Нина Гаген-Торн - Memoria Страница 17

Кончалась серо-зеленая ширь без края, по горизонту потянулись гряды скал.

В Охотском море погода изменилась: два дня «Джурма» штормовала. Когда 7 августа вошла в бухту Нагаева, казалось, уже наступила осень. Серые базальтовые скалы отвесно поднимались над зеленой водой, желтея лиственницами.

На горах сидели сивые тяжелые тучи и дышали таким холодом, точно вот-вот начнут трясти снег.

Пароход, пыхая дымом, прошел между скалами, в глубину полукруга, по краям которого лепились домики.

Заключенных выпустили на палубу. Велели приготовиться с вещами. Мужчин было четыре с половиной тысячи, женщин человек триста (их мало привозили в колымские лагеря). Мужчины и женщины встали на палубе, отделенные друг от друга стрелками. Они ехали в разных трюмах, но во время пути с привычной уже тюремной ловкостью многим женщинам удалось разыскать мужей, повстречаться. Теперь они волновались — увидят ли близких в последний раз?

У других мужья не попали в этот этап, но они все-таки взволнованно смотрели: вдруг мелькнет родное лицо? Третьи не знали, арестованы ли их мужья, или совсем не имели мужей, но и они жалостливо и взволнованно рассматривали толпу исхудавших, небритых, посеревших мужчин.

Мужчины тоже тревожно и взволнованно рассматривали женщин, искали близких.

Над всеми стояло одиночество, тревога и боль.

Вместе с берегом подступало начало неизвестных лет, на которые они были осуждены. За плечами, как шторм в море, были встряска допросов, тюрьма, отчаяние.

Надо было начинать жить. Какой жизнью? Из прошлой выносило обломки — то, что уцелело в смятенном сознании, и то, что попало в уцелевшие пустяки вещей.

Пароход, бурля зеленой водой, подошел к мосткам. Бросили причал. Кто-то по спущенным доскам пробежал на пароход. Крикнул: «Строиться! Мужчины!» Вооруженные винтовками стрелки стали выводить их. Заключенные шли, как рыбы в колымские реки, сплошной лавой, когда воткнутая палка стоит от плотности тел.

Чернели головы, головы, головы: в шляпах, в шапках, в кепках, в каких-то совершенно непонятных головных уборах и вовсе без них.

Нельзя было разобрать отдельные фигуры, а все-таки женщины поднимались на цыпочки, старались выискать своих. Не находя — выдвигались, чтобы те, близкие, могли их заметить.

Пароход «Джурма» вмещал 5 тысяч заключенных. Из Владивостока в Магадан он делал два рейса в месяц. Второй пароход «Кулу» вмещал 4 тысячи заключенных. Тоже делал два рейса в месяц. Итого в месяц прибывало на Колыму 18–19 тысяч заключенных. Из них женщин не больше 2 тысяч. Их оставляли в Магадане и распределяли на рыбные промыслы и в сельскохозяйственные лагпункты. Мужчины были нужны для золотых приисков.

Воспоминаний о колымском периоде жизни не сохранилось, только стихи и письма.

Из «Колымского дневника»[7]

Не хуже, не лучше других —Равноценна моя строка.Потому, что это не стих:Иероглиф и знак векам.Потому, что это не боль —Сгусток истории в нас.Как лучину эпоха колетДушу, чтоб ярче зажглась.Не чадила б — стихом горела,Красным пламенем осветивЧеловечье черное делоИ скорбных мечтаний взрыв.

Если бы ангелы в небе были,Неужели б ониВ трубы свои не трубили,Не зажигали огни,Кликами не собирали ратей,Чтобы броситься, крыльями трепеща,В этот дом, где как в кратереПлавит, зажав в клещах,Души и жизни —   Страх?Расплавленное течет, пузырясь,По круглой земле.Если бы ангелы были,Зажмурились бы они —   Не глядеть,Как по земле щербатойИз человечьей лавы   ЛопатойСтроится пористый ком,Катить по земле щербатой.А тот, на огромном плакате,Смотрит кошачьим зрачком,Как струитсяЧеловеческой лавы поток.Ангелы, может, могли бы молиться.Мы — лишь сжимаем висок.

