Владимир Высоцкий - Избранное Страница 15

И за спиной стоит стена стеною.

Может, сзади и не так красиво,

Но намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И ещё — надёжность и обзор.

И пусть хоть реки утекут воды,

Пусть будут в пух засалены перины —

До лысин, до седин, до бороды

Не выходите в первые ряды

И не стремитесь в примы-балерины.

Может, сзади и не так красиво,

Но намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И ещё — надёжность и обзор.

Надёжно сзади, но бывают дни —

Я говорю себе, что выйду червой.

Не стоит вечно пребывать в тени.

С последним рядом долго не тяни,

А постепенно пробивайся в первый.

[1970]

ИНОХОДЕЦ

Я скачу, но я скачу иначе,

По камням, по лужам, по росе.

Бег мой назван иноходью, значит, —

По-другому, то есть не как все.

Но наездник мой всегда на мне, —

Стременами лупит мне под дых.

Я согласен бегать в табуне,

Но не под седлом и без узды.

Если не свободен нож от ножен,

Он опасен меньше, чем игла.

Вот и я оседлан и стреножен,

Рот мой разрывают удила.

Мне набили раны на спине,

Я дрожу боками у воды.

Я согласен бегать в табуне,

Но не под седлом и без узды.

Мне сегодня предстоит бороться.

Скачки! Я сегодня — фаворит.

Знаю — ставят все на иноходца,

Но не я — жокей на мне хрипит!

Он вонзает шпоры в ребра мне,

Зубоскалят первые ряды.

Я согласен бегать в табуне,

Но не под седлом и без узды.

Пляшут, пляшут скакуны на старте,

Друг на друга злобу затая,

В исступленьи, в бешенстве, в азарте,

И роняют пену, как и я.

Мой наездник у трибун в цене, —

Крупный мастер верховой езды.

Ах! Как я бы бегал в табуне,

Но не под седлом и без узды.

Нет! Не будут золотыми горы!

Я последним цель пересеку.

Я ему припомню эти шпоры,

Засбою, отстану на скаку.

Колокол! Жокей мой «на коне»,

Он смеется в предвкушенье мзды.

Ах! Как я бы бегал в табуне,

Но не под седлом и без узды.

Что со мной, что делаю, как смею —

Потакаю своему врагу!

Я собою просто не владею,

Я придти не первым не могу.

Что же делать? Остается мне

Вышвырнуть жокея моего

И бежать, как будто в табуне,

Под седлом, в узде, но без него.

Я пришел, а он в хвосте плетется,

По камням, по лужам, по росе.

Я впервые не был иноходцем,

Я стремился выиграть, как все.

[1970]

ВЕС ВЗЯТ

Василию Алексееву

Как спорт, поднятье тяжестей не ново

В истории народов и держав.

Вы помните, как некий грек другого

Поднял и бросил, чуть попридержав.

Как шею жертвы, круглый гриф сжимаю.

Овации услышу или свист?

Я от земли Антея отрываю,

Как первый древнегреческий штангист.

Не отмечен грацией мустанга,

Скован я, в движениях не скор.

Штанга, перегруженная штанга —

Спутник мой, соперник и партнёр.

Такую неподъёмную громаду

Врагу не пожелаю своему.

Я подхожу к тяжёлому снаряду

С тяжёлым чувством нежности к нему:

Мы оба с ним как будто из металла,

Но только он — действительно металл.

И прежде, чем дойти до пьедестала,

Я вмятины в помосте протоптал.

Где стоять мне — в центре или с фланга?

Ждёт ли слава? Или ждёт позор?

Интересно, что решила штанга —

Этот мой единственный партнёр.

Лежит соперник, ты над ним — красиво!

Но крик «Вес взят!» у многих на слуху.

«Вес взят» — прекрасно, но несправедливо,

Ведь я — внизу, а штанга — наверху.

Такой триумф подобен пораженью,

А смысл победы до смешного прост:

Всё дело в том, чтоб, завершив движенье,

С размаха штангу бросить на помост.

Звон в ушах, как медленное танго.

Тороплюсь ему наперекор.

Как к магниту, вниз стремится штанга —

Верный, многолетний мой партнер.

Он ползёт, чем выше, тем безвольней,

Мне напоследок мышцы рвёт по швам,

И со своей высокой колокольни

Кричит мне зритель: «Брось его к чертям!»

«Вес взят! Держать!» — еще одно мгновенье,

И брошен наземь мой железный бог.

