Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности Страница 15

Зоркость, природа, любовь…

Хоть краем глаза, ну а зорче вдвое…

А может быть, писать про облакаесть способ выйти за свои пределы.

Но линии любви нет на моей ладони…

Поэтика доподлинности подразумевает в качестве своего естественного органа и необходимейшего аргумента – авторскую зоркость, тот самый взгляд на пресловутую «косу узбечки, лежащую на запыленных ботинках».

Поэтому, поражаясь редкой наблюдательности Цыбулевского, лингвистически встряхиваясь от меткости его слов, мы все же не должны этому удивляться:

И солнце, что похоже на луну, / скользит тончайшим диском по туману… (с. 21)

Или:

…Шарманки равномерное круженье, / сквозная тень колеблемой листвы (с. 24).

Или:

Вдруг – ультрамарин – маленькая бабочка мелькнула над зеленой травой, как взгляд («В гостях», с. 116).

Или:

Автобус закачался наподобие катера, причаливая к совершенно незнакомому городу на окраине города («Плывет, куда ж нам плыть?», с. 123).

Или:

А утром свет проникает в узкую щель под дверью – точно просунут уголок письма – я достаю его и, не читая, знаю, о чем там («Плывет, куда ж нам плыть?», с. 131).

Или:

Вблизи Казбека так же далеко от него, как в Средней Азии от пустыни. В горах нет гор, в пустыне нет пустыни… («Казбек», с. 159).

Большинство непосредственных впечатлений Цыбулевского – зрительные, и, следовательно, основное орудие его зоркости – глаз:

Хоть краем глаза, ну а зорче вдвое,Все мимоходом, мельком, сквозь толпу.Счел божьим даром зренье боковое.…Он говорил про третий глаз во лбу.

Однако и звуки и запахи также провоцируют его зоркость и внимательность[96]:

Дом. Сад. Цветенье. Низкорослые деревья. Деловое жужжание пчел. А горький запах откуда? Оттуда – от ореховых листьев – настой в воздухе» («В гостях», с. 114).

Или:

Все ушло, как внезапно уходит запах сена. Одну минуту пахнет стог («Чертово колесо», с. 150).

Но зоркость сама по себе бессмысленна без искусства точного называния, без разыгрывания подмеченного: у Цыбулевского оба дара неразлучны. Он иногда находит слова для явлений, априори заведомо неопределенных (см. выделенное):

Мне понравилось, как он ел – этакое обжорство без гурманства – поедал с аппетитом котлеты какие-то, не зарясь на осетрину («Казбек», с. 153).

Хотя диапазон зоркости поэтического глаза Цыбулевского весьма широк, все-таки более пристально поэт приглядывается к предметам и явлениям, до которых – фигурально – рукой подать. В этом смысле он вновь являет противоположность эпическим художникам (так, Мандельштам писал о явной дальнозоркости Данте)[97].

В то же время нельзя сказать, что Цыбулевский просто-напросто близорук: мелкие вещи он видит не деталями или подробностями вещей покрупнее (сблизи не схватываемых и не уяснимых), а как самодостаточный символ, тождественный целому знак его, как слово, приравненное к самому предмету.

Он и сам пишет об этом – просительно – в стихотворении «В саду» (с. 72–73):

Как всякий год –  открыт сезон, в которомсугубо мимолетен каждый штрих.Цыганки канут, не задев подоломстиха, но что же, собственно, есть стих?

Цыганки тут весь день между столами:вот сдуло их, вот снова намело…О, если бы переписать стихами,что прозой складывалось набело!

…Неисчислимы лирики потери,итог приобретений невелик.Но как, скажите, распахнуть мне двери,чтобы вошел тот сухонький старик?

…Ах день какой! Подробности за дальюисчезнут, как за каменной стеной.Что ж, лирика, пренебреги детальюи задуши меня своей волной.

Но орудие поэтической зоркости у Цыбулевского – глаз – чувствует себя одинаково хорошо не во всякой среде. Лучше всего – в городской (тбилисской), в комнатной – одним словом, в урбанизированной среде. Несколько натянутее контакты со средой естественно-природной. Бросается в глаза, например, то, что столь традиционной для русской поэзии собственно природной лирики у Цыбулевского нет. Природа, разумеется, фигурирует в его стихах (в Грузии и Дагестане он пишет о горах, в Средней Азии – о пустыне, воспоминания о детстве извлекают наружу дачные мотивы и т. п.), но всегда как-то безвольно, непременно не самодостаточно, в виде параллельного (или контрастирующего) пласта, в роли вспомогательного, подчиненного ассоциативного ряда (с. 13):

Опавших листьев ворох прелыйпередохнув, перемахнув…вдруг женский локоть загорелый явила бабочка, порхнув.

