Райнер Рильке - Книга образов Страница 15

И вновь тишина. И мой взгляд

держит тебя во сне,

возносит, и опускает назад,

лишь что-то дрогнет в окне.

Перевод В. Куприянова

XXXIII. ОДИНОКИЙ

Я — словно мореход из дальних стран,

а косный быт туземцев неподвижен.

Их день стоит, как круглый столб

у хижин,

а мне глядится в очи океан.

Мир, необжитый, как простор луны,

под черепом моим давно таится.

Их чувства одинаковы, как лица,

а их слова давно заселены.

Мои предметы, словно чудеса,

непостижимы их обычной вере.

Все эти вещи прыгали, как звери,

а здесь у них отнялись голоса.

Перевод Г. Ратгауза

XXXIII. ОДИНОКИЙ

Как странник, в дальних плававший морях,

живу я в мире тех, кто вечно дома.

Здесь дни стоят, как чаши на столах,

а мне лишь даль подвластна и знакома.

Нездешний мир проник в мои черты,-

пускай пустынный, неподлунный, смутный,-

но здесь, у них, все чувства обжиты

и все слова привычны и уютны.

Со мною странные пришли сюда

из стран заморских вещи-пилигримы:

там, у себя, они неукротимы,

а здесь сгореть готовы со стыда.

Перевод А. Карельского

XXXIV. ВОСПОМИНАНИЕ

Ты ждешь, что одно мгновенье

безмерно жизнь удлинит,

разбудит в камне движенье,

свяжет тонкие звенья,

глубины твои отворит.

Книги в шкафах стеклянных,

золото их в пыли,

ты грезишь о прошлых странах,

о лицах, словах, обманах

женщин, что вдаль отошли.

И вдруг осеняет, что это

в прошлом. И пред тобой, как судьба,

давно забытого лета

виденье, страх и мольба.

Перевод В. Куприянова

XXXV. ОСЕНЬ

Листва на землю падает, летит,

точь-в-точь на небе время листопада,

так падает, ропща среди распада;

и падает из звездного каскада

отяжелевшая земля, как в скит.

Мы падаем. И строчки на листы.

Не узнаю тебя среди смещенья.

И все же некто есть, кто все паденья

веками держит бережно в горсти.

Перевод В. Летучего

XXXVI. ПРЕДЧУВСТВИЕ

Я с напряженностью флага вдаль устремляюсь.

Влага бури дальней мне внятна, и я с этой

бурей сливаюсь,

в то время, как все, что внизу, дремлет, не веря:

двери мягки в движеньях, в каминах ровное

тленье.

окна не дребезжат, и пыль еще тяжела.

Но я уже ведаю бурю, во мне, как на море,

мгла.

И я растворяюсь, как бездна, и падаю в свой

поток,

и на гребне своей волны вижу, что одинок

в огромной буре.

Перевод В. Куприянова

XXXVII. ВЕЧЕР В СКОНЕ

Парк высоко. И словно бы из дома

я выхожу, дорогу узнаю

в просторный вечер, в распростертый

ветер.

Вдоль облака иду и водоема,

и мельницы, плывущей на краю

небес, среди которых я сегодня

не более, как вещь в руке господней,

быть может, наименьшая.

Взгляни,-

все это разве небеса одни?

В разливах зыбких белизны и черни

блаженная всплывает синева,

а поверху, приметное едва,

почти неразличимое свеченье

огня закатного,

чудесный строй,

что держится и движется собой,

творящий в непонятном распорядке

фигуры странные, крыла и складки,

и, наконец, врата, в такой дали,

какую птицы знать одни могли.

Перевод В. Полетаева

XXXVIII. ТРИ ВОЛХВА

ЛЕГЕНДА

В краю, где ветер и песок,

господь явился нам;

так жатвы наступает срок

налившимся хлебам,-

и чудо было: там

велел идти в дорогу бог

звезде и трем волхвам.

И с трех сторон в пути сойдясь,

на небо посмотрев,

так с трех сторон пошли, смирясь,

и справа князь, и слева князь

в далекий тихий хлев.

Но что с дарами их влекло

в убогий Вифлеем?

Сияло всадника чело,

и было бархатным седло,

и драгоценным — шлем.

