Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут... Страница 16

Мои товарищи

Сгорели в танках мои товарищи —до пепла, до золы, дотла.Трава, полмира покрывающая,из них, конечно, произросла.Мои товарищи на минахподорвались,   взлетели ввысь,и много звезд, далеких, мирных,из них,   моих друзей,     зажглись.Они сияют, словно праздники,показывают их в кино,и однокурсники и одноклассникистихами стали уже давно.

Немецкие потери

(Рассказ)

Мне не хватало широты души,чтоб всех жалеть.Я экономил жалостьдля вас, бойцы,для вас, карандаши,вы, спички-палочки (так этоназывалось),я вас жалел, а немцев не жалел,за них душой нисколько не болел.Я радовался цифрам их потерь:нулям,   раздувшимся немецкой кровью.Работай, смерть!Не уставай! Потейрабочим потом!Бей их на здоровье!Круши подряд!

Но как-то в январе,а может, в феврале, в начале мартасорок второго,   утром на зарепод звуки переливчатого матако мне в блиндаж приводят «языка».Он все сказал:какого он полка,фамилию,расположенье сил.И то, что Гитлер им выходит боком.И то, что жинка у него с ребенком,сказал,   хоть я его и не спросил.Веселый, белобрысый, добродушный,голубоглаз, и строен, и высок,похожий на плакат про флот воздушный,стоял он от меня наискосок.

Солдаты говорят ему: «Спляши!»И он сплясал.Без лести.От души.Солдаты говорят ему: «Сыграй!»И вынул он гармошку из кармашкаи дунул вальс про голубой Дунай:такая у него была замашка.

Его кормили кашей целый деньи целый год бы не жалели каши[13],да только ночью отступили наши —такая получилась дребедень.

Мне — что?Детей у немцев я крестил?От их потерь ни холодно, ни жарко!Мне всех — не жалко!Одного мне жалко:того,   что на гармошке     вальс крутил.

Как убивали мою бабку

Как убивали мою бабку?Мою бабку убивали так:утром к зданию горбанкаподошел танк.Сто пятьдесят евреев города,легкие   от годовалого голода,бледные   от предсмертной тоски,пришли туда, неся узелки.Юные немцы и полицаибодро теснили старух, старикови повели, котелками бряцая,за город повели,   далеко.А бабка, маленькая, словно атом,семидесятилетняя бабка моякрыла немцев,ругала матом,кричала немцам о том, где я.Она кричала: — Мой внук на фронте,вы только посмейте,только троньте!Слышите,   наша пальба слышна! —Бабка плакала, и кричала,и шла.   Опять начинала сначалакричать.Из каждого окнашумели Ивановны и Андреевны,плакали Сидоровны и Петровны:— Держись, Полина Матвеевна!Кричи на них. Иди ровно! —Они шумели:   — Ой, що робытьз отым нимцем, нашим ворогом! —Поэтому бабку решили убить,пока еще проходили городом.

Пуля взметнула волоса.Выпала седенькая коса,и бабка наземь упала.Так она и пропала.

На «Диком» пляже

Безногий мальчишка, калечка,неполные полчеловечка,остаток давнишнего взрыванеобезвреженной мины,величественно, игриво,торжественно прыгает мимос лукавою грацией мима.И — в море! Бултых с размаху!И тельце блистает нагое,прекрасно, как «Голая маха»у несравненного Гойи.Он вырос на краешке пляжаи здесь подорвался — на гальке,и вот он ныряет и пляшет,упругий, как хлыст, как нагайка.

Как солнечный зайчик, как пенный,как белый барашек играет,и море его омывает,и солнце его обагряет.Здесь, в море, любому он равен.

— Плывите, посмотрим, кто дальше! —Не помнит, что взорван и ранен,доволен и счастлив без фальши.О море! Без всякой натугиты лечишь все наши недуги.О море! Без всякой причинысмываешь все наши кручины.

