Саша Черный - Стихотворения Страница 13

Рождение футуризма

Художник в парусиновых штанах,Однажды сев случайно на палитру,Вскочил и заметался впопыхах:«Где скипидар?! Давай – скорее вытру!»

Но, рассмотревши радужный каскад,Он в трансе творческой интуитивной дрожиИз парусины вырезал квадратИ… учредил салон «Ослиной кожи»[172].

Трагедия[173]

Я пришел к художнику Миноге —Он лежал на низенькой тахтеИ, задравши вверх босые ноги,Что-то мазал кистью на холсте.

Испугавшись, я спросил смущенно:«Что с тобой, maestro?[174] Болен? Пьян?»Но Минога гаркнул раздраженно,Гениально сплюнув на диван:

«Обыватель с заячьей душою!Я открыл в искусстве новый путь, —Я теперь пишу босой ногою…Всё, что было, – пошлость, ложь и муть.

Футуризм стал ясен всем прохожим.Дальше было некуда леветь…Я нашел!» – и он, привстав над ложем,Ногу с кистью опустил, как плеть.

Подстеливши на пол покрывало,Я колено робко преклонилИ, косясь на лоб микрокефала,Умиленным шепотом спросил:

«О, Минога, друг мой, неужели? —Я себя ударил гулко в грудь. —Но, увы, чрез две иль три неделиНе состарится ль опять твой новый путь?»

И Минога тоном погребальнымПробурчал, вздыхая, как медведь:«Н-да-с… Извольте быть тут гениальным…Как же, к черту, дальше мне леветь?!»

Современный Петрарка[175]

Говорите ль вы о Шелли[176] иль о ценах на дрова,У меня, как в карусели, томно никнет головаИ под смокингом налево жжет такой глухой тоской,Словно вы мне сжали сердце теплой матовой рукой…

Я застенчив, как мимоза, осторожен, как газель,И намека, в скромной позе, жду уж целых пять недель.Ошибиться так нетрудно – черт вас, женщин, разберет.И глаза невольно тухнут, стынут пальцы, вянет рот.

Но влачится час за часом, мутный голод всё острей, —Так сто лет еще без мяса настоишься у дверей.Я нашел такое средство – больше ждать я не хочу:Нынче в семь, звеня браслетом, эти строки вам вручу…

Ваши пальцы будут эхом, если вздрогнут, и листокЗабелеет в рысьем мехе у упругих ваших ног, —Я богат, как двадцать Крезов[177], я блажен, как царь Давид[178],Я прощу всем рецензентам сорок тысяч их обид!

Если ж с миною кассирши вы решитесь молча встатьИ вернете эти вирши с равнодушным баллом «5»,Я шутил! Шутил – и только, отвергаю сладкий плен…Ведь фантазия поэта – как испанский гобелен!

Пафос мой мгновенно скиснет, а стихи… пошлю в журнал,Где наборщик их оттиснет под статьею «Наш развал»,Почтальон через неделю принесет мне гонорар,И напьюсь я, как под праздник напивается швейцар!..

* * *

Безглазые глаза надменных дураков,Куриный кодекс модных предрассудков.Рычание озлобленных ублюдковИ наглый лязг очередных оков…А рядом, словно окна в синий мир,Сверкают факелы безумного Искусства:Сияет правда, пламенеет чувство,И мысль справляет утонченный пир.

Любой пигмей, слепой, бескрылый крот,Вползает к Аполлону, как в пивную, —Нагнет, икая, голову тупуюИ сладостный нектар как пиво пьет.Изучен Дант[179] до неоконченной строфы,Кишат концерты толпами прохожих,Бездарно и безрадостно похожих,Как несгораемые тусклые шкафы…

Вы, гении, живущие в веках,Чьи имена наборщик знает каждый,Заложники бессмертной вечной жажды,Скопившие всю боль в своих сердцах!Вы все – единой донкихотской расы,И ваши дерзкие, святые голосаВсё так же тщетно рвутся в небеса,И вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы…

Русское

«Руси есть веселие пити»[180].

Не умеют пить в России!Спиртом что-то разбудив,Тянут сиплые витии[181]Патетический мотивО мещанском духе шведа,О началах естества,О бездарности соседаИ о целях божества.Пальцы тискают селедку…Водка капает с усов,И сосед соседям кроткоОтпускает «подлецов».Те дают ему по морде(Так как лиц у пьяных нет),И летят в одном аккордеЛюди, рюмки и обед.Благородные лакеи(Помесь фрака с мужиком)Молча гнут хребты и шеи,Издеваясь шепотком…Под столом гудят рыданья,Кто-то пьет чужой ликер.Примиренные лобзанья,Брудершафты, спор и вздор…Анекдоты, словоблудье,Злая грязь циничных слов…Кто-то плачет о безлюдье,Кто-то врет: «Люблю жидов!»Откровенность гнойным бредомГусто хлещет из души…Людоеды ль за обедомИли просто апаши[182]?Где хмельная мощь момента?В головах угарный шиш,Сутенера от доцентаВ этот миг не отличишь!