Я выполнял обычное движенье

С коротким злым названием: «рывок».

[1970]

* * *

Ю А Гагарину

Я первый смерил жизнь обратным счётом.

Я буду беспристрастен и правдив:

Сначала кожа выстрелила потом

И задымилась, поры разрядив.

Я затаился и затих, и замер.

Мне показалось, я вернулся вдруг

В бездушье безвоздушных барокамер

И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижим и грузен

И погружён в молчанье, а пока

Меха и горны всех газетных кузен

Раздуют это дело на века.

Хлестнула память мне кнутом по нервам,

В ней каждый образ был неповторим:

Вот мой дублёр, который мог быть первым,

Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта —

Запас заглавных букв на одного.

Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,

Но дальше я поднялся без него.

Вот тот, который прочертил орбиту.

При мне его в лицо не знал никто.

Я знал: сейчас он в бункере закрытом

Бросает горсти мыслей в решето.

И словно из-за дымовой завесы

Друзей явились лица и семьи.

Они все скоро на страницах прессы

Расскажут биографии свои.

Их всех, с кем знал я доброе соседство,

Свидетелями выведут на суд.

Обычное моё, босое детство

Обуют и в скрижали занесут.

Чудное слово «Пуск» — подобье вопля —

Возникло и нависло надо мной.

Недобро, глухо заворчали сопла

И сплюнули расплавленной слюной.

И вихрем чувств пожар души задуло,

И я не смел или забыл дышать.

Планета напоследок притянула,

Прижала, не рискуя отпускать.

И килограммы превратились в тонны,

Глаза, казалось, вышли из орбит,

И правый глаз впервые, удивлённо

Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню, — крик ли, кляп ли.

Я рос из кресла, как с корнями пень.

Вот сожрала всё топливо до капли

И отвалилась первая ступень.

Там, подо мной, сирены голосили,

Не знаю — хороня или храня.

А здесь надсадно двигатели взвыли

И из объятий вырвали меня.

Приборы на земле угомонились,

Вновь чередом своим пошла весна.

Глаза мои на место возвратились,

Исчезли перегрузки, — тишина.

Эксперимент вошел в другую фазу.

Пульс начал реже в датчики стучать.

Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу

И получил команду отдыхать.

И стало тесно голосам в эфире,

Но Левитан ворвался, как в спортзал.

Он отчеканил громко: «Первый в мире!»

Он про меня хорошее сказал.

Я шлем скафандра положил на локоть,

Изрёк про самочувствие своё…

Пришла такая приторная лёгкость,

Что даже затошнило от неё.

Шнур микрофона словно в петлю свился,

Стучали в рёбра лёгкие, звеня.

Я на мгновенье сердцем подавился —

Оно застряло в горле у меня.

Я отдал рапорт весело, на совесть,

Разборчиво и очень делово.

Я думал: вот она и невесомость,

Я вешу нуль, так мало — ничего!

Но я не ведал в этот час полёта,

Шутя над невесомостью чудной,

Что от нее кровавой будет рвота

И костный кальций вымоет с мочой.

Всё, что сумел запомнить, я сразу перечислил,

Надиктовал на ленту и даже записал.

Но надо мной парили разрозненные мысли

И стукались боками о вахтенный журнал.

Весомых, зримых мыслей я насчитал немало,

И мелкие сновали меж ними чуть плавней,

Но невесомость в весе их как-то уравняла —

Там после разберутся, которая важней.

А я ловил любую, какая попадалась,

Тянул её за тонкий невидимый канат.

Вот первая возникла и сразу оборвалась,

Осталось только слово одно: «Не виноват!»

Но слово «невиновен» — не значит «непричастен»,

Так на Руси ведётся уже с давнишних пор.

Мы не тянули жребий, — мне подмигнуло счастье,

И причастился к звёздам член партии, майор.

Между «нулём» и «пуском» кому-то показалось,

А может — оператор с испугу записал,

Что я довольно бодро, красуясь даже малость,

Раскованно и браво «Поехали!» сказал.

[1970]

ПЕСНЯ МИКРОФОНА

Я оглох от ударов ладоней,

Я ослеп от улыбок певиц.

Сколько лет я страдал от симфоний,

Потакал подражателям птиц.

Сквозь меня многократно просеясь,

Чистый звук в ваши души летел.

Стоп! Вот тот, на кого я надеюсь,

Для кого я все муки стерпел.