Джордж Байрон - Дон-Жуан Страница 13

[96]

Чти Мильтона и Попа[97]: никогдаНе подражай мужам Озерной школы:Их Вордсворт — безнадежная балда,Пьян Колридж, а у Саути слог тяжелый;У Кэмбела стихи — одна вода,А трудный Крабб — соперник невеселый;От Роджерса ни строчки не бериИ с музой Мура флирта не твори.

Не пожелай от Созби[98] ни Пегаса,Ни музы, ни всего его добра,Не клевещи на ближних для прикрасыИ сплетнями не оскверняй пера,Пиши без принуждения, без гримасы,Пиши, как я (давно уже пора!),Целуй мою лозу, а не желаешь —Ты на своей спине ее узнаешь!

Уж если вы хотите утверждать,Что этот мой рассказ лишен морали,То мне придется искренне сказать,Что вы его ни разу не читали!Рассказ мой весел, не хочу скрывать.(Я враг нравоучительной печали!)В двенадцатой же песне я хотелИзобразить всех грешников удел.

Но тем из вас, чей извращенный разум,Улик и сплетен разбирая хлам,Все доводы опровергая разом,Не веря мне и собственным глазам,Твердит про «аморальную заразу», —Я вам скажу — пиитам и попам:«Вы просто лжете, дорогие сэры!Точнее — заблуждаетесь без меры!»

[99]

Я рад во вкусе бабушек писать?Я ссориться с читателем не смею,Мне все же лавры хочется стяжатьЭпической поэмою моею.(Ребенку надо что-нибудь сосать,Чтоб зубки прорезались поскорее!)Я, чтоб читатель-скромник не бранил,«Британский вестник» бабушкин купил.

Я взятку положил в письмо к издателюИ даже получил его ответ:Он мило обещал (хвала создателю!)Статью — хвалебных отзывов букет!Но если он (что свойственно приятелю)Обманет и меня, и целый светИ желчью обольет меня язвительно, —Он деньги взял с меня, ему простительно.

Но верю я: священный сей союзМеня вполне спасет от нападенья,И ублажать журналов прочих вкусНе стану в ожиданье одобренья!Они не любят наших юных муз,И даже в «Эдинбургском обозренье»Писатель, нарушающий закон,Весьма жестокой каре обречен.

«Non ego hoc ferrem calida juventa»[100], —Гораций говорил, скажу и я:Лет семь тому назад — еще до Бренты —Была живее вспыльчивость моя:Тогда под впечатлением моментаУдары все я возвращал, друзья.Я б это дело втуне не оставил,Когда Георг, по счету третий, правил.

Но в тридцать лет седы мои виски,Что будет в сорок — даже и не знаю:Поглядывать я стал на парики.Я сердцем сед! Еще в начале маяРастратил я хорошие деньки,Уж я себя отважным не считаю:Я как-то незаметно промоталИ смелости и жизни капитал.

О, больше никогда на сердце этоНе упадет живительной росойЗаветный луч магического света,Рождаемый восторгом и красой!Подобно улью пчел, душа поэтаБогата медом — творческой весной;Но это все — пока мы сами в силахУдваивать красу предметов милых!

О, никогда не испытаю я,Как это сердце ширится и тает,Вмещая все богатства бытия,И гневом и восторгом замирает.Прошла навек восторженность моя.Бесчувственность меня обуревает,И вместо сердца слышу все яснейРассудка мерный пульс в груди моей.

Минули дни любви. Уж никогдаНи девушки, ни женщины, ни вдовыМеня не одурачат, господа!Я образ жизни избираю новый:Все вина заменяет мне вода,И всех страстей отбросил я оковы,Лишь скупости предаться я бы мог,Поскольку это — старческий порок.[101]

Тщеславию я долго поклонялся,Но божествам Блаженства и ПечалиЕго я предал. Долго я скитался,И многие мечты меня прельщали;Но годы проходили, я менялся.О, солнечная молодость! Не я лиРастрачивал в горячке чувств и думНа страсти — сердце и на рифмы — ум…

В чем слава? В том, чтоб именем своимСтолбцы газет заполнить поплотнее.Что слава? Просто холм, а мы спешимДобраться до вершины поскорее.Мы пишем, поучаем, говорим,Ломаем копья и ломаем шеи,Чтоб после нашей смерти помнил светФамилию и плохонький портрет!

