Омар Хайям - Рубайат в классическом переводе Германа Плисецкого Страница 13

Хайам – буквально означает «мастер шатров».

Харабат – винный погребок; городские развалины, трущобы, где в средневековых мусульманских городах торговали вином.

Хорасан – историческая область, включавшая в себя северо-восточные районы Ирана, часть Афганистана и некоторые районы стран Средней Азии.

Чанг – струнный ударный музыкальный инструмент.

Чаша Джамшида – см.: Джамшид.

Шариат – свод мусульманских религиозных и юридических законов, составленных на основе Корана.

Шейх – почтенный старец; наставник, занимающий высокое положение в церковной иерархии.

«Счастлив ты и воистину духом высок»

Замечательный переводчик восточной поэзии Герман Борисович Плисецкий (17.05.1931 – 2.12.1992) родился и вырос в Москве, на Чистых прудах, окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру Ленинградского института театра, музыки и кино. «Стихи я начал писать рано, лет в шесть, то есть в 1937-м. Вижу в этом нечто символическое: расстрел не расстрел, но пожизненное заключение, – рассказывал он в своей последней публикации. – Переводить стихи стал, разумеется, в более зрелом возрасте. Занимался этим время от времени, пока в конце 60-х годов не выиграл в издательстве «Наука» конкурса на переводы Омара Хайама. Затем перевел газели Хафиза. Так вот и стал профессиональным переводчиком. Для многих поэтов переводы – лишь средство заработка. Для меня не так. Я очень люблю представить себя другим поэтом, побывать в его шкуре… Мировую поэзию ощущаю как перекличку, многоголосье».

Стихи самого Германа Плисецкого в СССР практически не печатали. Как видно, поэту не могли простить участия в похоронах Бориса Пастернака и ходившего в списках стихотворения его памяти:

Поэты, побочные дети России!Вас с черного хода всегда выносили…

В начале 1964 года Плисецкий подписал письмо в защиту осужденного «за тунеядство» Иосифа Бродского. Вскоре, решив всерьез заняться кино, он с блеском сдал приемный экзамен на Высшие режиссерские курсы, в мастерскую Михаила Ромма, – но по указке «сверху» не был принят… С тех пор начинается его путь профессионального переводчика поэзии. Первой авторской книгой стал сборник персидских народных четверостиший (1969), а подлинное признание пришло после выхода в свет стотысячным тиражом «Рубайата» Омара Хайама (1972).

Осенью 1970-го Плисецкий пишет в Ленинград Ариадне Сокольской: «Вот и лето прошло, а я лета и не заметил. Сижу дорабатываю Хайама. Почти нигде не бываю. Ибо, как сказал мудрый:

Если есть у тебя для жилья закуток —В наше подлое время – и хлеба кусок,Если ты никому не слуга, не хозяин —Счастлив ты и воистину духом высок.

Денег, однако, по-прежнему нету, и на закуску временами не хватает. Никуда мы не ездили, и неизвестно – поедем ли. Во-первых, не факт, что заплатят проценты: в издательстве касса пуста. Во-вторых – карантины (тем летом на юге была вспышка холеры. – Сост.). Поэтому:

Жизнь моя – не запойное чтение книг,Я с хвалебной молитвою к чарке приник.Если трезвый рассудок – твой строгий учитель,Ты рассудка не слушай: он – мой ученик!

Ты на меня не сердись за молчание. Вовсе я тебя не забыл, а наоборот, часто о тебе думаю и очень хотел бы повидаться. А писать вроде и нечего – ни событий, ни стихов…»

В феврале 1971-го, за год до выхода «Рубайата», журнал «Иностранная литература» опубликовал подборку переводов Плисецкого из Омара Хайама. Весной он пишет в Ленинград другу, актеру и поэту Владимиру Рецептеру:

«Дорогой Володя! Твое письмо очень меня тронуло. Я извлек его из ящика, распечатывать не стал, а пошел в стеклянное кафе на площади и там прочел, пия вермут и закусывая конфетой. Я мало и редко вижусь с кем-либо, и получилось так, что ты первый откликнулся на Хайама. И сказал именно то, что я втайне надеялся услышать. Создание внутреннего драматического сюжета, некоего целого – и было моей сознательной целью с самого начала работы. Но я так долго склонял и спрягал, и великий поэт, с его небольшим – скажем прямо – набором тем и мыслей, так надоел мне в конце концов, что я уже «притупился» и потерял на время способность оценивать сделанное.

