьмав очке предвечным ужасом. В фольклоредошкольном эта мистика дерьмапредставлена богато. Толстый БоряЧумилин, по прозванию Чума,рассказывал нам, сидя на заборе,о детских трупах, найденных на дне,о крысах, обитавших в глубине

сортира, отгрызающих мгновенномужские гениталии… Кошмар…Доселе я, признаюсь откровенно(фрейдист, голубчик, ну-ка не кемарь!),опаску ощущаю неизменно,садясь орлом… В реальности комародин зудел. Что тоже неприятно…Еще из песни помнится невнятно

смерть гимназистки некой… Но забыля рассказать о шифере, о цвете,в который наш сортир покрашен был,о розоватом яблоневом цвете,который вешний ветер заносилв окошки над дверями, о газетереспубликанской «Коммунизгме жол»на гвоздике… а может, жул… нет, жол.

Был суриком, словно вагон товарный,покрашен наш сортир. Когда бы Богмне даровал не стих неблагодарный,а кисть с мольбертом, я бы тоже смог,как тот собор Руанский кафедральныйживописал Моне, сплести венокпейзажный из сортира – утром чистым,еще не жарким, ярким и росистым,

когда пирамидальный тополь клалтень кроны на фасад его, и в жгучийиюльский полдень – как сиял металлгорячих ручек, и Халид могучийна дочку непослушную орал,катавшуюся на двери скрипучей,и крестовик зловещий поджидалблистающую изумрудом мухупод шиферною крышей, и старуху

хакуловскую медленно велак сортиру внучка взрослая и долгона солнцепеке злилась и ждала.А на закате лучик, ярче шелкакитайского, и тонкий, как игла,сочился сзади сквозь любую щелку,и остывал спокойный небосводв окошке с перекладиной. Но вот

включали свет, и наступала теменьв окошке и вообще во всем дворе.И насекомых суетное племяу лампочки толклось, а у дверейсветились щели… Впрочем, эта темаотдельная. Любимый мой хорейтут подошел бы более… В Эдеме,как водится, был змий. В моей поэме

его мы обозначим Саша Х.Ровесниками были мы, но Сашабыл заводилой. Не возьму грехана душу – ни испорченней, ни гажеон не был, но труслива и тихабыла моя натура, манной кашейразмазанная. Он же был смелейи предприимчивей. И, может быть, умней.

Поэтому, когда пора настала,и наш животный ужас пред очкомсменился чувством новым, он, нималоне медля, не страшась, приник зрачкомк округлым тайнам женского начала,воспользовавшись маленьким сучкомв сортирной стенке… И боренье долгас преступным чувством продолжалось долго

в моей душе, но наконец я палперед соблазном Сашкиных рассказови зрелищ любострастных возалкал.Лет семь нам было. В чаяньи экстазовневедомых я млел и трепетал.В особенности Токишева Аза(я вынужден фамилью изменить —еще узнает, всяко может быть)

влекла нас, очевидно, потому,что мы чутьем звериным уловляливокруг нее таинственную тьмунамеков, сплетен. У Хохловой Галиона квартировала. Почемув греховности ее подозревали —неясно. Разведенкою былаона. К тому ж без своего угла.

От тридцати до сорока, а может,и меньше было ей. Огромный бюст,шиньон огромный, нос огромный тоже.Тугой животик, нитка алых бус.Метр пятьдесят с шиньоном. На «Искоже»она была бухгалтершей. Но пустьчитатель лучше вспомнит крышку пудрыс портретом Карменситы чернокудрой.

И мы подстерегли ее! Когдаона, как мусульманке подобает,с кувшином серебристым (лишь вода,отнюдь не целлюлоза очищаетислама дочерей) вошла туда,куда опять, увы, не поспеваеттройная рифма, я за Сашкой вследшмыгнул в отсек соседний… Сколько лет

прошло, а до сих пор еще мне страшноприпомнить это – только Сашка смогсучок проклятый вытащить, ужасныйраздался крик, и звон, и плеск! Мой Бог!Остолбенев, я видел, как напрасныйкрючок был сорван бурей, как Сашокпытался мимо проскользнуть взбешеннойбухгалтерши, как оживлялся сонный,

залитый солнцем двор… Я был спасенкаким-то чудом. Почему-то Азазаметила лишь Сашку… Как же онбыл выпорот! Никто меня ни разутак не порол. А после заточенон был в сарай до ночи. Впрочем, сразууже под вечер следующего дняк окошкам бани он манил меня.

