Вера Полозкова - Непоэмание Страница 18

Сделались неотложными, как еда:

- «Эй, беляши, горячие беляши» -

Просто не перестанешь об этом думать.

Просто пришла судьба и сказала – ну, мать,

Вот ты теперь поди-ка

Да попляши.

25 сентября 2007 года. 

ДЛЯ НЕРОВНОГО СЧЕТА

Девятнадцатый стишок про Дзе

Тэмури – маленький инквизитор, не для того ли запаян в темя, с сетчаткой

слит.

Не убивает – пускает корни в височной доле, нервной системе – и муки длит.

Парализует мышцы, лишает воли и гибнет с теми, кого спасти соблаговолит.

Тэмури – риф-кораблекрушитель, за дальним мысом, за зеленеющим маяком.

Ему наплевать, что вы ему разрешите, не разрешите – он потрошитель, он

поступает со здравым смыслом, как с тем окурком – в кусты зашвыривает

щелчком.

Это вам при нем сразу нужен огнетушитель, дым коромыслом – а он не

думает ни о ком.

Тэмури – мой образок нательный, едва увидим друг друга – прыснем и

окружающих развлечем.

Он станет сварщиком из котельной, вселенским злом или Папой Римским,

комедиографом, силачом –

И мы даже выберем день отдельный, и под мартини поговорим с ним, о том,

что любим друг друга зверски –

но вновь получится

ни о чем.

27-28 сентября 2007 года.

СЕСТРЫ

любовь и надежда ходят поодиночке,

как будто они не одной мамы дочки,

как будто не сёстры вере, и в каждой строчке

вера шифрует для них: я тут!

но они не читают (глаза закрыты)

и, несмотря на твои заметные габариты,

вера, они же не видят тебя, и не дури ты -

они нескоро тебя найдут.

вера говорит, шевеля ноздрями,

ходит с нами, как человек зо зверями,

как не съеденный ещё капитан кук с дикарями,

в смутном предчувствии злой судьбы;

вряд ли найдётся имя бездонней,

она наяву с нами, а не на иконе, и

мы тянем к жару её ладоней

низенькие свои мохнатые лбы

Саша Маноцков

Чего полны их глазницы – пороха ли, песка ли?

Любовь и Надежда умнее Малдера или Скалли:

Они никогда меня не искали –

К ним нужно долго идти самой.

Я старшая дочь, с меня спросят гораздо строже.

Нас разлучили в детстве, но мы похожи:

Папа взял три отреза змеиной кожи

И сотворил нас на день седьмой.

Они, как и я, наделали много дряни,

Дурачатся, говорят, шевеля ноздрями,

Но сестры слепы, а я вот зря не:

Все время видеть – мой главный долг.

А им не ведать таких бессонниц, красот, горячек,

Которыми, как железом, пытают зрячих -

Папа проектировщик, а я подрядчик.

Три поросенка – и Серый Волк.

1 октября 2007 года.

ЭРЗАЦ

Ну нет, чтоб всерьез воздействовать на умы – мой личный неповоротлив и

скуден донельзя; я продавец рифмованной шаурмы, работник семиотического

МакДональдса; сорока-воровка, что тащит себе в стишок любое

строфогеничное барахло, и вечно – «дружок, любезный мой пастушок, как

славно все было, как больно, что все прошло».

Не куплетист для свадеб и дней рождений, но и не тот, кто уже пересек

межу; как вера любая, ищу себе подтверждений, вот так – нахожу, но чаще

не нахожу. Конструктор колядок, заговоров, уловок – у снобов невольно

дергается ноздря; но каждому дню придумывать заголовок – появится

чувство, будто живешь не зря.

Я осточертежник в митенках – худ и зябок, с огромным таким планшетом

переносным. Я жалобщик при Судье, не берущем взяток, судебными

исполнителями тесним. Я тот, кто все время хнычет: «Со мной нельзя так»

- но ясно, что невозможно иначе с ним.

А что до амбиций – то эти меня сожрут. Они не дают мне жить – чтоб не

привыкала. Надо закончить скорбный сизифов труд, взять сто уроков

правильного вокала, приобрести себе шестиструнный бас. Жизнь всегда

поощряла таких строптивых: к старости я буду петь на корпоративах

мебельных фабрик и продуктовых баз.

Начинается тем, что нянькаешься с мерзавцами – и пишешь в тетрадку

что-то, и нос не суйте; кончается же надписанными эрзацами – и, в

общем-то, не меняет при этом сути. Мой мощный потенциал, в чем бы ни был

выражен, - беспомощен. Эта мысль меня доканала. (Хотя эту фразу мы, если

надо вырежем – святое, для федерального-то канала).