Тридцатки

Вся армия Андерса — с семьями,с женами и с детьми[14],сомненьями и опасеньямигонимая, как плетьми,грузилась в Красноводскена старенькие суда,и шла эта перевозка,печальная. Как беда.

Лились людские потоки,стремясь излиться скорей.Шли избранные потомкиих выборных королейи шляхтичей, что на сеймена компромиссы не шли,а также бедные семьи,несчастные семьи шли.

Желая вовеки большене видеть нашей земли[15],прекрасные жены Польшис детьми прелестными шли.Пленительные полячки!В совсем недавние дникак поварихи и прачкииспользовались они.

Скорее, скорее, скорее!Как пену несла рекаеврея-брадобрея,буржуя и кулака,и все гудки с пароходовне прекращали гул,чтоб каждый из пешеходовскорее к мосткам шагнул.Поевши холодной каши,болея тихонько душой,молча смотрели нашина этот исход чужой.И было жалко поляков,детей особенно жаль,но жребий не одинаков,не высказана печаль.

Мне видится и сегоднято, что я видел вчера:вот восходят на сходнихудые офицера,выхватывают из карманатридцатки и тут же рвут,и розовыеза кормамитридцаткиплывут, плывут.

О, мне не сказали больше,сказать бы могли едвавсе три раздела Польши,восстания польских два,чем в радужных волнах мазутатридцаток рваных клочки,покуда раздета, разута,и поправляя очки,и кутаясь во рванину,и женщин пуская вперед,шла польская лавинана английский пароход.

Себастьян

Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем[16],мне известным уже три месяцаСебастьяном Барбье.На ничейной земле, в проломезамка старого, на соломе,в обгорелом лежим тряпье.

До того мы оба устали,что анкеты наши — деталинезначительные в той большой,в той инстанции грандиозной,окончательной и серьезной,что зовется судьбой и душой.

До того мы устали оба,от сугроба и до сугробацелый день пробродив напролет,до того мы с ним утомились,что пришли и сразу свалились.Я прилег. Он рядом прилег.

Верю я его антифашизмуили нет — ни силы, ни жизнини на что. Только б спать и спать.Я проснусь. Я вскочу среди ночи —Себастьян храпит что есть мочи.Я заваливаюсь опять.Я немедленно спать заваливаюсь.Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.Сон — о Дне Победы, где пьянот вина и от счастья полного,до полуночи, да, до полночион ликует со мной, Себастьян.

Футбол

Я дважды в жизни посетил футболи оба раза ничего не понял:все были в красном, белом, голубом,все бегали.   А больше я не помню.Но в третий раз…Но впрочем, в третий разя нацепил гремучие медали,и ордена, и множество прикрас,которые почти за дело дали.Тяжелый китель на плечах влача,лицом являя грустную солидность,я занял очередь у врача,который подтверждает инвалидность.А вас комиссовали или нет?А вы в тех поликлиниках бывали,когда бюджет,как танк на перевале:миг — и по скалам загремел бюджет?Я не хочу затягивать рассказпро эту смесь протеза и протеста,про кислый дух бракованного теста,из коего повылепили нас.Сидящий рядом трясся и дрожал.Вся плоть его переливалась часто,как будто киселю он подражал,как будто разлетался он на части,в любом движенье этой дрожью связан,как крестным знаком верующий чёрт,он был разбит, раздавлен и размазанвойной; не только сплюснут, но — растерт.— И так — всегда?Во сне и наяву?— Да. Прыгаю, а все-таки — живу!(Ухмылка молнией кривой блеснула,запрыгала, как дождик, на губе.)— Во сне — получше. Ничего себе.И — на футболе —он привстал со стула,и перестал дрожать,и подошелко мнес лицом, застывшим на мгновенье,и свежим, словно после омовенья.(По-видимому, вспомнил про фубол.)— На стадионе я — перестаю! —С тех пор футбол я про себя таю.Я берегу его на черный день.Когда мне плохо станет в самом деле,я выберу трибуну, чтобы — тень,чтоб в холодке болельщики сидели,и пусть футбол смиряет дрожь мою!

Госпиталь