Но тщетно… Представляю, как злорадноиз «Обозренья книжного» О. М.посмаковал бы случай этот. Ладно.Неинтересно это. Между теместь столько интересного! ОтрадноПегасу на раздолье свежих темрезвиться и пастись – пускай немноговоняет, но уж лучше, чем дорога

шоссейная, где тянется обозусталых кляч… И кстати, о дорогах!Пыхтит и пахнет сажей паровоз,не списанный еще. Давай-ка трогай,и песню не забудь, и папиросдым голубой в вагоне-ресторанеты не забудь, и жидкий чай в стакане

с барочным подстаканником, и взглядв окне кромешном двойника смешного,и как во тьме мучительно храпятв купе соседнем, как проходишь сновав конец вагона, и бредешь назад,прочтя дугой начертанное словобезжалостное «Занято». Но вотсвободно наконец. И настает

блаженства миг. И не забудь про ручкуудобную на стенке, чтобы тыне грохнулся со стульчака, про тучкив приспущенном окошке, красотынеобычайной, мчавшиеся кучносо скоростью экспресса из Читы,покуда ты, справляя напряженнонужду большую, смотришь удивленно

на схему труб и кранов на стене.Так не забудь! Клянусь, что не забуду!Теперь нажми педаль. Гляди, на днекружок открылся, стук колес оттудаворвался громкий и едва ли нетревожный ветер странствий… Но кому-тоуже приспичило… Ты только не забудьмельканье шпал в кружочке этом… Путь

воздушный ждет теперь нас. Затхлый запах,химически тоскливый, на бортуАэрофлота ожидает. Трапыотъехали. И вот гудящий Тупарит над облаками. Бедный папаидет меж кресел, к моему стыду,с моим гигиеническим пакетомв конец салона… Этим туалетам

я посвящу не более строфы.Упомяну лишь дверцу. И конечно,цвет жидкости, смывающей в эфирземные нечистоты плоти грешной.И все. Немного северней Уфы,внедрившись внутрь равнины белоснежной,идем мы на сниженье. Силуэтпланёра украшает мой пакет.

Сестра таланта, где же ты, сестрица?Уж три десятка строф я миновал,а описал покамест лишь крупицуиз тех богатств, что смутно прозреваля сквозь кристалл магический. Вертитсянетерпеливый Рубинштейн. Бокалвлечет Сережу. Надо бы прерваться.Итак, антракт и смена декораций.……………………………………

Ну что ж, продолжим. Вот уже угриязвительное зеркало являет.Они пройдут нескоро. Но смотри —полярное сиянье разливаетсвой пламень над поселком Тикси-3,и пышный Ломоносов рассуждаето Божием величии не зря,когда с полночных стран встает заря!

На бреге моря Лаптевых, восточнейвпаденья Лены, гарнизон стоял.Приехали туда мы летом. Сочныйаквамарин соленый оттенялкумач политработы и сверхсрочныйлинялый хаки. Свет дневной мешалзаснуть, и мама на ночь прикреплялак окну два темно-синих одеяла

солдатских. Мы вселились налегкев барак длиннющий. За окошком сопкииз Рокуэлла Кента. Вдалекеаэродром. У пищеблока робковертелся пес мохнатый, о Клыкенапомнив Белом. Серебрились пробкиот питьевого спирта под окномобщаги лейтенантской, где гуртом

герои песен Визбора гулялипосле полетов. Мертвенный покойродимой тундры чутко охранялилокаторы. Стройбат долбил киркоймерзлоты вековечные. Пылаликостры, чтоб хоть немного ледянойгрунт размягчить. А коридор бараказагроможден был барахлом. Однако

в нем жизнь кишела: бегали туда —сюда детишки, и со сковородкойс кусками оленины (никогдая не забуду этот вкус!) походкойлегчайшею шла мама, и враждасо злыми близнецами Безбородкомне омрачила первые деньки.Но мы от темы слишком далеки.