12 октября 2007 года.

БЫТОПИСЬ

И если летом она казалась царевна Лыбедь,

То к осени оказалась царевна-блядь -

И дни эти вот, как зубы, что легче выбить,

Чем исправлять.

Бывший после случайного секса-по-старой-памяти

Берет ее джинсы, идя открывать незваному визитеру.

Те же стаканы в мойке, и майки в стирке, и потолки.

И уголки у губ, и между губами те

же самые кольца дыма; она надевает его, и они ей впору.

А раньше были бы велики.

Старая стала: происходящее все отдельнее и чужей.

Того и гляди, начнет допиваться до искажений, до миражей,

до несвоих мужей,

До дьявольских чертежей.

Все одна плотва: то угрюмый псих, то унылый хлюпик.

В кои-то веки она совсем никого не любит,

Представляя собою актовый зал, где погашен свет.

Воплощая Мертвое море, если короткой фразой -

Столько солей, минералов, грязей -

А жизни нет.

Ну, какое-то неприкаянное тире

Вместо стрелочки направленья, куда идти, да.

Хорошая мина при этой ее игре

Тянет примерно на килограмм пластида,

Будит тяжкие думы в маме и сослуживцах.

Осень как выход с аттракциона, как долгий спад.

Когда-то-главный приходит с кухни в любимых джинсах

И ложится обратно спать.

22 октября 2007 года.

ONLY SILENCE REMAINS

Да не о чем плакать, Бога-то не гневи.

Не дохнешь - живи, не можешь - сиди язви.

Та смотрит фэшн-тиви, этот носит серьгу в брови, -

У тебя два куба тишины в крови.

Не так чтобы ад - но минималистский холод и неуют.

Слова поспевают, краснеют, трескаются, гниют;

То ангелы смолкнут, то камни возопиют -

А ты видишь город, выставленный на mute.

И если кто-то тебя любил - значит, не берег,

Значит, ты ему слово, он тебе - поперек;

В правом ящике пузырек, в пузырьке зверек,

За секунду перегрызающий провода.

Раз - и звук отойдет, вроде околоплодных вод,

Обнажив в голове пустой, запыленный сквот,

Ты же самый красноречивый экскурсовод

По местам своего боевого бесславия - ну и вот:

Гильзы,

Редкая хроника,

Ломаная слюда.

31 октября 2007 года.

В КАФЕ

Он глядит на нее, скребет на щеке щетину, покуда несут соте.

"Ангел, не обжившийся в собственной красоте.

Ладно фотографировать - по-хорошему, надо красками, на холсте.

Если Господь решил меня погубить - то Он, как обычно, на высоте".

Он грызет вокруг пальца кожу, изводясь в ожидании виски и овощей.

"Мне сорок один, ей семнадцать, она ребенок, а я кащей.

Сколько надо ей будет туфель, коротких юбочек и плащей;

Сколько будет вокруг нее молодых хлыщей;

Что ты, кретин, затеял, не понимаешь простых вещей?"

Она ждет свой шейк и глядит на пряжку его ремня.

"Даже больно не было, правда, кровь потом шла два дня.

Такой вроде взрослый - а пятка детская прямо, узенькая ступня.

Я хочу целоваться, вот интересно, он еще сердится на меня?"

За обедом проходит час, а за ним другой.

Она медленно гладит его лодыжку своей ногой.

4 ноября 2007 года.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

А ты спи-усни, мое сердце, давай-ка, иди ровнее, прохожих не окликай. Не

толкай меня что есть силы, не отвлекай, ты давай к хорошему привыкай. И

если что-то в тебе жило, а теперь вот ноет – оно пускай; где теперь

маленький мальчик Мук, как там маленький мальчик Кай – то уже совсем не

твои дела.

Ай как раньше да все алмазы слетали с губ, ты все делало скок-поскок; а

теперь язык стал неповоротлив, тяжел и скуп, словно состоит из железных

скоб. И на месте сердца узи видит полый куб, и кромешную тишину слышит

стетоскоп. Мук теперь падишах, Каю девочка первенца родила.

Мы-то раньше тонули, плавились в этом хмеле, росли любовными сомелье;

всё могли, всем кругом прекословить смели, так хорошо хохотать умели,

что было слышно за двадцать лье; певчие дети, все закадычные пустомели,

мели-емели, в густом загаре, в одном белье –

И засели в гнилье, и зеваем – аж шире рта.

И никто не узнает, как все это шкворчит и вьется внутри, ужом на

сковороде. Рвется указательным по витрине, да зубочисткой по барной

стойке, неважно, вилами по воде; рассыпается кориандром, пшеничным,