Игорь Северянин - Том 3. Менестрель. Поэмы Страница 15

Часть II

Завод картонный тети ЛизыНа Андоге, в глухих лесах,Таил волшебные сюрпризыДля горожан, и в голосахУвиденного мной впервыеБольшого леса был призывК природе. Сердцем ощутивЕе, запел я; яровыеЯ вскоре стал от озимыхУмело различать; хромыхСобак жалеть, часы на псарнеС борзыми дружно проводя,По берегам реки бродя,И все светлей, все лучезарнейВселенная казалась мне.Бывал я часто на гумне,Шалил среди веселой дворни,И через месяц был не чуждЕе, таких насущных, нужд.И понял я, что нет позорнейСудьбы бесправного раба,И втайне ждал, когда трубаНепогрешимого ПротестаВиновных призовет на суд,Когда не будет в жизни местаДля тех, кто кровь рабов сосут…Пока же, в чаяньи свободы,В природу я вперил свой взгляд,Смотрел на девьи хороводы,Кормил доверчивых цыплят.Где вы теперь, все плимутроки,Вы, орпигоны, фавероль?Вы дали мне свои уроки,Свою сыграли в жизни роль.И уж, конечно, дали знанийНе меньше, чем учителя,Глаза в лесу бродивших ланейИ реканье коростеля…Уставши созерцать старушню,Без ощущений, без идей,Я часто уходил в конюшню,Взяв сахара для лошадей.Меня встречали ржаньем морды:Касатка, Горка и ОбломСо мною были меньше горды,Чем ты, манерный теткин дом…

Сближала берега плотина.На правом берегу рекиТемнела фабрики махина,И воздух резали свистки.А дом и все жилые стройкиНа левой были стороне,Где повара и судомойкиПо вечерам о старине,Сойдясь, любили погуторить,Попеть, потанцевать, поспоритьИ прогуляться при луне.Любил забраться я в каретник,Где гнил заброшенный дормез.Со мною Гришка-однолетник,Шалун, повеса из повес,Сын рыжей скотницы Евгеньи;И там, средь бричек, тюльбэри,Мы, стибрив в кладовой варенье,В пампасы — черт нас побери! —Катались с ним, на месте стоя…Что нам Америка! пустое!Нас безлошадный экипажВез через горы, через влажьМорскую. Детство золотое!О, детство! Если бы не грустьПо матери, чьи наизустьПочти выучивал я письма,Я был бы счастлив, как АдамДо яблока… Теперь я дамГришутке, — как ни торопись мыИз Аргентины в нашу глушь,К обеду не поспеем! — куш:На пряники и мед полтинник,А сам к балкону, дай бог прыть,Не слушая, что говоритьВослед мне будет дрозд-рябинник.

А в это время шла на СудеПостройка фабрики другой,Где целый день трудились люди,Согбенные от нош дугой.Завод свой тетка продавала:Он был турбинный, и доходНе приносил не первый год;И опасаясь до провалаВсе дело вскоре довести,И после планов десяти,Она решила паровуюПостроить фабрику в верстахВ семи от прежней, на паяхС отцом, и, славу мировуюПророка предприятью, в лесПрисудский взоры обратила.Так, внемля ей, отец мой влезВ невыгодную сделку. МилоНачало было, но, спустяЧетыре года, все распалосьИ тетушка одна осталась,Об этом, впрочем, не грустя;В том удивительного мало:Отец мой был не коммерсант,В наживе слабо понималаИ тетушка: ведь прейс-курантСортов картона — не Жорж Занд!..На новь! Прощай, завод турбинныйИ дюфербреров провода.И в час закатный, в час рубинный,Ты, тихой Андоги вода!

От мглы людского пересудаПриди, со мной повечеряйВ таежный край, где льется Суда…Но стой, ты знаешь ли тот край?Ты, выросший в среде уродской,В такой типично-городской,Не хочешь ли в край новгородскийПрийти со всей своей тоской?Вообрази, воображеньяЛишенный грез моих стези,Восторженного выраженьяПричины ты вообрази.Представь себе, представить дажеТы не умеющий, в борьбеЖитейской, мозгу взяв бандажиНаркотиков, представь себеЛеса дремучие верст на сто,Снега с корою синей наста,Прибрежных скатов крутизнуИ эту раннюю весну,Снегурку нашу голубую,Такую хрупкую, больную,Всю целомудрие, всю — грусть…Пусть я собой не буду, пустьЯ окажусь совсем бездарью,Коль в строфах не осветозарюИ пламенно не воспоюВесну полярную свою!

