Осип Мандельштам - Век мой, зверь мой (сборник) Страница 15

1 января 1924

Кто время целовал в измученное темя —С сыновней нежностью потомОн будет вспоминать, как спать ложилось времяВ сугроб пшеничный за окном.Кто веку поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших, —Он слышит вечно шум, когда взревели рекиВремен обманных и глухих.

Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.

Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,Еще немного – оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.

О глиняная жизнь! О умиранье века!Боюсь, лишь тот поймет тебя,В ком беспомо́щная улыбка человека,Который потерял себя.Какая боль – искать потерянное слово,Больные веки подниматьИ с известью в крови, для племени чужогоНочные травы собирать.

Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,И некуда бежать от века-властелина…Снег пахнет яблоком, как встарь.Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.

По переулочкам, скворешням и застрехам,Недалеко, собравшись как-нибудь, —Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Всё силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,Не поддается петелька тугая,Всё время валится из рук.

Каким железным, скобяным товаромНочь зимняя гремит по улицам Москвы,То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паромИз чайных розовых, как серебром плотвы.

Москва – опять Москва.Я говорю ей: «Здравствуй!Не обессудь, теперь уж не беда,По старине я уважаю братствоМороза крепкого и щучьего суда».

Пылает на снегу аптечная малина,И где-то щелкнул ундервуд;Спина извозчика и снег на пол-аршина:Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.Зима-красавица, и в звездах небо козьеРассыпалось и молоком горит,И конским волосом о мерзлые полозьяВся полость трется и звенит.

А переулочки коптили керосинкой,Глотали снег, малину, лед.Всё шелушится им советской сонатинкой,Двадцатый вспоминая год.Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез?

Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?Какую выдумаешь ложь?То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —И щучью косточку найдешь;И известковый слой в крови больного сынаРастает, и блаженный брызнет смех…Но пишущих машин простая сонатина —Лишь тень сонат могучих тех.

Нет, никогда, ничей я не был современник,Мне не с руки почет такой.О, как противен мне какой-то соименник —То был не я, то был другой.

Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.

Я с веком поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших,И мне гремучие рассказывали рекиХод воспаленных тяжб людских.

Сто лет тому назад подушками белелаСкладная легкая постель,И странно вытянулось глиняное тело —Кончался века первый хмель.

Среди скрипучего похода мировогоКакая легкая кровать!Ну что же, если нам не выковать другого,Давайте с веком вековать.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палаткеВек умирает, а потом —Два сонных яблока на роговой облаткеСияют перистым огнем!

Вы, с квадратными окошками, невысокие дома,Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.

А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар,Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар!

Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,И сама собой сдирается с мандаринов кожура.

И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой:Электрическою мельницей смолот мокко золотой.

Шоколадные, кирпичные, невысокие дома,Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».

После бани, после оперы – все равно, куда ни шло, —Бестолковое, последнее трамвайное тепло!

Сегодня ночью, не солгу,По пояс в тающем снегуЯ шел с чужого полустанка.Гляжу – изба, вошел в сенцы:Чай с солью пили чернецы,И с ними балует цыганка…

У изголовья вновь и вновьЦыганка вскидывает бровь,И разговор ее был жалок;Она сидела до зариИ говорила: «ПодариХоть шаль, хоть что, хоть полушалок».

Того, что было, не вернешь,Дубовый стол, в солонке нож,И вместо хлеба – еж брюхатый;Хотели петь – и не смогли,Хотели встать – дугой пошлиЧерез окно на двор горбатый.

И вот проходит полчаса,И гарнцы черного овсаЖуют, похрустывая, кони;

Скрипят ворота на заре,И запрягают на дворе;Теплеют медленно ладони.

Холщовый сумрак поредел.С водою разведенный мел,Хоть даром, скука разливает,И сквозь прозрачное рядноМолочный день глядит в окноИ золотушный грач мелькает.

Я буду метаться по табору улицы темнойЗа веткой черемухи в черной рессорной карете,За капором снега, за вечным, за мельничным шумом.

Я только запомнил каштановых прядей осечки,Придымленных горечью – нет, с муравьиной кислинкой;От них на губах остается янтарная сухость.

В такие минуты и воздух мне кажется карим,И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…

Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,В плетенку рогожи глядели колючие звезды,И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.

И только и свету, что в звездной колючей неправде!А жизнь проплывет театрального капора пеной,И некому молвить: «Из табора улицы темной…»

Стихи 1930—1934

* * *

Куда как страшно нам с тобой,Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,Заесть ореховым пирогом —

Да, видно, нельзя никак…

Армения

Как бык шестикрылый и грозныйЗдесь людям является труд,И, кровью набухнув венозной,Предзимние розы цветут.

1

Ты розу Гафиза колышешьИ нянчишь зверушек-детей,Плечьми осьмигранными дышишьМужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой,Ты вся далеко за горой,А здесь лишь картинка налиплаИз чайного блюдца с водой.

2

Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,Всех-то цветов мне осталось – лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться,Думал – возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,Из очага вынимает лавашные влажные шкурки…

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек каленый,Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,Время свое заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,Я не хочу твоего замороженного винограда!

3

Ты красок себе пожелала —И выхватил лапой своейРисующий лев из пеналаС полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаровИ мертвых гончарных равнин,Ты рыжебородых сардаровТерпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,Где жухлый почил материк,Ты видела всех жизнелюбцев,Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,Как детский рисунок просты,Здесь жены проходят, даруяОт львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,Твои молодые гроба,Где буквы – кузнечные клещиИ каждое слово – скоба…

4

Закутав рот, как влажную розу,Держа в руках осьмигранные соты,Всё утро дней на окраине мираТы простояла, глотая слезы.

И отвернулась со стыдом и скорбьюОт городов бородатых Востока —И вот лежишь на москательном ложе,И с тебя снимают посмертную маску.

5