Шпалерная. 1937

Лежу я, глаза закрыв,Стук колес бесконечен и мерен…Может быть, ты и жив?Может быть — не расстрелян?В дожде паровозный гудокИ уходят леса Сибири.Мир в крови, как в реке, намок,Поток — разливается шире…Из пены торчат сукиРазрушенных существований.Как тигр, обнаживший клыки,Лижет реку Неведомое Сознанье.И поезд уходит, дрожа,Под тяжестью нашей обиды.Может быть, не был курок нажат?Может — ты дышишь и видишь?

Ветер — тонким песьим воемЗавывает за горойВзвод стрелков проходит строем.Ночь. Бараки. Часовой.Это — мне, а что с тобою?Серый каменный мешок?Или ты прикрыл рукоюПулей раненный висок?

Магадан. Осень 1937

Был он высокий и стройный,С гибкой походкой упругой.Мог он спокойно,Коню подтянув подпругу,В седле наклоняться, с размахуС земли поднимая папаху,И под черными усамиПробегало точно пламя —Блеск насмешливой улыбки.А теперь — бредет не шибко,В черном порванном бушлате,Добывать в земле богатойПламя золота чужого…Он с утра стоит, готовыйВ снег упасть от истощенья…И дрожат руки движеньяЗа тяжелою кайловкой,Под заряженной винтовкой.Это все отец народовДал как счастье и свободу.

Магадан. 1937/?/

От кремня острым билом можноТонкие отбить осколки.Смачивая их, осторожноСтачивать камень колкий.Нож получается гладок,Отточен, хорош…Скажи, а ты знаешь, что надо,Чтобы из сердца — сделать нож?

Земля в безмолвии лежала.Сиял мороз и снег визжал.И каждый, в горести, не знал,Что дом его наутро ожидало.Так падал год. Под синевойШел болью день на день похожий.Но ангел с белою трубойВдруг вылетел и крикнул:   «Боже! Боже!Они не могут больше ждать,Они измучены — безмерно!»И горы грянули — «Кончать!»И реки подхватили — «Верно!Пора кончать: их кровь и потЗальет прозрачность наших вод,Мы будем грязью протекать,Начнет земная шерсть линятьИ, скорчившись, земля стонать».Тут ангел снова затрубил,Взывая к синему престолу,И камень сам заговорил:«Пройдет страной Великий Голод,Пройдет страной и мор и град,Пускай же камни говорят,Когда уста закрыты людям».Вновь ангел затрубил о чуде,И Город встал, звеня стеклом,Дробя своих остатки зданий,Кремль тяжело пошел плечом,В Москву-реку лег в содроганьи.Вскипели волны, чайками крича,Взметнулась Волга, с Нижнего до Ярославля…И, в красной пене кирпича,Тот человек, с усмешкой палача,Лежал, самим Кремлем раздавлен[8].

Колыма. 1937

Как могу я слагать стихи?Как могу я на солнце смотреть?От человеческой крови мхиПо земле начинают рдеть.По земле выступает росаЧеловеческих, конских, собачьих слез.И отжимает она волоса,Травянистые длинные нити волос.От росы солонеет трава,Но не радует соль скот,Потому что запах ее — кровавИ горек людской пот.

Магадан. 1937/?/

Это — земля иль другая планета?Синие горы — причудливо строги.Ветви — рисованы в небе кристаллами света,Выдуман лес многоногий!Кто-то,Алмазами землю покрывший,Без счетаЛьет холода жидкое пламя,И смотрят два солнца застывшихС неба — пустыми глазами.

Колыма. Эльген. 1938