Платоника и Плутос - Евгений Александрович Козлов Страница 17

Платья сложены на земле и она, нисколько не смущаясь,

Обнажает плоть дерев, но люди всё более спешат одеться.

Сочинители трепещут, осенней вольностью всецело покоряясь.

Собран урожай, рассол мудреный позволит овощам согреться,

Надолго сохранить питание и вкус.

Заготовлены варенья, компоты, славная та пища в пост,

Я помню ягод аромат, и пленительней тот груз

В корзинке, чем в руках, взбираясь на земляной помост,

Срываю гроздями и рассыпаю бисером.

Ведь духу не вкусить плоды земные страстно.

Спущусь с вершины, продолжив созерцанье призраком.

В лесу мне осень платье и наряды дефилирует так славно,

Лето имеет одно обличье, но осень актриса мне куда милей.

В сей дождливую таинственную пору я родился.

С горечью и болью для людей, но для Бога видимо отрадно и важней

Явленье человека, чем матери носившей меня под сердцем, где томился

Внутри ее я уже творил, мыслящей душой создавал сюжеты.

Этюды пальчиками по стене чертил, мечтая о карандаше.

Словами желал выразить любовь, сочиняя первые сонеты.

Но на свет явившись, видел мир, скомканный из папье-маше.

Мудрствовал я и потому сохранял молчанье,

Потому подолгу размышлял, стариком детство и юность провожал.

Вот о рожденье описанье.

Сожалею, Ариана, платонически любя тебя, я плоть твою не знал.

Потому, тело мое лежа в гробу, не продлит честнейший род ветвей родной,

Не зачнутся, не родятся наши дети, ты дева непорочная,

А я есть дух, но не святой.

Представляется порою в грезах девочка в синем платье робкая,

Наша дочь принцесса с пышными белокурыми кудрями.

С солнечными волосами как у тебя и душой творца как у отца.

Она листочки желтые срывает, чуть подует малыми ноздрями,

Прожилки дыханьем теплым проявит, с дуновеньем ветерка

Отправится парить осенняя листва.

Девочка смеется непосредственно по-детски шумно.

И мы радуемся вместе с нею, родители сего чудесного дитя.

Или у нас мог бы родиться сын наследник гордо.

На дереве почти сухом, доски, гвозди, молоток с собой беря,

Построит несуразный дом.

Помощь мы ему окажем в счастье единенья.

Однажды, на стройке задержавшись, застигнет мальчика буйный гром.

И молнии ниспошлют страхи оцепененья.

Зажжет свечу, по крыше забарабанит дождь.

Ветви меж досками тянутся зловеще.

Слышны шаги, мальчик, защищаясь, хватает гвоздь.

Дверь шалаша отворяется неспешно.

И лицо отца мокрое, но доброе взирает на него сквозь мглу.

Я гостем стану в жилище сына.

Истории поучительные рассказывать начну.

Затем вернемся мы в наш дом в угасанье стихии пыла.

Мальчика ты полотенцем оботрешь, согреешь,

Накормишь вкусно и колыбельную споешь пред ранним сном.

И когда дитя уснет, на лике мальчика отразится ангел.

Меня обнимешь ты, словно впервые, поцелуешь…

Мечтания мои словно корабли натыкаются на айсберг.

Ведь умер я, дабы ты жила, то прошлое

Укрывает осенняя листва, а душу кличут Небеса.

Слезы смоются дождем, сотрется унынье созвано пришлое,

Изгладятся пороки на челе, их сметает дворника метла, или жнеца,

В хладе и в жаре, в цвете и в тусклости остынет осень.

С пасмурным нутром поэта в меланхолии аскета,

Вдохновляется мгновеньем наивно невесомо, весьма и очень,

Мигом счастья, грусти, мигом жизни – судьба всякого поэта.

Любовь же не мгновенье, но вечность.

Во главе стола кормит с ложечки свое озаренное одаренное дитя.

Оправдывая его упрямство и беспечность.

Любовь и старика пожалеет нежно, за щеку воспоминаньем теребя.

Но сколько страданий испытать влюбленному дано?

Ах, Ариана, с немою лаской, с таинственной любовью,

Терзала сердце мне молчаньем ты, совсем недавно, иль уже давно.

Взглядом я вопрошал ответ на зов любовный омытый скорбью.

Но словно ангел на капелле, словно на моем надгробном камне,

Пленяла красотою, но отвергала прямотой тихих чувств,

Холодностью взгляда, не состоял я в длинном списке кавалеров плане,

Вот умер я, изошел из мира, творец парадоксов и искусств.

И ты, Любимая, оставила первые свиданья, все вниманья ухажеров,

Спешишь поблагодарить того, кого совсем не знаешь.

Букет цветов мне покупаешь в знак польщенья без укоров.

Или в тебе жизнь моя животворящая влечет и покоряешь

Стремленьем к телу, что погребено в твоем гробу.

Не оживишь, прошу – живи нынешним, а не прошлым.

Поцелуй даруй избраннику верному тому,

Достойному дарованию сему, прикосновеньем беспорочным.

Но духом я коснусь тебя с помощью письма.

Есть дети у меня, что живут в конверте.

В доме, где я когда-то жил, не ведая календаря перемены числа.

Составил я предсмертно завещанье, песнь в оперном концерте,

Громогласно буквами шрифтами оглашу состоянье дел,

Имущество и всякое праздное творенье – то всё пустое,

Ибо их постигнет тленье, таков финал грешных тел.

Однако жизнь моя в тебе – подарок, житие второе.

Жизнь Небесная изначальна, где смерти нет, как и нет разлуки.

Но прежде, позволь мне продолжить тебе образов духовных песнь”.

Ариана затаясь, внимала, слушая невиданно невидимые звуки,

Призрак ей шептал о временах, о жизни, смерти, о любви.

И дуба векового шелест аккомпанировал секрета действу,

В скромности она молчала, усмиряя крик души,

О несправедливости, божеств лицедейству.

Вот дыханье на волосах ощутила и трепет испытала.

“Я умер, а ты сталась вновь жива.

Ведь я любил, люблю и ныне, но ты, еще так сильно не любила.

Ведь я все замыслы сотворил, не осталось чистого листа или холста.

Ведь я себе поклялся, что не увижу твою, Ариана, смерть.

Поклялся жажду жизни претерпеть,

Дабы жертвуя собою, умереть”.

Ариана вздрогнула, своим думам трепетно стыдясь.

Провиденью всецело покоряясь улыбку сотворила неумело,

Ямочки на щеках ее проснулись не таясь.

Сомненья закрались в ней нотами протеста,

Ведь больно осознавать потерю.

В душе ее покой не находит места.

Так часто думала она о смерти, узрела сумрачную аллею,

Но поэт бесславный вторил ей о жизни и о любви.

Крупными мазками рисовал пейзажи.

И вот, Ариана, к дубу щекой прижалась под чарами тоски,

Складки платья белого раскинулись, по траве вытворяя странные пассажи,

Вырез лифа робко скромен, а обнаженье плеч волосы скрывали.

Творенье Божье идеальное, образ Божий украшали кружева,

Ленты и оборки, но женственность одежды не затмевали,

В ней ангельских красот, то словно аура, иль ворожба,

Ножки малые туфельками оплетены.

Ручки милые ее открыты лодочками ласк,

Пальчики тонки, словно хрустально они хрупки,

Особенно мизинчик настолько бережливо мал,

Что и созерцаньем возможно сломать столь нежное созданье,

Кожа рук