Борис Андреев - Чтоб полюбить сильней... Страница 13

— Линь! Ох ты, радость моя! Да как ты меня уважил! А хорош, килограмма на два… Вот и пирог-пирожище! Ну, не бейся, не бейся, дружок, дай я на тебя погляжу, — суетился Капитоныч.

А линь растянулся на траве жирной лепешкой и, раздувая яркие жабры, косил рубиновым глазом, топорщил усики. Весь-то он словно отлит из червонного золота с зеленоватой поволокой. Только брюхо серое, а плавники темные…

— Красавец ты мой! — сказал опять Капитоныч и хотел взять драгоценную рыбку, чтобы опустить в сетчатый садок у берега. Линь встрепенулся, и на анальный плавничок у него тонкой цепочкой вышла мелкая желтая икра…

Капитоныч вздрогнул, словно кто толкнул его под бок. Растерянно прошептал:

— Самка-икрянка…

В голове старика зароились, затанцевали разные мысли. Из прочитанных книг он вспомнил, что одна самка линя может иметь от трехсот до шестисот тысяч икринок. Что мечут они свою липкую икру как раз сейчас, при температуре воды восемнадцать-двадцать градусов.

— Как же теперь? Вот ведь задача-то какая…

Он вспомнил также, как браконьеры уничтожали здесь самок линей ряжевыми сетями во время их икромета, отчего и обезрыбел родной Миасс. И сердце у него тревожно сжалось, руки задрожали.

— Может, ты последняя в реке осталась, а я… а я на пирог тебя словил! — сказал опять старик в тяжелом раздумье. Присел перед икрянкой на корточки, для чего-то дотронулся заскорузлым пальцем до ее холодного, липкого тела.

— Нет, не надо мне икряную рыбу. Живи на здоровье, да… линят разводи! — наконец решительно заявил Капитоныч.

Он бережно поднял икрянку, поднес к воде, отпустил. Рыба повернулась вверх спиной и ушла в темную глубь Миасса.

…Капитоныч больше рыбы не ловил. Направился домой. И хотя он шел без добычи, всю дорогу улыбался, что-то бормотал в сивую бородку. На душе старого рыболова было легко и радостно, как в большой праздник.

Василий Блиновский

ДОСТАТЬ ГОЛУБЯ…

…У каждого человека

бывает своя война.

Порывистый ветер сбрасывал с карниза многоэтажного дома большие пригоршни снега. Метель то ослабевала, то усиливалась.

У одного из подъездов стоял пожилой человек, известный в городе писатель, с маленькой внучкой, одетой в темную дошку. Оба смотрели вверх, по направлению к карнизу здания. Может быть, их привлекла веселая пляска метели на краю крыши? Но отчего тогда на глазах у девочки слезы, а во взгляде мужчины смятение?

Под карнизом, привязанный за лапку бечевкой, судорожно хлопая крыльями, бился голубь.

— Как его жалко, — со вздохом сказала девочка.

Мужчина почти укоризненно оглядел ее скорбную фигурку.

В его душе происходила борьба. Подняв голову и увидев плененную птицу, он понял, что ее надо спасти. Но мужчина боялся высоты. Больше всего его смутила бы сейчас просьба девочки снять голубя.

«Надо увести ее домой», — решил пожилой человек, надеясь, что, пока они дойдут до своей квартиры, бечевка перетрется, и птица улетит.

Девочка, к удивлению, послушалась сразу. В прихожей она быстро разделась и вскоре занялась чем-то в своем уголке.

Но взрослый человек не мог забыть о маленькой драме, разыгравшейся под карнизом их дома. Он смотрел из окна детской, с высоты пятого этажа, на крышу стоящего напротив здания, мысленно представляя себя там. Вот он выбирается через чердачный лаз на крутой, покрытый снегом скат крыши. Пройти нужно, примерно, ее третью часть, а затем спуститься к самому краю, вдоль которого тянется чуть видное из-за сильной метели невысокое ограждение.

Дома были однотипными, и можно было вот так, зрительно, «прорепетировать».

Он решался, хотя видел, что в такой ветер по крыше не пройти и трех шагов — собьет с ног.

«Но разве ты обязан снимать с домов всех голубей, которым мальчишки понавяжут бечевок!» — продолжало сопротивляться в его душе что-то мелкое, неприятное ему самому.

Мужчина горько усмехнулся: «Приведи свой самый «веский» довод — возраст, больное сердце. Ведь ты действительно можешь умереть там, на крыше…»

Он что-то невнятно, вроде «я сейчас вернусь», сказал игравшей на полу девочке, не обратившей, кажется, на это никакого внимания, и вышел на лестничную площадку.

…Когда он стал бояться высоты?