Но расцепившееся словоиным движением полно:оно несчастием здоровои только радостью больно.

Как и многое другое, Цыбулевский знал это за собой и резонно оправдывался тем, что писать о природе – значит заведомо выходить за свои рамки, за контуры своей питательной среды:

Поют листвы цветные витражи,и глохнет пень, оплывший как огарок.В лесу такие чертовы ангары,такие вертолеты, виражи.

И листик –  жук, точнее, жук –  листок,несет, несет его воздушный ток.А облако, как из старинной пушки, –пиши себе –  пасется на опушке.Но разве не виновно ремесло,что облака нас облагают данью,и вдруг потянет виршеплетством, дрянью, –и не заметил, как позанесло.

Ну что же, облако, пока, пока.Шумит, шумит кустарник поределый.А может быть, писать про облакаесть способ выйти за свои пределы.

Прямая речь. Речь не обинякомпро облако. О чем-то о другом (с. 10–11).

Биография поэта, видимо, была такова, что природа не явилась ее жизненным, определяющим фактором или фоном, не говоря уж о средстве или цели бытия. Потому натуралистические познания Цыбулевского скудны, поверхностны, преходящи, и даже исключительная поэтическая зоркость Цыбулевского здесь не всесильна. Отсюда ощущение того, что природная тема для него – заминированное поле, очаг потенциальных ошибок, осечек и всевозможных недоразумений, область неуверенности в себе, даже беспомощности как поэта («и не заметил, как позанесло»).

Отрываться от родной – неприродной – почвы рискованно[98], а природа для Цыбулевского – чужая:

И в разгар упоения природой – давнее к ней равнодушие – бессмысленное, не говорящее сердцу зрелище ее, вдруг делающееся привычным… («Ложки», с. 193).

Потому-то и получается так, что, говоря о природе, поэт говорит как бы не о ней, не видит возможности обойтись без неприродных атрибутов:

А я бы продавал в консервированных банках дым домашних очагов – мегрельских, имеретинских, кахетинских! // Да дым… («Но нужно тут так выбрать время, чтобы была суббота, воскресенье и понедельник», с. 113).

Или:

Голубой купол не может быть пасмурным в отличие от неба («Шарк-шарк», с. 270).

Или:

Почему весна с алюминиевой расческой – для другой у нее слишком густые волосы. // Скоро распустятся деревья – вот фраза, в которой уже заключены все грядущие несчастья («Плывет, куда ж нам плыть?», с. 132).

Или – то же самое, но в стихе (с. 14):

И скрипнул лес, как скрипнула кровать.Кровать пружинная лесного бога.Правее в гору –  древняя дорога,дымок отшельничества. Благодать.

Осколки сланца черны, как пластинка,то записи умолкших голосов.А может быть, поющая тростинкаи шлепанье домашнее подков.

Я впрямь, и впрямь магический кристалл!Рожденье мифа на конце дороги:там человек какой-то многоногий –замешкался и этим дубом стал.

Но нет, не то: внезапно сквозь завесуя вспомнил что-то. Замыкаю рот.И лист тетрадный возвращаю лесу,туда, туда в немой круговорот.

Да, дым… Консервированный дым домашних очагов. Да, весна… Густоволосая весна с алюминиевой расческой. Да, скрипнул лес… Как скрипнула кровать и т. п. Сам по себе, внутри себя – лес Цыбулевскому чужд, чужд и нем, и поэтому так трогательно оправдан венчающий предыдущее стихотворение жест поэта: «…И лист тетрадный возвращаю лесу, туда, туда в немой круговорот».

Лучшая природа для Цыбулевского – очеловеченная, обжитая: если лес, то хотя бы с дымком, но любому лесу он предпочитает городской сад или парк – и чтобы обязательно были скамейки!..

В целом поэзия Цыбулевского относится к своим импульсам и субстрату весьма деликатно и мягко, причем эта деликатность возводится в степень в тех случаях, когда импульс – уже сам по себе – наделен внутренней интимностью, ранимостью. Тема любви – пробный камень поэта, и, как и тема природы, не доминирует в книге «Владелец Шарманки»[99]. Быть может, это объясняется нежеланием автора публиковать стихи чрезмерно личные[100]. В таких случаях поэт как бы разделяет права авторства с женщиной, его вдохновившей, и тем самым лишается монополии на публикацию. До читателя доходят – и в этом проявляется человеческий такт поэта – стихи относительно обобщенные, объективированные (с. 32):