Лед на реке, себя вздымая,Треща, дрожа и трепеща,Лишь ждет сигнального праща:Идти к морям навстречу мая.Лед иззелено-посинел,Разокнился весь полыньями…Вот трахнул гром по льду! КонямиПомчались льдины, снежность телСвоих ледяных тесно сгрудив,Друг друга на пути дробя,Свои бока обызумрудивВ лучах светила, и себяВ весеннем солнце растопляя…И вот пошла река, гуляяСвоей разливною гульбой!Ты потрясен, Господь с тобой?Ты не находишь от восторгаСлов, в междометья счастья влив?О, житель городского торга,Радиостанции и морга,Ты видел ли реки разлив,Когда мореют, водянеютВсе нивы, нажити, луга,И воды льдяно пламенеют,Свои теряя берега?В них отраженные, синеютСтволы деревьев, а стога,Телеги, сани и поленьяСреди стволов плывут в оленьиТрущобы, в дебри; и рогаПрижав к спине, в испуге, лосиБегут, спасаясь от воды,Передыхая на откосеМгновенье: тщетные труды!Вода настигнет все, и смоетОленей, зайцев и лисиц,И тем, кого гора не скроет,Пред нею пасть придется ниц…

С утра до вечера кошовникПо Суде гонится в Шексну.Цвет лиц алее, чем шиповник,У девок, славящих веснуСвоими песнями лесными,Недремлющих у потесей,И Божье раздается имяНад Судой быстроводной всей.За ними «тихвинки» и баржиСпешат, стремглав, вперегонки,И мужички — живые шаржи, —За поворотами реки,Извилистой и прихотливой,Следят, все время начеку,За скачкой бешено гульливойРеки, тревожную тоскуВ ней пробуждающей. На гонкуС расплыва налетит баржа,Утопит на ходу девчонку,Девчонкою не дорожа…И вновь, толпой людей рулима,Несется по теченью вниз,Незримой силою хранимаВозить товары на ТавризПо Волге через бурный Каспий,Сама в Олонецкой родясь…Чем мужичок наш не был распят!Острог, сивуха, рабство, грязь,Невежество, труд непосильный —Чего не испытал мужик…Но он восстал из тьмы могильной,Стоический, любвеобильный, —Он исторически-велик!

Теперь, покончив с ледоходом,Со сплавом леса и судов,Построенных для городовПриволжских, голод «бутербродомБез масла» скромно утоля,Я перейду к весне священной,Крыля душою вдохновеннойК вам, пробужденные поля.

Дочь Ветра и Зимы, Снегурка, —Голубожильчатый Ледок —Присела, кутаясь в платок…Как солнечных лучей мазуркаДля слуха хрупкого резка!У белоствольного лескаБерезок, сидя на елани,Она глядит глазами лани,Как мчится грохотно река.Пред нею вьются завитушкиЕще недавно полых водСнегурка, сидя на горушкеС фиалками, как на подушкеЛилово-шелковой, поет.Она поет, и еле слышноХрусталит трели голосок,Ей грустно внемлет беловишня,Цветы роняя на песок.И белорозые горбуньи,Невесты — яблони, чей смятПечально лик, внемля певунье,Льют сидровый свой аромат.Весна поет так ниочемно,И в ниочемности ееТаится нечто, что огромно,Как все земное бытие.Весна поет. Лишь алый кашельПорой врывается к ней в песнь.Ее напев сердца онашил.Ах, нашею он сделал веснь!Алмаз в глазах Весны блистает:Осолнеченная слеза.Весна поет и в песне тает…[6]И вскоре в воздухе глазаОдни снегурочкины толькоСияют, ширятся, растут;И столько нежности в них, столькоПредчувствия твоих минут,Предсмертье, столько странной страсти,Неразделенной и больной,Что разрывается на частиДуша весной перед Весной!..И чем полней вокруг расцветаИ жизни сила, чем слышнейШаги спешащего к нам лета,В горячей роскоши своей,Тем шире грусть в oчax весеньих,И вскоре поднебесье сплошьОбъято ими: жизни ложьВ весенних кроется мгновеньях:«Живой! Подумай: ты умрешь!..»

