Георгий Адамович - Эмигранты. Поэзия русского зарубежья Страница 13

Комната

Вот комната. Еще полуживая,но оживет до завтрашнего дня.Зеркальный шкап глядит, не узнавая,как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,знакомлюсь вновь с причудами ключей;и медленно вся комната трепещет,и медленно становится моей.

Совершено. Все призвано к участьюв моем существованье, каждый звук:скрип ящика, своею доброй пастьюпласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,стук по ночам — отмщенье за сквозняк;возня мышей, их карликовый грохот,и чей-то приближающийся шаг:

он никогда не подойдет вплотную;как на воде за кругом круг, идети пропадает, и опять я чую,как он вздохнул и двинулся вперед.

Включаю свет. Все тихо. На перинусвет падает малиновым холмом.Все хорошо. И скоро я покинувот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,но пригляжусь, и грустно станет мне:никто здесь не полюбит, не запомнитстарательных узоров на стене.

Сухую акварельную картинуи лампу в старом платьице сквозномзабуду сам, когда и я покинувот эту комнату и этот дом.

В другой пойду: опять однообразностьобоев, то же кресло у окна…Но грустно мне: чем незаметней разность,тем, может быть, божественней она.

И может быть, когда похолодееми в голый рай из жизни перейдем,забывчивость земную пожалеем,не зная, чем обставить новый дом…

К России

Мою ладонь географ строгийразрисовал: тут все твоибольшие, малые дороги,а жилы — реки и ручьи.

Слепец, я руки простираюи все земное осязаючерез тебя, страна моя.Вот почему так счастлив я.

И если правда, что намеднимне померещилось во сне,что час беспечный, час последнийменя найдет в чужой стране,

как на покатой школьной парте,совьешься ты подобно карте,как только отпущу края,и ляжешь там, где лягу я.

Родина

Бессмертное счастие нашеРоссией зовется в веках.Мы края не видели краше,а были во многих краях.

Но где бы стезя ни бежала,нам русская снилась земля.Изгнание, где твое жало,чужбина, где сила твоя?

Мы знаем молитвы такие,что сердцу легко по ночам;и гордые музы Россиинезримо сопутствуют нам.

Спасибо дремучему шумулесов на равнинах родных,за ими внушенную думу,за каждую песню о них.

Наш дом на чужбине случайной,где мирен изгнанника сон,как ветром, как морем, как тайной,Россией всегда окружен.

Билет

На фабрике немецкой, вот сейчас,— дай рассказать мне, Муза, без волненья!на фабрике немецкой, вот сейчас,все в честь мою идут приготовленья.

Уже машина говорит: «жую;бумажную выглаживаю кашу;уже пласты другой передаю».Та говорит: «нарежу и подкрашу».

Уже найдя свой правильный размах,стальное многорукое созданьепечатает на розовых листахневероятной станции названье.

И человек бесстрастно рассуетте лепестки по ящикам в конторе,где на стене глазастый пароходи роща пальм, и северное море.

И есть уже на свете много леттот равнодушный, медленный приказчик,который выдвинет заветный ящики выдаст мне на родину билет.

Расстрел

Бывают ночи: только лягу,в Россию поплывет кровать;и вот ведут меня к оврагу,ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,где спички и часы лежат,в глаза, как пристальное дуло,глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —вот-вот сейчас пальнет в меня —я взгляда отвести не смеюот круга тусклого огня.

Оцепенелого сознаньякоснется тиканье часов,благополучного изгнаньяя снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,чтоб это вправду было так:Россия, звезды, ночь расстрелаи весь в черемухе овраг.

Лыжный прыжок

Для состязаний быстролетныхна том белеющем холмувчера был скат на сваях плотныхсколочен. Лыжник по нему

съезжал со свистом; а понижескат обрывался: это былуступ, где становились лыжичетою ясеневых крыл.

Люблю я встать над бездной снежной,потуже затянуть ремни…Бери меня, наклон разбежный,и в дивной пустоте — распни.

Дай прыгнуть, под гуденье ветра,под трубы ангельских высот,не семьдесят четыре метра,а миль, пожалуй, девятьсот.

И небо звездное качнется,легко под лыжами скользя,и над Россией пресечетсямоя воздушная стезя.

Увижу инистый Исакий,огни мохнатые на льду, и,вольно прозвенев во мраке,как жаворонок, упаду.

Вершина

Люблю я гору в шубе чернойлесов еловых, потомучто в темноте чужбины горнойя ближе к дому моему.

Как не узнать той хвои плотнойи как с ума мне не сойтихотя б от ягоды болотной,заголубевшей на пути.

Чем выше темные, сырыетропинки вьются, тем яснейприметы с детства дорогиеравнины северной моей.

Не так ли мы по склонам раявзбираться будем в смертный час,все то любимое встречая,что в жизни возвышало нас?

Крушение

В поля, под сумеречным сводом,сквозь опрокинувшийся дымпрошли вагоны полным ходомза паровозом огневым:

багажный — запертый, зловещий,где сундуки на сундуках,где обезумевшие вещи,проснувшись, бухают впотьмах —

и четырех вагонов спальныхфанерой выложенный ряд,и окна в молниях зеркальныхчредою беглою горят.

Там штору кожаную спуститдремота, рано подоспев,и чутко в стукотне и хрустеотыщет правильный напев.

И кто не спит, тот глаз не сводитс туманных впадин потолка,где под сквозящей лампой ходиткисть задвижного колпака.

Такая малость — винт некрепкий,и вдруг под самой головойчугун бегущий, обод цепкийсоскочит с рельсы роковой.

И вот по всей ночной равнинестучит, как сердце, телеграф,и люди мчатся на дрезине,во мраке факелы подняв.

Такая жалость: ночь росиста,а тут — обломки, пламя, стон…Недаром дочке машинистаприснилась насыпь, страшный сон:

там, завывая на изгибе,стремилось сонмище колес,и двое ангелов на гибельгромадный гнали паровоз.

И первый наблюдал за паром,смеясь, переставлял рычаг,сияя перистым пожаром,в летучий вглядывался мрак.

Второй же, кочегар крылатый,стальною чешуей блистали уголь черною лопатойон в жар без устали метал.

Путь