Египта царь Хеопс[102], мы знаем с вами,Для памяти и мумии своейСебе воздвиг над многими векамиГигантский небывалый мавзолей.Он был разграблен жадными руками,И не осталось от царя царей,Увы, ни горсти праха. Так на что жеМы, грешные, надеяться-то можем?

Но все же, философию ценя,Я часто говорю себе: увы,Мы — существа единственного дня,И наш удел — удел любой травы!Но юность и у вас и у меняБыла приятна, согласитесь вы!Живите же, судьбу не упрекая,Копите деньги, Библию читая!..

Любезный мой читатель (а верней —Любезный покупатель), до свиданья!Я жму вам руку и на много днейВам искренне желаю процветанья.Мы встретимся, пожалуй, попоздней,Коль явится на то у вас желанье.(Я от собратьев отличаюсь тем,Что докучать я не люблю совсем!)

[103]

«Иди же, тихий плод уединенья!Пускай тебя по прихоти несетВеселых вод спокойное теченье,И мир тебя когда-нибудь найдет!»Уж если Боб[104] находит одобреньеИ Вордсворт понят — мой теперь черед!Четыре первых строчки не считайтеМоими: это Саути, так и знайте!

Песнь вторая

[105]

О вы, друзья, кому на обученьеЦвет молодежи всех народов дан, —Секите всех юнцов без сожаленьяВо исправленье нравов разных стран!Напрасны оказались наставленьяМамаши образцовой, и Жуан,Чуть только на свободе очутился,Невинности и скромности лишился.

Начни он просто школу посещать,Учись он ежедневно и помногу,Он не успел бы даже испытатьВоображенья раннюю тревогу.О, пламенного климата печать!О, ужас и смятенье педагога!Как был он тих, как набожен! И вотВ шестнадцать лет уж вызвал он развод.

По правде, я не слишком удивлен,Все к этому вело, судите сами:Осел-наставник, величавый тонМамаши с философскими мозгами,Хорошенькая женщина и донСупруг, слегка потрепанный годами, —Стеченье обстоятельств, как назло,Неотвратимо к этому вело.

Вокруг своей оси весь мир кружится:Мы можем, восхваляя небеса,Платить налоги, жить и веселиться,Приспособляя к ветру паруса,Чтить короля, у доктора лечиться,С попами говорить про чудеса, —И мы за это получаем правоНа жизнь, любовь и, может быть, на славу.

Итак, поехал в Кадис мой Жуан.Прелестный город; я им долго бредил.Какие там товары южных стран!А девочки! (Я разумею — леди!)Походкою и то бываешь пьян,Не говоря о пенье и беседе, —Чему же уподобит их поэт,Когда подобных им на свете нет!

Арабский конь, прекрасная пантера,Газель или стремительный олень —Нет, это все не то! А их манеры!Их шали, юбки, их движений лень!А ножек их изящные размеры!Да я готов потратить целый день,Подыскивая лучшие сравненья,Но муза, вижу я, иного мненья.

Она молчит и хмурится. Постой!Дай вспомнить нежной ручки мановенье,Горячий взор и локон золотой!Пленительно-прекрасное виденьеВ душе, сияньем страсти залитой!Я забывал и слезы и моленья,Когда они весною при лунеПод «фаццоли»[106] порой являлись мне.

Но ближе к делу. Маменька послалаЖуана в Кадис, чтобы блудный сынПустился года на три — срок немалый —В чужие страны странствовать один.Таким путем Инеса отрывалаЕго от всех, казалось ей, причинГрехопадений всяческих: не скрою,Был для нее корабль — ковчегом Ноя[107].

Жуан велел лакею своемуУпаковать баулы кочевые.Инесе стало грустно — потому,Что уезжал он все-таки впервыеНа долгий срок. Потом она емуВручила на дорогу золотыеСоветы и монеты; наш геройИз этих двух даров ценил второй.

Инеса между тем открыла школуВоскресную для озорных детей,Чей нрав неукротимый и тяжелыйСулил улов для дьявольских сетей.С трех лет младенцев мужеского полаЗдесь розгами стегали без затей.Успех Жуана в ней родил решеньеВоспитывать второе поколенье.

И вот готов к отплытью Дон-Жуан;Попутный ветер свеж, и качка злая;Всегда в заливе этом океан,Соленой пеной в путников швыряя,Бурлит, чертовской злобой обуян.Уж я-то нрав его отлично знаю!И наш герой на много-много днейПрощается с Испанией своей.

Когда знакомый берег отступаетВ туманы моря, смутная тоскаНеотвратимо нас обуревает —Особенно, конечно, новичка.Все берега, синея, исчезают,Но помню я — как снег и облака,Белея, тают берега Британии[108],Нас провожая в дальние скитания.