Не умеют пить в России!..Под прибой пустых минут,

Как взлохмаченные Вии,Одиночки молча пьют.Усмехаясь, вызываютВсе легенды прошлых летИ, глумясь, их растлевают,Словно тешась словом: «Нет!»В перехваченную глотку,Содрогаясь и давясь,Льют безрадостную водкуИ надежды топчут в грязь.Сатанеют равнодушно,Разговаривают с псом,А в душе пестро и скучноЧерти ходят колесом.Цель одна: скорей напиться…Чтоб смотреть угрюмо в полИ, качаясь, колотитьсяГоловой о мокрый стол…

Не умеют пить в России!Ну а как же надо пить?Ах, взлохмаченные Вии[183]…Так же точно – как любить!

Страшная история

Окруженный кучей бланков,Пожилой конторщик БанковМрачно курит и коситсяНа соседний страшный стол.

На занятиях вечернихОн вчера к девице Керних,Как всегда, пошел за справкойО варшавских накладных

И, склонясь к ее затылку,Неожиданно и пылкоПод лихие завитушкиВдруг ее поцеловал.

Комбинируя событья,Дева Керних с вялой прытьюКое-как облобызалаГалстук, баки и усы.

Не нашелся бедный Банков,Отошел к охапкам бланковИ, куря, сводил балансыДо ухода, как немой.

Ах, вчера не сладко было!Но сегодня как могилаМрачен Банков и коситсяНа соседний страшный стол.

Но спокойна дева Керних:На занятиях вечернихПод лихие завитушкиНе ее ль он целовал?

Подошла как по наитьюИ, муссируя событье,Села рядом и солидноЗашептала не спеша:

«Мой оклад полсотни в месяц,Ваш оклад полсотни в месяц, —На сто в месяц в ПетербургеМожно очень мило жить.

Наградные и прибавки,Я считаю, на булавки,На Народный дом и пиво,На прислугу и табак».

Улыбнулся мрачный Банков —На одном из старых бланковБыстро свел бюджет их общийИ невесту ущипнул.

Так Петр Банков с Кларой КернихНа занятиях вечерних,Экономией прельстившись,Обручились в добрый час.

Проползло четыре года.Три у Банковых уродаРодилось за это времяНеизвестно для чего.

Недоношенный четвертыйСтал добычею аборта,Так как муж прибавки новойК Рождеству не получил.

Время шло. В углу гостинойЗавелось уже пьяниноИ в большом недоуменьеМирно спало под ключом.

На стенах висел сам Банков,Достоевский и испанка.Две искусственные пальмыСкучно сохли по углам.

Сотни лиц различной мастиНазывали это счастьем…Сотни с завистью открытойПовторяли это вслух!

Это ново? Так же ново,Как фамилия Попова,Как холера и проказа,Как чума и плач детей.

Для чего же повесть этуРассказал ты снова свету?Оттого лишь, что на светеНет страшнее ничего…

Ошибка

Это было в провинции, в страшной глуши.Я имел для душиДантистку с телом белее известки и мела,А для тела —Модистку с удивительно нежной душой.

Десять лет пролетело.Теперь я большой…Так мне горько и стыдноИ жестоко обидно:Ах, зачем прозевал я в дантисткеПрекрасное тело,А в модисткеУдивительно нежную душу!Так всегда:Десять лет надо скучно прожить,Чтоб понять иногда,Что водой можно жажду свою утолить,А прекрасные розы – для носа.

О, я продал бы книги свои и жилет(Весною они не нужны)И под свежим дыханьем весныКупил бы билетИ поехал в провинцию, в страшную глушь…Но, увы!Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь!Не спеши —У дантистки твоей,У модистки твоейНет ни тела уже, ни души».

Факт

У фрау Шмидт отравилась дочка,Восемнадцатилетняя Минна.Конечно, мертвым уже не помочь,Но весьма интересна причина.

В местечке редко кончали с собой, —Отчего же она отравилась?И сплетня гремит иерихонской трубой:«Оттого, что чести лишилась!

Сын аптекаря Курца, боннский студент,Жрец Амура, вина и бесчинства,Уехал, оставивши Минне в презентПозорный залог материнства.

Кто их не видел в окрестных горах,Гуляющих нежно под ручку?Да, с фрейлейн Шмидт студент-вертопрахСыграл нехорошую штучку!..»

В полчаса облетел этот скверный слухВсё местечко от банка до рынка,И через каких-то почтенных старухК фрау Шмидт долетела новинка.

Но труп еще не был предан земле, —Фрау Шмидт, надевши все кольца,С густым благородством на вдовьем челе,Пошла к герр доктору Штольцу.

Герр доктор Штольц приехал к ней в дом,Осмотрел холодную МиннуИ дал фрау Шмидт свидетельство в том,Что Минна была невинна.

Любовь не картошка