Удобств, конечно, не было. У каждойдвери стояла бочка с питьевойводою. Раз в неделю или дваждыцистерна приезжала с ледяной,тугой, хрустальной влагою… Пока чтоникак не уживаются со мнойзлодейки-рифмы – две еще приходят,но хоть ты тресни – третью не приводят!..

А туалет был размещен в сенях.Уже не помню, как там было летом.Зимою толстый иней на стенахбелел, точней, желтел под тусклым светом.Арктический мороз вгрызался в пахи в задницу, и лишь тепло одетымты мог бы усидеть, читатель мой,над этой ледовитою дырой.

Зато зловонья не было, и прощегораздо было яму выгребать.Якут зловещий, темнолицый, тощий,косноязычно поминавший матьлюбых предметов, пьяный как извозчик,верней, как лошадь пьющий… Я читатьтогда Марк Твена начал – он казалсяиндейцем Джо, и я его боялся…

Он приходил с киркой и открывалдверь небольшую под крыльцом, и долгостучал, и бормотал, и напевал,а после желто-бурые осколкина санки из дюраля нагружали увозил куда-то, глядя волкомиз-под солдатской шапки. Как-то раз,напившись, он… Но требует рассказ

введенья новых персонажей. Парасупружеская Крошкиных жиланапротив кухни. Ведал муж товаромна складе вещевом. Его женаслужила в Военторге. Он недаромносил свою фамилью, но жирнаи высока была его ЛарисаГеннадиевна. Был он белобрысый

и лысоватый, а она, как хромнавакшенный. Средь прапорщиков… Здрассте!Какие еще прапоры? Потом,лет через десять, эта злая кастаназвание приобретет с душкомбелогвардейским. А сосед очкастый,конечно, старшиною был. Так вот,представь читатель, не спеша идет

в уборную Лариса. Закрываетдверь на щеколду. Ватные штаныс невольным содроганием снимает.Садится над дырою. Тишиныничто не нарушает. Испускаетона струю… Но тут из глубиныее за зад хватают чьи-то руки!..И замер коридор, заслышав звуки

ужасные. Она кричала так,что леденела в жилах кровь у самыхотважных офицеров, что бараксотрясся весь, и трепетные мамыдетей к груди прижали! Вой собакнапуганных ей вторил за стенами!И, перейдя на ультразвук, онаворвалась в коридор. В толпе видна

была мне белизна такого зада,какого больше не случалось мнеувидеть никогда… Посланцем ада,ты угадал читатель, был во снеобмоченный индеец Джо… ГромадаЛарисиного тела по стенееще сползала медленно, а Крошкин,лишь подтянув штаны ее немножко,

схватил двустволку, вывалился в дверьс клубами пара… Никого… Лишь вьюгахохочет в очи… Впрочем, без потерьособенных все обошлось – подругасверхсрочника пришла в себя, теперьне помню, но, наверно, на порукибыл взят ассенизатор. Или судтоварищеский претерпел якут.

А вскоре переехали мы в новыйпятиэтажный дом. Мела пурга.Гораздо выше этажа второголежал сугроб. Каталась мелюзгас его вершины. И прогноз суровыйпо радио нас вовсе не пугал,а радовал – занятья отменялись.И иногда из школы возвращались

мы на армейском вездеходе. Войметели заглушен был мощным ревомбензина… А веселый рядовойсо шнобелем горбатым и багровым,наверно отмороженным пургой,нас угощал в курилке и суровымизмятым «Северком», и матерком.Благодаря ему я был знаком

уже тогда с Высоцким, Окуджавой,и Кукиным, и Городницким. Ятогда любил все это… Тощей павойна сцену клуба выплывала, чьяуже не помню, дочка. Боже правый!Вот наступает очередь моя —со сцены я читаю «Коммунисты,вперед!»… Вещь славная… Теперь ее речистый

почтенный автор пишет о тоскепо внучке, что скипнула в Сан-Франциско.Ей трудно жить от деда вдалеке,без Коктебеля, без родных и близких.Но все же лучше там, чем в бардакероссийском, и намного меньше риска.И больше колбасы. За это дедклянет Отчизну… Через столько лет

аплодисменты помню я… В ту пору,чуть отрок, я пленен был навсегдапоэзией. «Суд памяти» ЕгораИсаева я мог бы без труда,не сбившись, прочитать на память. Вскорея к «Братской ГЭС» припал. Вот это да!Вот это книжка!.. Впрочем, так же страстноя полюбил С. Михалкова басни.