Итак, Жуан на палубе стоял.Ругались моряки, скрипели реи,Выл ветер, постепенно исчезалДалекий город, пятнышком чернея.Мне от морской болезни помогалВсегда бифштекс. Настаивать не смею,Но все же, сэр, примите мой совет;Попробуйте, худого в этом нет.

Печально он на палубе стоял,Взирая на Испанию родную.Любой солдат, который покидалСвою отчизну, знает боль такую;Любой душой и сердцем трепетал,Любой в минуту эту роковую,Забыв десятки гнусных лиц и дел,На шпиль церковный горестно глядел.

Он оставлял любовницу, мамашуИ, что важней, не оставлял жены.Он сильно горевал, и — воля ваша —Вы все ему сочувствовать должны:И нам, испившим опытности чашу,Часы прощанья все-таки грустны,Хоть чувства в нас давно оледенели, —А наш красавец плакал в самом деле.

Так плакали Израиля сыны[109]У Вавилонских рек о днях счастливых, —И я б заплакал в память старины,Да муза у меня не из плаксивых.Я знаю, путешествия нужныДля юношей богатых и пытливых:Для упаковки им всего нужнейЛистки поэмы ветреной моей.

Жуан рыдал, и слез текли ручьиСоленые — в соленое же море.«Прекрасные — прекрасной»[110], — ведь сииСлова произносила в ЭльсинореМать принца датского, цветы своиНа гроб Офелии бросая. В горе,Раскаяньем томимый и тоской,Исправиться поклялся наш герой.

«Прощай, моя Испания, — вскричал он. —Придется ль мне опять тебя узреть?Быть может, мне судьба предназначалаВ изгнанье сиротливо умереть!Прощай, Гвадалкивир! Прощайте, скалы,И мать моя, и та, о ком скорбетьЯ обречен!» Тут вынул он посланьеИ перечел, чтоб обострить страданье.

«Я не могу, — воскликнул Дон-Жуан, —Тебя забыть и с горем примириться!Скорей туманом станет океанИ в океане суша растворится,Чем образ твой — прекрасный талисман —В моей душе исчезнет; излечитьсяНе может ум от страсти и мечты!»(Тут ощутил он приступ тошноты.)

«О Юлия! (А тошнота сильнее.)Предмет моей любви, моей тоски!..Эй, дайте мне напиться поскорее!Баттиста! Педро! Где вы, дураки?..Прекрасная! О боже! Я слабею!О Юлия!.. Проклятые толчки!..К тебе взываю именем Эрота!»Но тут его слова прервала… рвота.

Он спазмы ощутил в душе (точней —В желудке), что, как правило, бывает,Когда тебя предательство друзей,Или разлука с милой угнетает,Иль смерть любимых — и в душе твоейСвятое пламя жизни замирает.Еще вздыхал бы долго Дон-Жуан,Но лучше всяких рвотных океан.

Любовную горячку всякий знает:Довольно сильный жар она дает,Но насморка и кашля избегает,Да и с ангиной дружбы не ведет.Недугам благородным помогает,А низменных — и в слуги не берет!Чиханье прерывает вздох любовный,А флюс для страсти вреден безусловно.

Но хуже всех, конечно, тошнота.Как быть любви прекрасному пыланьюПри болях в нижней части живота?Слабительные, клизмы, растираньяОпасны слову нежному «мечта»,А рвота для любви страшней изгнанья!Но мой герой, как ни был он влюблен,Был качкою на рвоту осужден.

Корабль, носивший имя «Тринидада»,В Ливорно шел; обосновалось тамСемейство по фамилии Монкада —Родня Инесе, как известно нам.Друзья снабдить Жуана были радыПисьмом, которое повез он сам,О том, чтобы за ним понаблюдали иС кем нужно познакомили в Италии.

Его сопровождали двое слугИ полиглот-наставник, дон Педрилло, —Веселый малый, но морской недугЕго сломил: всю ночь его мутило!В каюте, подавляя свой испуг,Он помышлял о береге уныло,А качка, все сдвигая набекрень,Усиливала страшную мигрень.

Да, ветер положительно крепчал,И к ночи просто буря разыгралась.Хоть экипаж ее не замечал,Но пассажирам все-таки не спалось.Матросов ветер вовсе не смущал,Но небо испугало. Оказалось,Что паруса приходится убрать,Из опасенья мачты потерять.

[111]