Череповец, уездный город,Над Ягорбой расположон,И в нем, среди косматых бород,Среди его лохматых жен,Я прожил три зимы в Реальном,Всегда считавшемся опальнымЗа убиение царяВоспитанником заведенья,Учась всему и ничему(Прошу покорно снисхожденья!..)Люблю на Севере зиму,Но осень, и весну, и летоЛюблю не меньше. О пореО каждой много песен спето.Приехав в город в сентябре,Заделался я квартирантомУчителя, и потекли, —Как розово их ни стекли! —Дни серенькие. Лаборантам,Чиновникам и арестантамОни знакомы, и про нихОсобо нечего сказать мне.По праздникам ходили к Фатьме,К гадалке (гривенник всегоОна брала, и оттогоБыл сказ ее так примитивен…Ах, отчего не дал семь гривенЯ ей тогда, и на сто летВперед открыла бы гадалкаЧисло мной съеденных котлет!..)Еще нас развлекала галка,Что прыгала среди сорокНа улице, и поросенок,На солнце гревшийся, спросонок,Как новоявленный пророк,Перед театром лежа, хрюкал;Затем я помню, вроде куколТуземных барышень; затем,Просыпливая горсти тем,Сажусь не в городские санки,А в наш каретковый возок,И, сделав ручкой черепанке,Перекрестясь на образок,Лечу на сумасшедшей тройкеЛесами хвойными, гуськом,К заводской молодой постройкеС Алешей, сверстником-князьком!

Уже проехали Нелазу,За нею Шулому, и вот,Поворотив направо сразу,Тимошка к дому подаетНе порожнем, а с седоками…В сенях встречают нас гурьбой,С протянутыми к нам руками,Снимая шубы, девки-бой.Мы не озябли: греет славноТела сибирская доха!Нам любопытно и забавноШнырять по комнатам. УхаС лимоном, жирная, стерляжья,Припомидорена остро.И шейка Санечки лебяжьяКо мне сгибается хитро.И прыгает во взорах чертик,Когда она несет к столуУгря, лежащего, как кортик,Сотэ, ризото, пастилу!

Был повар старший из яхт-клуба,Из английского был второй.Они кормили так порой,Что можно было скушать губы…Паштет из кур и пряженцы;И рябчики с душком, с начинкой,Икрой прослоенной, пластинкойФиле делящей; варенцы;Сморчки под яйцами крутыми;Каштаненные индюки;Орех под сливами густыми, —Шедевры мяса и муки!..Когда, бывало, к нам на СудуIn corpore,[7] съезжался суд,В пустую не смотрел посуду:Все гости пальцы обсосут,Смакуя кушанья, бывало,И, уедаясь до отвала,С почтеньем смотрят на сосуд,В котором паровую стерлядьК столу торжественно несут…Но и мортира ведь ожерлитьНе может большего ядра,Чем то, каким она бодра…Так и желудок — как мортира —Имеет норму для себя…Сопя носами и трубя,Судейцы, — с лицами сатира,Верблюда, кошки и козла, —Боясь обеденного зла,Ползут по комнатам на отдых,Валясь в истоме на кровать,И начинают гореватьО мене сытых, боле бодрыхОбедах в городе своем,Которых мы не воспоем…

Но как же проводил я времяВ присудской Сойволе своей?Ах, вкладывал я ногу в стремя,Среди оснеженных полейКатаясь на гнедом Спирютке,Порой, на паре быстрых лыж,Под девий хохоток и шутки, —Поди, поймай меня! шалишь! —Носился вихрем вдоль околиц;А то скользил на лед реки;Проезжей тройки колоколецЗвучал вдали. На огонькиШел утомленный богомолец,И вечеряли старики.Ходил на фабрику, в контору,И друг мой, старый кочегар,Любил мне говорить про пору,Когда еще он не был стар.Среди замусленных рабочихИмел я множество друзей,Цигарку покрутить охочих,Хозяйских подразнить гусей,Со мною взросло покалякатьО недостатках и нужде,Бесслезно кой-о-чем поплакатьИ посмеяться кое-где…