Был правый, словно фараон,

богат, и левый был

озолочен, осеребрен,-

и блеск, и звон

со всех сторон,-

и возжигал куренья он

в сосуде, что под небосклон

душистый дым струил.

С улыбкой вещая звезда

вела вперед князей

и, над Марией встав, тогда

сказала тайно ей:

Смотри, вот всадники пришли,

которых я вела,-

цари языческой земли —

их ноша тяжела,-

из тьмы дары они несли,

но ты не бойся зла.

У них двенадцать дочерей

и только сына нег-

одна молитва у царей:

для тронов их, для их очей

твой сын — надежды свет.

Но верь и жди других дорог,

твой сын в язычниках княжить

не будет, знает бог.

Запомни, путь далек.

Цари пришли тебе служить,

меж тем их царства, может быть,

лежат у чьих-то ног.

От бычьих морд идет тепло,

и царь в хлеву согрет,

но власти время истекло,

и крова больше нет.

Улыбкой кроткой озари

заблудших пришлецов,

пусть взглянут на дитя цари,

сними с него покров.

Смотри, у входа грудами

лежат, ясней слезы,

рубины с изумрудами

и капли бирюзы.

Перевод Е. Витковского

XXXIX. ЦАРИ

I

То были дни, когда в огне и дыме

сходились горы; водами живыми

река гремела, в берега бия,-

два странника призвали божье имя,

и, хворость одолевши, перед ними

встал богатырь из Мурома, Илья.

Состарились родители, дотоле

от пней и камня расчищая луг,-

но взрослый сын воспрянул, вышел в поле

и в борозду вогнал тяжелый плуг.

Он вырывал деревья, что грознее

бойцов стояли твердо сотни лет,

и тяжесть поднимал, смеясь над нею,

и корни извивались, точно змеи,

впервые видящие свет.

Испив росы, отцовская кобыла

по-богатырски сделалась крепка

и звонким ржаньем словно говорила,

что радуется мощи седока, -

постигли оба: сказочная сила

зовет их, и дорога нелегка.

И скачут… может быть, тысячелетье.

Кто время сосчитать хоть раз сумел —

(а сколько лет он сиднем просидел?),

где колдовство — не различить на свете.

Природой меры миру не дано,

тысячелетьям нет числа…

Пойдут вперед те, кто дремал давно

в краю, где сумерки и мгла.

II

Еще повсюду стерегли драконы

волшебные леса, дыша огнем,

но дети подрастали день за днем,

но шли, благословившись у иконы,

мужи на битву с хищным Соловьем-

Разбойником, как дикий зверь, опасным,

который свил на девяти дубах

себе гнездо и свистом громогласным,

как светопреставление, ужасным,

ночь напролет в округе сеял страх;

весенний мрак, неведомое чудо —

немыслимей, ужаснее всего;

ничто не угрожает ниоткуда,

но все вокруг — обман и колдовство,-

так шли мужи, пути не разбирая,

всем телом содрогаясь меж теней,

за шагом шаг в глухую тьму ступая

и, словно челн, захлебываясь в ней.

И лишь сильнейшие остались живы,

встречая дикий свист, без перерыва

из этой глотки, как из-под земли,

несущийся, но все же шли и шли

они в леса, взрослея понемногу,

одолевая робость и тревогу, -

и так со многим справиться смогли

их руки крепкие. И дни настали,

когда они, бесстрашные, вставали

и стены возводили в твердой вере.

И, наконец, из чащи вышли звери,

покинув ненавистные берлоги,

и двинулись, куда вели дороги,

устало рыская от двери к двери, -

пристыжены, бессильны и убоги,-

чтоб тихо лечь собратьям старшим в ноги.

III

Его слуги кормились ночью и днем

мешаниной невнятных слухов,-

слухи были о нем, и только о нем.

Перед ним холопы валились ничком.

Женщины, кидая тревожные взгляды,

сговаривались в покоях своих,

а он в потемках подслушивал их,

и служанки шептали ему про яды.

Ни ларя у стены, ни лавки, ни скрыни,

и убийцы, прячась в монашьей личине,

справляли кровавое торжество.

И ничто не защищало его,

кроме взгляда, кроме шагов украдкой

в тишине по лестнице шаткой,