Осип Мандельштам - Осип Мандельштам. Сочинения Страница 14

Неправда

Я с дымящей лучиной вхожуК шестипалой неправде в избу:– Дай-ка я на тебя погляжу,Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибковВынимает в горшке из-под нар,А она из ребячьих пупковПодает мне горячий отвар.

– Захочу,– говорит,– дам еще...-Ну, а я не дышу, сам не рад.Шасть к порогу – куда там – в плечоУцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,-Полуспаленка, полутюрьма...– Ничего, хороша, хороша...Я и сам ведь такой же, кума.

4 апреля 1931

***

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.

Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно:Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

11 апреля 1931

Рояль

Как парламент, жующий фронду,Вяло дышит огромный зал -Не идет Гора на Жиронду,И не крепнет сословий вал.

Оскорбленный и оскорбитель,Не звучит рояль-Голиаф -Звуколюбец, душемутитель,Мирабо фортепьянных прав.

Разве руки мои – кувалды?Десять пальцев – мой табунок!И вскочил, отряхая фалды,Мастер Генрих – конек-горбунок.

.............................

Чтобы в мире стало просторней,Ради сложности мировой,Не втирайте в клавиши кореньСладковатой груши земной.

Чтоб смолою соната джинаПроступила из позвонков,Нюренбергская есть пружина,Выпрямляющая мертвецов.

16 апреля 1931

***

– Нет, не мигрень,– но подай карандашик ментоловый,-Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью,И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневомВдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым...

– Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый,-Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!

Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я:Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая...

Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано:Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью...

– Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого,Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!

23 апреля 1931

***

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье,-Обещаю построить такие дремучие срубы,Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи -Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду,-Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахеИ для казни петровской в лесах топорище найду.

3 мая 1931

Канцона

Неужели я увижу завтра -Слева сердце бьется, слава, бейся! -Вас, банкиры горного ландшафта,Вас, держатели могучих акций гнейса?

Там зрачок профессорский орлиный,-Египтологи и нумизматы -Это птицы сумрачно-хохлатыеС жестким мясом и широкою грудиной.

То Зевес подкручивает с толкомЗолотыми пальцами краснодеревцаЗамечательные луковицы-стекла -Прозорливцу дар от псалмопевца.

Он глядит в бинокль прекрасный Цейса -Дорогой подарок царь-Давида,-Замечает все морщины гнейсовые,Где сосна иль деревушка-гнида.

Я покину край гипербореев,Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,Я скажу «села'» начальнику евреевЗа его малиновую ласку.

Край небритых гор еще неясен,Мелколесья колется щетина,И свежа, как вымытая басня,До оскомины зеленая долина.

Я люблю военные биноклиС ростовщическою силой зренья.Две лишь краски в мире не поблекли:В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.

26 мая 1931

***

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...Нет на Москву и ночью угомону,Когда покой бежит из-под копыт...Ты скажешь – где-то там на полигонеДва клоуна засели – Бим и Бом,И в ход пошли гребенки, молоточки,То слышится гармоника губная,То детское молочное пьянино:– До-ре-ми-фаИ соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,Где арестованный медведь гуляет -Самой природы вечный меньшевик.И пахло до отказу лавровишней...Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...Я подтяну бутылочную гирькуКухонных крупно скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить,Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато...

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!Не хныкать -для того ли разночинцыРассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?Мы умрем как пехотинцы,Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,Выпьем до дна...Из густо отработавших кино,Убитые, как после хлороформа,Выходят толпы – до чего они венозны,И до чего им нужен кислород...

Пора вам знать, я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея,-Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею!Попробуйте меня от века оторвать,-Ручаюсь вам – себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется и в цинковую ванну.– Изобрази еще нам, Марь Иванна.Пусть это оскорбительно – поймите:Есть блуд труда и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,К Рембрандту входит в гости Рафаэль.Он с Моцартом в Москве души не чает -За карий глаз, за воробьиный хмель.И словно пневматическую почтуИль студенец медузы черноморскойПередают с квартиры на квартируКонвейером воздушным сквозняки,Как майские студенты-шелапуты.

Май – 4 июня 1931

***

Еще далеко мне до патриарха,Еще на мне полупочтенный возраст,Еще меня ругают за глазаНа языке трамвайных перебранок,В котором нет ни смысла, ни аза:Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь,Но в глубине ничуть не изменяюсь.

Когда подумаешь, чем связан с миром,То сам себе не веришь: ерунда!Полночный ключик от чужой квартиры,Да гривенник серебряный в кармане,Да целлулоид фильмы воровской.

Я как щенок кидаюсь к телефонуНа каждый истерический звонок.В нем слышно польское: «дзенкую, пане»,Иногородний ласковый упрекИль неисполненное обещанье.

Все думаешь, к чему бы приохотитьсяПосереди хлопушек и шутих,-Перекипишь, а там, гляди, останетсяОдна сумятица и безработица:Пожалуйста, прикуривай у них!

То усмехнусь, то робко приосанюсьИ с белорукой тростью выхожу;Я слушаю сонаты в переулках,У всех ларьков облизываю губы,Листаю книги в глыбких подворотнях -И не живу, и все-таки живу.

Я к воробьям пойду и к репортерам,Я к уличным фотографам пойду,-И в пять минут – лопаткой из ведерка -Я получу свое изображеньеПод конусом лиловой шах-горы.

А иногда пущусь на побегушкиВ распаренные душные подвалы,Где чистые и честные китайцыХватают палочками шарики из теста,Играют в узкие нарезанные картыИ водку пьют, как ласточки с Ян-дзы.

Люблю разъезды скворчащих трамваев,И астраханскую икру асфальта,Накрытую соломенной рогожей,Напоминающей корзинку асти,И страусовы перья арматурыВ начале стройки ленинских домов.

Вхожу в вертепы чудные музеев,Где пучатся кащеевы Рембрандты,Достигнув блеска кордованской кожи,Дивлюсь рогатым митрам ТицианаИ Тинторетто пестрому дивлюсьЗа тысячу крикливых попугаев.

И до чего хочу я разыграться,Разговориться, выговорить правду,Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,Взять за руку кого-нибудь: будь ласков,Сказать ему: нам по пути с тобой.

Май – 19 сентября 1931