Наш дом громадный, двухэтажный, —О грусть, глаза мне окропи! —Был разбревенчатым, с КолпиНа Суду переплавлен. ВажныйИ комфортабельный был дом…О нем, окрест его, легендыПередавались, но потом,Во времена его арендыОдной помещицей, часть ихПерезабылась, часть другуюТеперь, когда страх в сердце стих,Я вам, пожалуй, отолкую:В том доме жили семь сестер.Они детей своих внебрачныхБросали на дворе в костер,А кости в боровах чердачныхМуравили. По смерти ихПомещик с молодой женоюТам зажил. Призраков ночныхВопль не давал чете покою:Рыдали сонмы детских душ,Супругов вопли те терзали, —Зарезался в безумьи мужВ белоколонном верхнем зале;Жена повесилась. СоседПомещика, один крестьянин,Рассказывал жене Татьяне:«По вечерам, лишь лунный свет,Любви и нечисти рассадник,Дом озаряет, — на крыльцоБрильянтовый въезжает всадник,Лунеет мертвое лицо…»

И в этом-то трагичном доме,Где пустовал второй этаж,Я, призраков невольный страж,Один жил наверху, где, кромеТоварищей, что иногдаСо мной в деревню наезжали,Бездушье полное. ВизжалиВо мне все нервы, и, стыдаНе испытав пред чувством страха,Я взрослых умолял: внизуМеня оставить, но грозуВстречая, шел наверх, где плахаНочного ужаса ждалаРебенка: тени из углаШарахались, и рукомойник,Заброшенный на чердаке,Педалил, каплил: то покойник,Смывая пятна на рукеКровавые, стонал… В подушкуЯ зарывался с головой,Боясь со столика взять кружкуС животворящею водой.О, если б не тоска по мамеИ не ночей проклятых жуть,Я мог бы, согласитесь сами,С восторгом детство вспомянуть!Но этот ужас беспрестанный,Кошмар, наряженный в виссон…Я видел в детстве сон престранный…Не правда ли, престранный сон?

Так я лежу в своей кроватке,Дрожа от ног до головы.Прекрасны днями наши святки,А по ночам — одно «увы».Людской натуры странно свойство:Я все ночное беспокойствоПри первых солнечных лучахПозабываю. Весь мой страхНочной мне кажется нелепым,И я, бездумно радый дню,Над дико страшным ночью склепомПосмеиваюсь и труню.Взяв верного вассала — Гришку,Мы превращаемся в «чертей»И отправляемся вприпрыжкуПугать и взрослых, и детей.Нам попадаются по группамДругие ряженые, насПугая в свой черед, как раз,И, знаете ли, в этом глупомОбычае — не мало крас!Луна. Мороз. И силы вражьи —В интерпретации людскойPогa чертей и рожи яжьи,Смешок и гутор воровской…Хвостом виляя, скачет княжич, —Детей заводских будоражич, —Трубя в охотничий рожок,И залепляет свой снежокВ затылок Гришке-«дьяволенку»,Преследующему девчонку,Кричащему, как истый бес,Враг и науки, и небес…

Без нежных женственных касанийДуша — как бессвятынный храм,О горничной, блондинке Сане,Мечтаю я по вечерам.Когда волнующей походкойИдет мне стлать постель она,Мне мнится: в комнату веснаВрывается, и с грустью кроткойЯ, на кушетке у окнаМайн Ридовскую «Квартеронку»Читавший, закрываю том,С ней говоря о сем-о том,Смотря на спелую коронкуЕе прически под чепцом«Белее снега». И лицомИграя робко, но кокетно,Она узор любви канвит,Смеется взрывчато-ракетно,Приняв задорно-скромный вид.Теперь, спустя лет двадцать, в санеВысоком, знав любовь княгинь,Я отвожу прислуге Сане,Среди былых моих богинь,Почетное, по праву, место,И здесь, в стране приморской эста,Благодаря, быть может, ей,Согревшей нежной лаской женскойДни отрочества, все больнейМечтаю о душе вселенскойВеликой родины своей!

