Новая любовь, новая жизнь - Иоганн Вольфганг Гёте Страница 15

        Что и помыслить о том без омерзенья нельзя —

        Мне, как ничто, претит вдовая ночью постель.

Но уж куда как мерзостен страх на любовной дороге

        Встретить змею, испить яда с росою услад;

Страх, что в дивный миг, дарящий радость, забота

        Вдруг подползет с шепотком к сникшей

                                                          твоей голове.

Мне хорошо с Фаустиной моей! Всегда ей в охоту

        Ложе со мной делить, верному верность храня.

В юном преграда пыл распалит. А я – полюбил я

        Черпать радость и в том, что закрепил за собой.

Что за блаженство! В доверье обмениваться поцелуем,

        Выпить дыханье с губ, влить и дыханье и жизнь!

Так мы тешимся долгую ночь: грудь ко груди,

                                                              и внемлем

        Ветра и ливня шум, грома далекий раскат.

Но подкрался рассвет. Тут часы нам приносят

        Ворох свежих цветов – празднично день увенчать.

Дайте мне счастья, квириты, и каждому полную меру

        Лучшего блага из благ Бог вам в награду подаст!

XIX

Нам нелегко уберечь наше доброе имя: в раздоре

        С Фамой, как ведомо вам, мой покровитель Амур,

Спросите: а почему друг друга они невзлюбили?

        Давние это дела. Слушайте, я расскажу.

Фама могучей слыла богиней, но просто несносной

        В обществе: весь разговор хочет одна направлять.

Боги, бывало, сойдутся за чашей – великим и малым,

        Всем ненавистна она голосом трубным своим.

Вздумалось некогда ей кичливо хвалиться, что вот-де

        Зевса возлюбленный сын ныне в рабах у нее.

«Царь богов! – торжествует она. – Моего Геркулеса

        Я приведу на Олимп как бы родившимся вновь.

Он уже не Геркулес, от тебя Алкменой рожденный, —

        Чтя мой гордый алтарь, богом он стал на земле.

Взор на Олимп устремив, он, ты думаешь,

                                                        хочет к коленам

        Зевса припасть? Извини, в небе он только меня

Видит, доблестный муж, и мне одной в угожденье

        Одолевает никем в прошлом не хоженный путь.

Я же повсюду его провожаю и славлю заране,

        Прежде чем наш герой подвиг успеет свершить.

Сам ты мне прочил его в мужья: «Победит амазонок,

        Вот и пойдешь за него!» Что ж! Я б охотно пошла».

Все молчат. Раздразнить боятся хвастунью:

                                                        озлившись,

        Фама измыслит всегда пренеприятную месть.

Недоглядела она, как Амур ускользнул и героя

        С легкостью отдал во власть смертной красивой

                                                                       жены.

Перерядил он чету: красавице бросил на плечи

        Львиную шкуру и груз палицей усугубил.

В космы затем герою цветов понатыкал да в руку

        Прялку сует, – и рука, приноровившись, прядет.

То-то потешный вид! Побежал проказник и кличет

        В голос на весь Олимп: «Дивное диво грядет!

Ввек ни земля, ни небо, ни ты, безустанное солнце

        На неуклонном пути, равных не зрело чудес!»

Все примчались, поверив обманщику, так убежденно

        Звал он. И Фама туда ж. Не отстает от других.

Кто обрадован был униженьем героя? Известно,

        Гера! Дарит она ласковый взор шалуну.

Фама стоит, объята стыдом, и тоской, и смятеньем…

        Все смеялась сперва: «Боги! Да это ж актер!

Мне ль моего Геркулеса не знать? Нас ловко дурачат

        Маски! – Но с болью потом молвила: —

        Все-таки он!»

Так и в тысячной доле Вулкан не терзался при виде

        Женушки, взятой в сеть вместе с могучим

                                                                дружком.

Вот они: в должный миг петля стянулась послушно,

        Пойманным дав припасть к сладостной чаше утех,

Как взвеселились юнцы – и Вакх и Меркурий! Обоих

        Дразнит соблазн и самим так же на лоно возлечь

Великолепной этой любовницы. Смотрят и просят:

        «Не выпускай их, Вулкан! Всласть наглядеться

                                                                 дозволь!»

И старик, рогоносец хромой, держал их все крепче.

        Фама же прочь унеслась, бешеной злобой горя.

С этого часа вражда между ними не знает затишья.

        Фама героя найдет – мигом приспеет Амур.

Кто ей милей других, того он охотней изловит;

        Тех, кто душою чист, вдвое опасней язвит.

Если его бежишь, все глубже в беде увязаешь.

        Девушку он подает, если ж отвергнешь, презрев,

Первым его стрелы ощутишь коварное жало.

        В муже страсть распалит к мужу или похоть

                                                               к скоту.

Кто лицемерно стыдится его, того приневолит

        В тайном пороке пить горечь немилых услад.

Но и богиня гонит врага, следит она в оба:

        Тот приступился к тебе – эта готовит беду;

Смерила взором, скривила рот и строго, нещадно

        Самый дом клеймит, где загостился Амур.

Так и со мной: я почуял уже – богиня на страже,

        Ищет ревниво она тайну мою проследить.

Но… есть давний закон: «Чти молча» —

                                                как некогда греков,

        Не вовлекла бы меня царская ссора в беду!

XX

Сила красит мужчину, отвага свободного духа?

        Рвение к тайне, скажу, красит не меньше его.

Градокрушительница Молчаливость, княгиня народов!

        Мне, богиня, была в жизни водителем ты.

Что же судьба припасла? Мне муза, смеясь, размыкает,

        Плут размыкает Амур накрепко сомкнутый рот.

Ох, куда как не просто скрывать позор королевский!

        Худо прячет венец, худо фригийский колпак

Длинные уши Мидаса: слуга ли ближайший

                                                        приметил —

        Страшно царю, на груди тайна, что камень, лежит.

В землю, что ли, зарыть, схоронить этот камень

                                                              тяжелый?..

        Только тайны такой не сохранит и земля!

Станут вокруг камыши, зашуршат, зашепчутся

        с ветром:

        «А Мидас-то, Мидас! Даром, что царь, – долгоух!»

Мне же безмерно тяжеле блюсти чудесную тайну,

        Льется легко с языка то, что теснилось в груди.

А ни одной не доверишь подруге – бранить они будут;

        Другу доверить нельзя: что, коль опасен и друг?

Роще свой поведать восторг, голосистым утесам?

        Я не настолько же гон, да и не столь одинок!

Вам, гекзаметры, я, вам, пентаметры, ныне поверю,

        С нею как радуюсь дню, ею как счастлив в ночи!

Многим желанна, сетей она избегает, что ставит

        Дерзко и явно – кто смел, тайно и хитростно —