Теперь вижу, что действительно получилось. Хотя и Хайам «проявился». Трудно, конечно, сказать, насколько это Хайам, а насколько я сам, ведь это всегда так в переводах. Я, во всяком случае, сильно подбавил количество «средневосточных» красот, орнаментов, но и так у Хайама их гораздо меньше, чем у других великих персов. Исходил я из того, что он астроном и математик. Каждое четверостишие – уравнение, четкая формула. Значит надо стремиться к предельной формулировочности, афористичности. Поэтому так много тире. Величин в этих формулах сравнительно немного, но они бесконечно комбинируются в поисках неизвестного. Ну и, конечно, интонационное разнообразие. Поэтому я и выбрал трехсложник, как менее разработанный, менее «заигранный», чем ямб. Правда, его труднее «насытить», но зато и возможностей больше. И еще: чередование конкретных и абстрактных четверостиший (деление, конечно, условное).

Мне самому из подборки в журнале, пожалуй, больше всего нравится: «Веселись! Невеселые сходят с ума…» – именно по своей «космичности», что ли. Хотя я не уверен, что у Хайама та же интонация. Впрочем, определить этого не могут и хорошо знающие язык, потому что не понимают, о чем я спрашиваю. Определить границу отсебятины вообще очень трудно. В книге будет, например, такое четверостишие (если цензор не снимет):

Чем за общее счастье без толку страдать —Лучше счастье кому-нибудь близкому дать.Лучше друга к себе привязать добротою,Чем от пут человечество освобождать.

Последние две строчки в оригинале звучат так: «Лучше бы сделать рабом одного свободного своей благосклонностью, чем освобождать от оков тысячи рабов». Как видишь, довольно точно, но лексика из «рабовладельческой» переведена в «социалистическую». Отсебятина?

Вообще, Вова, заезжал бы как-нибудь, будучи в Москве. А то я в Питер неизвестно когда выберусь. Наполним «подобные лилиям чаши очистительным пламенем розовых вин» (кстати, печенкой чувствую, что это не хайамовское четверостишие). А пока напиши, когда приедешь. Привет и благодарность всем твоим. Спасибо вам, друзья, на добром слове».

В архиве поэта сохранилось немало теплых писем с поздравлениями по поводу выхода книги Хайама: от Леонида Мартынова, Александра Кушнера, Юрия Ряшенцева, Кайсына Кулиева, Юза Алешковского, Риты Райт-Ковалевой…

«Герман, дорогой! Вот уже два дня радуюсь за тебя и всем читаю твоего Хайама, – писал летом 1972 года Владимир Рецептер. – Это замечательно хорошо, тут много совпадений, приближающих судьбу к судьбе, тут прекрасные стихи, живые, сделанные тобой живыми. Здесь дело не только во внешней удаче-успехе (хотя она-он очень нужны для самой жизни, очень нужны тебе и каждому), а в обретении внутреннего торжествующего покоя, покоя победительного, в отличие от покоя смиренного, рабского… Действительно, читая Хайама в других переводах, я всегда чувствовал за непроявленными строками нечто. Но всегда побеждала скука, и чтение откладывалось. У тебя же есть какое-то явственно драматическое движение, какой-то ощутимый душевный сюжет, позволяющий каждое четверостишие читать частью целого, значительного и близкого. Не угадывается, а читается роман существования, с безднами тоски и вершинами блаженства. <…> Записываю на свой новый магнитофон, перечитываем и переслушиваем, получаем удовольствие…»

Отдельной ленточкой перевязаны два драгоценных письма от Лидии Чуковской: «Глубокоуважаемый Герман Борисович! Только сейчас получила возможность поблагодарить Вас за Хайама. <…> Шрифт недоступен моим глазам. У меня ведь очень худо со зрением. В свободные минуты мне читают вслух (свободные от собственного писания: писать я еще могу). Наверное, так и следует читать стихи – не подряд, не залпом, помаленьку. Спасибо Вам огромное. <…> Вот наконец мне прочитали – и не один раз – Ваши переводы Хайама. И я могу твердо сказать, что для меня они – лучшие изо всех читанных (то есть двух: Румера и Тхоржевского). Всегда лучшие, а иногда и безусловно прекрасные. Перечислю эти, наиболее полюбленные мной: <…> (Отмечены номера 107 из 450 рубаи. – Сост.) Видите, как много любимых! Даже устала писать. Желаю Вам счастливой работы. Жму руку. Лидия Чуковская».

С рецензией на «нового Хайама» выступил Борис Слуцкий: «Перевод Германа Плисецкого очень хорош. Его русский стих вполне естествен, очень часто афористичен, пословичен. Язык перевода Плисецкого – это язык нашего времени, новой русской поэзии от Пушкина до Есенина и Твардовского. Хайам – философ, его мысль – напряженна и противоречива; многие четверостишия отрицают, перечеркивают друг друга – но весь «Рубайат» очень целен в своей диалектической противоречивости. Всё это требовало от Плисецкого сжатости, четкости, точности…» Рецензент также отдал должное инициатору и редактору издания Н. Болдыревой и составителю сборника доктору филологических наук М.-Н. Османову.