В детстве, бывало, вместе с другими мальчишками, не раздумывая, бросался с обрыва в речной омут, играл в «догоняшки» на уже выложенных стенах деревянного сруба.

Может быть, это произошло тогда, в школе… И в памяти вдруг всплыло: раскинув руки, без крика, падает в широком лестничном проеме ученик. Глухой, почти мягкий шлепок о паркет… Остекленевший бессмысленный взгляд… Да, этот взгляд мальчика, решившего прокатиться по перилам и сорвавшегося с них на высоте четвертого этажа, не забудется…

Но, вспомнив себя учеником, видевшим ту ужасную, потрясшую его картину, он не мог бы сказать с уверенностью, что это произошло в тот день…

Он вышел из подъезда во двор. Прохожие здесь были редки. Да и шли они, не поднимая голов, и не могли видеть бьющейся в мутной снежной белизне птицы.

Но один увидел. Высокий, худой. Подошел, тяжело поскрипывая ботинком левой ноги (очевидно, у прохожего был протез), держа в руках хозяйственную сумку с продуктами. Понимающе посмотрел в расстроенное лицо стоящего у подъезда мужчины. Сказал так, что услышали двое подростков, в затишье гонявшие задубелую на морозе шайбу: «Вон пацаны, может, снимут».

— Да, еще навернешься оттуда, — сразу отозвался один из них.

— Надо бы взять ключи от подвала… — неуверенно произнес другой.

Высокий, скрипя протезом, ушел, сказав в раздумье: «Жаль, брат, птицу».

Нет, не воспользуется он мостиком, перекинутым ему прохожим, пусть с самыми добрыми намерениями. Конечно, если попросить ребят, тот, что заговорил о ключах, полезет. Но, даже если бы дети отважились сами, его долг — остановить их.

И потом — ведь это его голубь. Потому что увидел его первым, потому что так боится высоты.

Человек осознал: если он не поднимется на здание — не только перестанет уважать себя, но и не сможет написать ни одной искренней строки.

И дело тут не только в погибающем голубе, а скорее в нем самом. Надо утвердить свое право открыто смотреть в глаза своей внучке, право продолжать в тиши своего кабинета сокровенные беседы с героями написанных им повестей и рассказов, которых (ему хотелось в это верить!) он создавал добрыми и мужественными.

Ведь он решил спасти голубя, что же мешает ему сделать это?

«Неужели я трус?» — словно его ударили в грудь.

Нет, сознавать это невыносимо…

Он всегда считал, что способен на подвиг. В свое время, мысленно отвечая на вопрос, на который должен ответить каждый мужчина, человек думал: попав в условия боя, в которых оказался Александр Матросов, поступил бы, как он. Но его из-за больного сердца не взяли на фронт. На все просьбы, требования ответ был один — с таким здоровьем, как у него, в тылу он принесет больше пользы. И он работал, не зная устали, хотя душою был там, где решалась судьба страны. Смерть от пули врага на родной земле не страшила.

Но, кажется, никогда, ни при каких обстоятельствах, и человек почти признавался себе в этом, не смог бы он сделать того, что совершили Егоров и Кантария, водрузив над рейхстагом знамя Победы. И опять же его страшили не вражеские пули, хотя, конечно, обгоревший купол рейхстага простреливался со всех сторон, а высота.

А если бы потребовалось? — неотвратимо вставал вопрос, и трудно было на него ответить.

…Человеку по-прежнему было жаль голубя. И он вышел из дома, чтобы спасти его. Но теперь этот поступок приобретал для него и другое значение — спасение голубя, может быть, единственная посланная ему судьбой возможность побороть гнетущее его чувство страха…

Надо было взять у дворничихи ключи от подвала. В связке находится и тот, от чердачных люков, даже мальчишка знал это. А вдруг дворничиха спросит, зачем ему ключи. Нечего и думать, чтобы она пустила его на крышу. Он вошел в соседний подъезд, где жила та женщина, и затаив дыхание позвонил.

В дверях показалась светловолосая девочка. Это его страшно обрадовало. Где-то в дальней комнате слышались шлепки мокрой тряпкой но полу — в квартире делали уборку.

— Мне бы, — торопясь и не очень уверенно заговорил он, — ключи от подвала…

— Сейчас, — назвав его по имени-отчеству, каким-то светлым голоском сказала девчушка, — подождите, пожалуйста. — И вскоре вернулась со связкой ключей. Подавая их, с интересом посмотрела на чем-то смущенного человека.

А он, сжимая в руке полученную от девочки связку, словно боясь, что его окликнут, быстро вышел из чужого подъезда и направился в свой.

Лифт не стал вызывать. Не хотелось встречаться с людьми. Ему казалось — по его лицу они сразу поймут, что он переживает в эти минуты.