Давали право мне по веснамУвидеть в Петербурге мать,И я, послав привет свой соснам,Старался пароход пойматьБлижайший, несся через Рыбинск,Туда, к столице на Неве.Был детский лик мой обулыблен,Скорбящий вечно о вдовеЗамужней, все отдавшей мужу —И положенье, и любовь…Но, впрочем, кажется, я ужуЧего не следует… ГолгофьСебя, Голгофе обреченный!Неси свой крест, свершай свой труд!Есть суд высоко-вознесенный,Где все рассудят, разберут…

Пробыв у мамы три недели,Я возвращался, — слух наструнь! —На Суду, где уже ИюньЛежал на шелковой постелиПолей зеленых; и, закрывГлаза, в истоме, на обрывРечной смотря, стонал о неге,И, чувственную резедуВдыхая, звал в полубредуСвою неясную. ПобегиТравинок, ставшие травой,Напомнили мне возраст мой:Так отроком ставал ребенок.И солнце, чей лучисто-звонокИ ослепителен был лик,Смеялось слишком откровенноИ поощрительно: воздвигКузине Лиле вдохновенно,Лучей его заслышав клик,В душе окрепшей, возмужалой,Любовь двенадцатой весны, —И эта-то любовь, пожалуй,Мои оправдывала сны.— Я видел в детстве сон престранный —Своей ненужной глубиной,Своею юнью осияннойИ первой страстностью больной…

Жемчужина утонков стиля,В теплице взрощенный цветок,Тебе, о лильчатая Лиля,Восторга пламенный поток!Твои каштановые кудри,Твои уста, твой гибкий торс —Напоминает мне о ЛувреДней короля Louis Quatorze.[8]Твои прищуренные глазы —…Я не хочу сказать глаза!.. —Таят на дне своем экстазы,Присудская моя лоза.Исполнен голос твой мелодий,В нем — смех, ирония, печаль.Ты — точно солнце на восходеУзыв в болезненную даль.Но, несмотря на все изыски,Ты сердцем девственно проста.Классически твои записки,Где буква каждая чиста.Любовью сердце оскрижалясь,Полно надзвездной синевы.

Весною в Сойволу съезжалисьНа лето гости из Москвы:Отец кузины, дядя Миша,И шестеро его детей,Сказать позвольте, обезмыша, —Как выразился раз в своейБалладе старичок Жуковский, —И обесстенив весь этаж,Где жить, в компании бесовской,Изволил в детстве автор ваш.Затем две пары инженеров,Три пары тетушек и дядь…Ах, рыл один из них жене ров,И сам в него свалился, глядь!..Тогда на троечной долгушеСооружались пикники.Когда-нибудь в лесные глушиНа берегах моей реки,По приказанью экономки,Грузили на телегу снедь.А тройка, натянув постромки,Туда, где властвовал медведь,Распыливалась. Пристяжные,Олебедив изломы шей,Тимошки выкрики стальныеВпивали чуткостью ушей.Хрипели кони и бесились,Склоняли морды до земли.Струи чьего-то амарилисНезримо в воздухе текли…В лесу — грибы, костры, крюшоныИ русский хоровой напев.Там в дев преображались жены,Преображались жены в дев.Но девы в жен не претворились,Не претворялись девы в жен,Чем аморальный амарилисИ был, казалось, поражен.

Сын тети Лизы, Виктор Журов,Мой и моей Лилит кузэн,Любитель в музыке ажуров,Отверг купеческий безмен:Студентом университетаОн был, и славный бы юристМог выйти из него, но этоНе вышло: слишком он артистДушой своей. Улыбкой скаляСвой зуб, дала судьба успех:Теперь он режиссер «La Scala»И тоже на виду у всех…О мой Vittgrio Andoga!Не ты ль из Андоги возник?…Имел он сеттера и дога,Охотился, писал дневник.Был Виктор страстным рыболовом:Он на дощанике еловомНередко ездил с острогой;Лая изрядно гордых планов,Ловил на удочку паланов;Моей стихии дорогой —Воды — он был большой любитель,И часто белоснежный кительНа спусках к голубой рекеМелькал: то с удочкой в рукеОн рыболовить шел. ЛовитеМомент, когда в разгаре клёв!Благодаря, быть может, Вите,И я — заправский рыболов.В моей благословенной Суде —В ту пору много разных рыб,Я, постоянно рыбу удя,Знал каждый берега изгиб.Лещи, язи и тарабары,Налимы, окуни, плотва.Ах, можно рыбою амбарыНабить, и это не слова!..Водились в Суде и стерлядки,И хариус среди стремнин…Я убежал бы без оглядкиВ край голубых ее глубин!…О Суда! Голубая Суда,Ты, внучка Волги! дочь Шексны!Как я хочу к тебе отсюдаВ твои одебренные сны!..