Но вредную привычку приобрелв ту зиму я – читать на унитазе.Казнь Разина я, помнится, прочелкак раз в подобной позе. Бедный Разин!Как он хотел добра, и как же золнеблагодарный люд! Еще два разав восторге пиитическом прочеля пятистишья пламенные эти.И начал третий. «Сколько в туалете, —

отцовский голос я услышал вдруг, —сидеть ты будешь?!» Папа был уверен,что я страдал пороком тайным. Вслухне говорил он ничего. Растерян,я ощущал обиду и испуг,когда отец, в глаза мне глядя, мерностучал газетой по клеенке. Дваучебных года отойдут сперва,

каникулы настанут – подозреньяпапаши оправдаются тогда.Постыдные и сладкие мгновеньяв дыру слепую канут без следав сортире под немолчное гуденьеогромной цокотухи. Без сомненья,читатель понял, что опять А. Х.увлек меня на поприще греха.

Пора уже о школьном туалетеречь завести. Затянемся бычкомкоротким от болгарской сигареты,припрятанным искусно за бачкомна прошлой переменке. Я отпетыйуже вполне, и папа Челкашомменя назвал в сердцах. Курить взатяжкуучу я Фильку, а потом и Сашку.

Да нет, конечно, не того! Тогоя потерял из вида. В Подмосковьетеперь живем мы. Воин ПВОчуть-чуть косой, но пышущий здоровьем,глядит со стенда строго. Половойвопрос стоит. Зовется он любовью.Пусть я басист в ансамбле «Альтаир»,но автор «Незнакомки» мой кумир.

И вот уж выворачивает грубомое нутро проклятый «Солнцедар».Платком сопливым вытирая губы,я с пьяным удивленьем наблюдалнад унитазом в туалете клубаборенье двух противных ниагар —струй белопенных из трубы холоднойс кроваво-красной жижей пищеводной.

Прости меня, друг юности, портвейн!Теперь мне ближе водки пламень ясный.Читатель ждет уж рифмы Рубинштейн,или Эпштейн, или Бакштейн. Напрасно.К портвейну пририфмуем мы сырок«Волна» или копченый сыр колбасный.Чтоб двести грамм вобрал один глоток,винтом раскрутим темный бутылек.

Год 72-й. Сквозь дым пожарищэлектропоезд движется к Москве.Горят леса, и тлеет торф. Товарищ,ты помнишь ли? В патлатой головеот зноя только тяжесть. Ты завалишьэкзамены, а мне поставят двепятерки. Я переселюсь в общагу.А ты, Олежка, строевому шагу

пойдешь учиться следующей весной…Лишь две из комнат – Боцмана и наша —мужскими были. Весь этаж второйбыл населен девицами – от Машискромнейшей до Нинельки разбитной.И, натурально, сладострастья чашуиспил я, как сказал поэт, до дна.Но помнится мне девушка одна.

Когда и где, в какой такой пустынеее забуду? Твердые соскипод трикотажной кофточкою синей,зовущейся «лапшою», вопрекизиме суровой крохотное минии на платформе сапоги-чулки.В горячей тьме топчась под Джо Дассена,мы тискали друг друга откровенно.

А после я уламывал своихсожителей уйти до завтра. Пашкане соглашался. Наконец однихоставили нас. Потную рубашкууже я скинул и, в грудях тугихлицом зарывшись, торопливо пряжкуодной рукой отстегивал, другойуже лаская холмик пуховой.

И наконец, сорвав штаны, оставшисьуже в одних носках, уже средидевичьих ног, уже почти ворвавшисьв промежный мрак, уже на полпутик мятежным наслаждениям, задравшиее колени, чуя впереди,как пишет Цвейг, пурпурную вершинуэкстаза, и уже наполовину

представь себе, читатель! Не суди,читательница! Я внезапно замер,схватил штаны и, прошептав: «Прости,я скоро!» – изумленными глазамиподружки провожаемый, путине разбирая, стул с ее трусамии голубым бюстгальтером свалив,дверь распахнул и выскочил, забыв

