Вера Полозкова - Непоэмание Страница 14

Все, что привез с собой - выпиваешь влет.

Все, что захочешь взять - отберет таможня;

Это халиф-на-час; но пока все можно.

Особенно если дома никто не ждет.

Особенно если легкость невыносимая - старый бог

Низвергнут, другой не выдан, ты где-то между.

А арабы ведь взглядом чиркают - как о спичечный коробок.

Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.

Одни имеют индейский профиль, другие похожи на Ленни Кравитца -

Нет, серьезно, они мне нравятся,

Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;

Но самое главное - они говорят "как деля, красавица?"

И еще, может быть - ну, несколько слов на русском.

Вот счастье - от них не надо спасаться бегством,

Они не судят тебя по буковкам из сети;

Для них ты - нет, не живая сноска к твоим же текстам,

А девочка просто.

"Девочка, не грусти!"

***

Засахарить это все, положить на полку,

В минуты тоски отламывать по куску.

Арабский мальчик бежит, сломя голову, по песку.

Ветер парусом надувает ему футболку.

14-15 марта 2007 года.

JUST IN CASE

И я не знаю, что у тебя там –

У нас тут солнышко партизанит,

Лежит на крыше и целит в глаз.

Заедешь? Перезвони ребятам,

Простите, братцы, сегодня занят,

Не в этот раз.

Мы будем прятаться по кофейням,

Курить кальян с табаком трофейным,

Бродить по зелени шерстяной.

Ты будешь бойко трещать о чем-то

И вряд ли скажешь, какого черта

Ты так со мной.

А с самолета ведь лес – как ломкий

Подробный почерк, река как венка.

И далеко не везде весна.

Озера льдистой белесой пленкой

Закрыты словно кошачье веко

Во время сна.

What you’ve been doing here since I left you?

Слетай куда-нибудь, it will lift you.

Из всех широт – потеплее в той:

Там, знаешь, женщины: волос нефтью,

Ресницы черной такой финифтью,

Ладонь тафтой.

На кухне вкусное толстый повар

Из незнакомого теста лепит

И пять котлов перед ним дымят.

Лежи и слушай арабский говор

Да кружевной итальянский лепет

Да русский мат.

И воздух там не бывает пресен,

И бриз по-свойски за щечку треплет

И совершенно не снятся те,

Кто научил двум десяткам песен,

Вину, искусству возвратных реплик

И пустоте.

Тут мама деток зовет – а эти ж

Печеньем кормят отважных уток

Буквально с маленьких грязных рук.

И ты, конечно же, не заедешь.

И кто сказал бы мне, почему так,

Мой юный друг.

30 марта 2007 года.

КАМЛАТЬ

Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по

большому счету, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об

Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони,

выступающие резцы.

Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто-то все ребра

вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах.

У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и

глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.

Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не

докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в

запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рожден в апреле, он

разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.

Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда

обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу.

Он растравит, сам того не желая, как шальная женушка Менелая, я дурная,

взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.

Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до конца не вырос,

он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует

влажно, смеется южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем,

совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.

Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я

стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутье;

прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа,

поджимает губы – и этот тоже. Тоже, девочка, не твое.

3 апреля 2007 года.

РОБОТ-ПЛАКАЛЬЩИК

Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды,

сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом

песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не

пришлет дурацкую смску «Мне очень жаль». Пока в ночь не выйдешь, зубами

клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих

мальчиков без души.

Детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты

обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы

латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в

твоей инструкции не написано ничего.

Счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди

тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. Черт тебя несет к

дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты

пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка,

иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости

можно строить концлагеря.

Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди

просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из

Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так

холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь,

сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя

на изнанке прикрытых век.

Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже

Пасха, маленький робот-плакальщик. Просто ядерная зима.

7 апреля 2007 года.

ГОНЕВО

Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит

Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в

горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо

спиться, либо гребаная весна.

Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я

бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой

эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по

правде, уже не рад.

Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я

большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и

жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет

ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала,

перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но уже не

денешься никуда.

Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке.

Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.

Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный

двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких

стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно –

щелбан небесный, просто божий удар поддых.

Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе

никак не выходит прозой.

Так что, братец, не обессудь.

9 апреля 2007 года.

"А и все тебе пьется-воется..."

А и все тебе пьется-воется, но не плачется, хоть убей. Твои мальчики –

божье воинство, а ты выскочка и плебей; там за каждым такая очередь, что

стоять тебе до седин, покучнее, сукины дочери, вас полгорода, я один;

каждый светлый, красивый, ласковый, каждый носит внутри ледник –

неудачники вроде нас с тобой любят пыточки вроде них.

Бог умеет лелеять, пестовать, но с тобой свирепеет весь: на тебе ведь

живого места нет, ну откуда такая спесь? Стисни зубы и будь же паинькой,

покивай Ему, подыграй, ты же съедена тьмой и паникой, сдайся, сдайся, и

будет рай. Сядь на площади в центре города, что ж ты ходишь-то напролом,

ты же выпотрошена, вспорота, только нитки и поролон; ну потешь Его, ну

пожалуйста, кверху брюхом к Нему всплыви, все равно не дождешься

жалости, облегчения и любви.

Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно

терять, проигрывать и пытаться держать лицо.

Как в тюрьме: отпускают влёгкую, если видят, что ты мертва. Но глаза у

тебя с издевкою, и поэтому черта с два. В целом, ты уже точно смертница,

с решетом-то таким в груди.

Но внутри еще что-то сердится. Значит, все еще впереди.