Был месяц, скажем мы, центральный,Так называемый — июль.Я плавал по реке хрустальнойИ, бросив якорь, вынул руль.Когда развесельная стихлаВода, и настоялась тишь,И поплавок, качаясь рыхло, —Ты просишь: «И его остишь!» —В конце концов на месте замер,Увидел я в зеркальной рамеРечной — двух небольших язей,Холоднокровных, как друзей,Спешивших от кого-то в страхе;Их плавники давали взмахи.За ними спешно головлиЛобастомордые скользили,И в рыбьей напряженной силеТакая прыть была. ЦелиСорожек, точно на буксире,И, помню, было их четыре.И вдруг усастый черный чертЧуть не уткнулся носом в борт,Свои усища растопырив,Усом задев мешок с овсом:Полуторасаженный сом.Гигант застыл в оцепененьи,И круглые его глаза,С моими встретясь на мгновенье,Поднялись вверх, и два усаЗашевелились в изумленьи,Казалось — над открытым ртом…Сом ждал, слегка руля хвостом.Я от волненья чуть не выпалИз лодки и, взмахнув веслом,Удары на него посыпал,Идя в азарте напролом.Но он хвостом по лодке хлопнулИ окатил меня водой,И от удара чуть не лопнулБорт крепкий лодки молодой.Да: «молодой». Вы ждете «новой»,Но так сказать я не хочу!Наш поединок с ним суровыйТак и закончился вничью.

Как девушка передовая,Любила волны ячменяМоя Лилит и, не даваяЕй поводов понять меняС моей любовью к ней, сторожкоДушой я наблюдал за ней,И видел: с Витею немножко,Чем с прочими, она нежней…Они, годами однолетки,Лет на пять старшие меня,Держались вместе, и в беседке,Бальмонтом Надсона сменя,В те дни входившим только в моду«Под небом северным», природуЛюбя, в разгаре златодняЧитали часто, или в лодкеКатались вверх за пару верст,Где дядя строил дом, и простБыл тон их встреч, и нежно-кроткиЕе глаза, каким до звезд,Казалось, дела было мало:Она улыбчиво внималаОдной земле во всех ееПечалях и блаженствах. Чье,Как не ее боготвореньеЗемли передалось и мне?И оттого стихотвореньяМои — не только о луне,Как о планете: зачастуюИх тон и чувственный, и злой,И если я луну рисую,Луна насыщена землей…Изнемогу и обессилю,Стараясь правду раздобыть:Как знать, любил ли Витя Лилю?Но Лиля — Витю… может быть!..

Росой оранжевого часа,Животворяща, как роса,Она, кем вправе хвастать раса, —Ее величье и краса, —Ко мне идет, меня олиля,Измиловав и умиля,Кузина, лильчатая Лиля,Единственная, как земля!Идет ко мне наверх, по просьбеМоей, и, подойдя к окну,Твердит: «Ах, если мне пришлось быЗдесь жить всегда! Люблю веснуНа Суде за избыток грусти,И лето за шампанский смех!..Воображаю, как на устьиКрасив зимы пушистый мех!» —Смотря в окно на синелесье,Задрапированная в тюль,Вздыхает: «Ах, Мендэс Катюль…»И обрывает вдруг: «Ну, здесь я…Ты что-то мне сказать хотел?…»И я, исполнен странной власти,Ей признаюсь в любви и страстиИ брежу о слияньи тел…Она бледнеет, как-то блекнет,Улыбку болью изломав,Глаза прищуря, душу окнитИ шепчет: «Милый, ты не прав:Ты так любить меня не можешь…Не смеешь… ты не должен… тыНапрасно грезишь и тревожишьСебя мечтами: те мечты,Увы, останутся мечтами, —Я не могу… я не должнаТебя любить… ну, как жена…» —И подойдя ко мне, устамиЖар охлаждает мой она,Меня в чело целуя нежно,По-сестрински, и я навзрыдРыдаю: рай навек закрыт,И жизнь отныне безнадежна…Недаром мыслью многограннойЯ плохо верил в унисон,Недаром в детстве сон престранныйЯ видел, вещий этот сон…Настанут дни — они обманутИ необманные мечты,Когда поблекнут и увянутНеувяданные цветы.О, знай, живой: те дни настанут,И всю тщету познаешь ты…Отрадой грезил ты, — не падайВ уныньи духом, подожди:Неугасимою лампадойНадежда теплится в груди,Сияет снова даль отрадой,Любовь и Слава — впереди!

Часть III