закрыть ее, промчался коридоромпустым. Бурленье адское в кишкахв любой момент немыслимым позоромгрозило обернуться. Этот страхи наслажденье облегченьем скорымзаставили забыть желанный трахна время. А когда я возвратился,кровать была пуста. Еще курился

окурочек с блестящею каймойв стакане лунном. И еще виталиее духи. И тонкою чертойна наволочке волос. И печалитакой, и тихой нежности такойне знал я. И потом узнал едва липять раз за восемнадцать долгих лет…Через неделю, заглянув в буфет,

ее я встретил. Наклонясь к подруге,она шепнула что-то, и вдвоемзахохотали мерзко эти суки.Насупившись, я вышел… Перейдемтеперь в казарму. Строгий храм наукименя изгнал, а в мае военком…Но все уже устали. На немножкопрерваться надо. Наливай, Сережка!…………………………………..

Ну вот. Продолжим. Мне давалась труднонаука побеждать… Никак не могя поначалу какать в многолюдномсортире на глазах у всех. Кусок(то бишь сержант) с улыбкой абсолютнобеззлобною разглядывал толчоки говорил спокойно: «Не годится.Очко должно гореть!» И я склониться

был должен вновь над чертовой дырой,тереть, тереть, тереть и временамив секундный сон впадать, и, головойударившись, опять тереть. Ручьямитек грязный пот. И в тишине ночнойя слышал, как дурными голосамидеды в каптерке пели под баян«Марш дембельский». Потом они стакан

мне принесли: «Пей, салабон!» С улыбкойзатравленною я глядел на них.«Не бойся, пей!» В моей ладони липкойстакан дрожал. Таких напитков злыхя не пивал до этого. И зыбковсе сделалось, все поплыло в моихглазах сонливых к вящему весельюдедов кирных. На мокрый пол присел я

и отрубился… Надобно сказать,что кроме иерархии, с которойчетвертый год сражается печать,но победит, я думаю, нескоро,средь каждого призыва угадатьнетрудно и вассалов, и сеньоров,и смердов, т. е. есть среди салагсовсем уж бедолаги, и черпак

не равен черпаку, и даже дедухвост поджимать приходится, когдав неуставных китайских полукедахи трениках является бедак нам в строй, как беззаконная комета,из самоволки, то есть вся средаказарменная сплошь иерархична.Что, в сущности, удобно и привычно

для нас, питомцев ленинской мечты.Среди салаг был всех бесправней ЖаровПетруша. Две коронки золотыхдебильная улыбка обнажала.На жирных ручках и лице следыкаких-то постоянных язв. Пожалуй,он не глупее был, чем Ванька Шпак,иль Демьянчук, иль Масич, и никак

уж не тупее Леши Пятакова,но он был ростом меньше всех, и толст,и грязен фантастически. Такогоказарма не прощает. Рыхлый торсполустарушечий и полуподростковыйи на плечах какой-то рыжий ворсв предбаннике я вижу пред собоюс гадливой и безвыходной тоскою.

Он плавать не умел. Когда старлейВоронин нас привел на пляж солдатский,он в маечке застиранной своейостался на песке сидеть в дурацкойи трогательной позе. Солонейводы морской был среднеазиатскойозерной влаги ласковый прибой.И даже чайки вились над волной.

А из дедов крутейшим был дед Жора,фамилии не помню. Невысоки, в общем, несилен он был, но взоравеселого и наглого не могникто спокойно выдержать, и сворумятежных черпаков один плевоксквозь стиснутые зубы образумитьсумел однажды ночью. Надо думать,

он на гражданке сел. А на плечесухом и загорелом деда Жорынаколочка синела – нимб лучейнад женской головой. «Ты мое горе», —гласила надпись. Вместо кирзачейон офицерский хром носил. МайораГладкова пышнотелую женуон совратил. И не ее одну.

Я был тогда и вправду салабоном.Вокне бытовки пламенел рассвет.Степная пыль кружилась над бетоном.А вечером был залит туалети умывалка золотом червонным.Все более червонным. Сколько летсияет этот кафель! Как красивысантехники закатной переливы!..

