Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира Страница 14

«Встаю расслабленный с постели…»

Встаю расслабленный с постели.Не с Богом бился я в ночи, —Но тайно сквозь меня летелиКолючих радио лучи.

И мнится: где-то в теле живы,Бегут по жилам до сих порМосквы бунтарские призывыИ бирж всесветный разговор.

Незаглушимо и сумбурноПересеклись в моей тишиНочные голоса МельбурнаС ночными знаньями души.

И чьи-то имена, и цифрыВонзаются в разъятый мозг,Врываются в глухие шифрыРазряды океанских гроз.

Хожу — и в ужасе внимаюШум, не внимаемый никем.Руками уши зажимаю —Всё тот же звук! А между тем…

О, если бы вы знали сами,Европы темные сыны,Какими вы еще лучамиНеощутимо пронзены!

Хранилище

По залам прохожу лениво.Претит от истин и красот.Еще невиданные дива,Признаться, знаю наперед.

И как-то тяжко, больно дажеДушою жить — который раз? —В кому-то снившемся пейзаже,В когда-то промелькнувший час,

Всё бьется человечий гений:То вверх, то вниз. И то сказать:От восхождений и паденийУж позволительно устать.

Нет! полно! Тяжелеют векиПред вереницею Мадон, —И так отрадно, что в аптекеЕсть кисленький пирамидон.

«Интриги бирж, потуги наций…»

Интриги бирж, потуги наций.Лавина движется вперед.А всё под сводом ПрокурацийДух беззаботности живет.

И беззаботно так уснула,Поставив туфельки рядком,Неомрачимая УрсулаУ Алинари за стеклом.

И не без горечи сокрытойХожу и мыслю иногда,Что Некто, мудрый и сердитый,Однажды поглядит сюда,

Нечаянно развеселится,Весь мир улыбкой озаря,На шаль красотки заглядится,Забудется, как нынче я, —

И всё исчезнет невозвратноНе в очистительном огне,А просто — в легкой и приятнойВенецианской болтовне.

Соррентинские фотографии

Воспоминанье прихотливоИ непослушливо. Оно —Как узловатая олива:Никак, ничем не стеснено.Свои причудливые ветвиУзлами диких соответствийНерасторжимо заплетет —И так живет, и так растет.

Порой фотограф-ротозейЗабудет снимкам счет и пленкамИ снимет парочку друзей,На Капри, с беленьким козленком,И тут же, пленки не сменив,Запечатлеет он заливЗа пароходною кормоюИ закопченную трубуС космою дымною на лбу.Так сделал нынешней зимоюОдин приятель мой. Пред нимСмешались воды, люди, дымНа негативе помутнелом.

Его знакомый легким теломПолупрозрачно заслонялЧерты скалистых исполинов,А козлик, ноги в небо вскинув,Везувий рожками бодал…Хоть я и не люблю козляток(Ни итальянских пикников) —Двух совместившихся мировМне полюбился отпечаток:В себе виденья затая,Так протекает жизнь моя.

Я вижу скалы и агавы,А в них, сквозь них и между нихДомишко низкий и плюгавый,Обитель прачек и портных.И как ни отвожу я взора,Он всё маячит предо мной,Как бы сползая с косогораНад мутною Москвой-рекой.И на зеленый, величавыйАмальфитанский перевалОн жалкой тенью набежал,Стопою нищенскою сталНа пласт окаменелой лавы.

Раскрыта дверь в полуподвал,И в сокрушении глубокомЧетыре прачки, полубоком,Выносят из сеней во дворНа полотенцах гроб дощатый,В гробу — Савельев, полотер.На нем — потертый, полосатыйПиджак. Икона на грудиПод бородою рыжеватой.«Ну, Ольга, полно. Выходи».И Ольга, прачка, за перилаХватаясь крепкою рукой,Выходит. И заголосила.И тронулись под женский войНеспешно со двора долой.И сквозь колючие агавыОни выходят из ворот,И полотера лоб курчавыйВ лазурном воздухе плывет.И, от мечты не отрываясь,Я сам, в оливковом саду,За смутным шествием иду,О чуждый камень спотыкаясь.

Мотоциклетка стрекотнулаИ сорвалась. ЗатрепеталПрожектор по уступам скал,И отзвук рокота и гулаЗа нами следом побежал.Сорренто спит в сырых громадах.Мы шумно ворвались тудаИ стали. Слышно, как водаВ далеких плещет водопадах.В страстную пятницу всегдаНа глаз приметно мир пустеет,Айдесский, древний ветер веет,И ущербляется луна.Сегодня в облаках она.Тускнеют улицы сырые.Одна ночная остерияОгнями желтыми горит.

Ее взлохмаченный хозяинОблокотившись полуспит.А между тем уже с окраинГлухое пение летит;И озаряется свечамиКривая улица вдали;Как черный парус, меж домамиБольшое знамя пронеслиС тяжеловесными кистями;И, чтобы видеть мы моглиВоочию всю ту седмицу,Проносят плеть и багряницу,Терновый скорченный венок,Гвоздей заржавленных пучок,И лестницу, и молоток.

Но пенье ближе и слышнее.Толпа колышется, чернея,А над толпою лишь Она,Кольцом огней озарена,В шелках и розах утопая,С недвижной благостью в лице,В недосягаемом венце,Плывет, высокая, прямая,Ладонь к ладони прижимая,И держит ручкой восковойДля слез платочек кружевной.

Но жалкою людского дрожьюНе дрогнут ясные черты.Не оттого ль к Ее подножьюЛетят молитвы и мечты,Любви кощунственные розыИ от великой полноты —Сладчайшие людские слезы?К порогу вышел своемуСедой хозяин остерии.Он улыбается Марии.Мария! Улыбнись ему!

Но мимо: уж Она в собореВ снопах огней, в гремящем хоре.Над поредевшею толпойПорхает отсвет голубой.Яснее проступают лица,Как бы напудрены зарей.Над островерхою горойПереливается Денница…

Мотоциклетка под скалойЛетит извилистым полетом,И с каждым новым поворотомЗалив просторней предо мной.Горя зарей и ветром вея,Он всё волшебней, всё живее.Когда несемся мы правее,Бегут налево берега,Мы повернем — и величавоИх позлащенная дугаНачнет развертываться вправо.В тумане Прочида лежит,Везувий к северу дымит.Запятнан площадною славой,Он всё торжествен и великВ своей хламиде темно-ржавой,Сто раз прожженной и дырявой.Но вот — румяный луч проникСквозь отдаленные туманы.Встает Неаполь из паров,И заиграл огонь стеклянныйБереговых его домов.

Я вижу светлые просторы,Плывут сады, поляны, горы,А в них, сквозь них и между них —Опять, как на неверном снимке,Весь в очертаниях сквозных,Как был тогда, в студеной дымке,В ноябрьской утренней заре,На восьмигранном остриеЗолотокрылый ангел розовИ неподвижен — а над нимВороньи стаи, дым морозов,Давно рассеявшийся дым.И, отражен кастелламарскойЗеленоватою волной,Огромный страж России царскойВниз опрокинут головой.Так отражался он Невой,Зловещий, огненный и мрачный,Таким явился предо мной —Ошибка пленки неудачной.

Воспоминанье прихотливо.Как сновидение — оноКак будто вещей правдой живо,Но так же дико и темноИ так же, вероятно, лживо…Среди каких утрат, забот,И после скольких эпитафий,Теперь, воздушная, всплыветИ что закроет в свой чередТень соррентинских фотографий?

Из дневника