Однажды я услышал: «Эй, боец!Не за падло, слетай-ка за бумажкойдля дедушки!» – и понял, что крантецмне настает. Дед Жора, тужась тяжко,сидел с ремнем на шее. Я не лжеци не хвастун – как все салаги, с фляжкойв столовую я бегал для дедов,и койки заправлял, и был готов

по ГГС ответить за храпящихсержантов на дежурстве. Но сейчася понял, что нельзя, что стыд палящийне даст уснуть, и что на этот разне отвертеться – выбор настоящийя должен сделать. «Слушай, Фантомас,(так звал он всех салаг) умчался мухой!Считаю до одиннадцати!» Глухо

стучало сердце. Медленно прошеля в Ленинскую комнату. Газетуя вырвал из подшивки. Как тяжелбыл путь обратный. И минуту этунельзя мне забывать. И тут вошелв казарму Петя. И, схвативши Петюза шиворот, я заорал: «Бегом!Отнес бумагу Жоре!» – и пинком

придал я Пете ускоренье… Страшнои стыдно вспоминать, но в этот мигя счастлив был. И весь багаж бумажный,все сотни благородных, умных книгне помогли мне поступить отважнои благородно. Верный ученикблатного мира паханов кремлевских,я стал противен сам себе. Буковский

который раз садился за меня…Но речь не обо мне. Поинтереснейпредметы есть, чем потная вознянечистой совести, чем жалобные песнисоветского интеллигента, дняне могущего провести, хоть тресни,без строчки. В туалетах, например,рисунки! Сколько стилей и манер

разнообразных – от условных палоки треугольников до откровенных позсовокупленья. Хохлома, и Палех,и Гжель, и этот, как его, подносконечно же красивее беспалых,безглазых этих пар. И все же носне стоит воротить – быть может, этикартинки приоткроют нам секреты

искусства настоящего. Вполневозможно, механизм один и тот же…А надписи? Нет места на стенесвободного. И, Господи мой Боже,чего тут только нет. Неловко мневоссоздавать их. Буду осторожен.Квартирных объявлений бойкий слогтам очень популярен – номерок

дается телефонный и глаголыв первом лице, в единственном числе —хочу, сосу, даю. И подпись – Оляили Марина. В молодом козле,выпускнике солнечногорской школы,играло ретивое, на челепот выступал, я помню, от волненья.Хоть я не верил в эти объявленья.

Встречались и похабные стишкибезвестных подражателей Баркова.И зачастую даже потолкиявляли взору матерное слово:всем тем, кто ниже ростом, шутникиминетом угрожали. Но суровокакой-то резонер грозил поэту,который пишет здесь, а не в газету!..

Вот, в сущности, и все. Давно порамне закругляться. Хоть еще немалов мозгу моем подобного добра —и липкий кафель Курского вокзала,и на простынке смертного одраносатой утки белизна, и калаанализ в коробке, и турникетв кооперативном платном нужнике.

И как сияла твердь над головою,когда мочился ночью на дворе,как в электричке мечешься пороюи вынужден сойти, как в январеснег разукрашен яркою мочою,как злая хлорка щиплется в ноздре,как странно надпись «Требуйте салфетки»читать в сортире грязном, как конфетки

из всякого дерьма творит поэт.Пускай толпа бессмысленно колеблетего треножник. Право, дела нетему ни до чего. Он чутко внемлетвеленьям – но кого? Откуда светтакой струится? И поэт объемлетбуквально все, и первую любовько всякой дряни ощущает вновь.

«Гармония есть цель его». Цитатойтакой я завершаю опус мой.Или еще одной – из Цинцинната.Цитирую по памяти – Земной…нет, мировой… всей мировой проклятой…всей немоте проклятой мировойназло сказать… нет, высказаться… Точноне помню, к сожаленью… Но построчно

когда бы заплатили – хоть по дварубля – я получил бы куш солидный.Уже семь сотен строк. Пожалуй, хва.Кончаю. Перечесть немного стыдно.Мной искажалась строгая строфане раз. Знаток просодии ехидныйзаметит незаконную стопушестую в ямбах пятистопных. Пусть

простит Гандлевский рифмы. Как попалоя рифмовал опять. Сказать еще?И тема не нова – у Марциаласмотри, Аристофана и еще,наверно, у Менандра. И навалому Свифта, у Рабле… Кого ещеприпомнить? У Гюго канализацияпарижская дана. Цивилизацией

ватерклозетов Запад обозвал,по-моему, Леонтьев. Пушкин тожеоб афедроне царском написали о хвостовской оде.