Борис Пастернак - Я понял жизни цель (сборник) Страница 18

1918

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

1922 – 1931

БОРИСУ ПИЛЬНЯКУ

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,Вовек не вышла б к свету темнота,Иль я – урод, и счастье сотен тысячНе ближе мне пустого счастья ста?

И разве я не мерюсь пятилеткой,Не падаю, не подымаюсь с ней?Но как мне быть с моей грудною клеткойИ с тем, что всякой косности косней?

Напрасно в дни великого совета,Где высшей страсти отданы места,Оставлена вакансия поэта:Она опасна, если не пуста.

1931

АННЕ АХМАТОВОЙ

Мне кажется, я подберу слова,Похожие на вашу первозданность.А ошибусь – мне это трын-трава,Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок,Торцовых плит заглохшие эклоги.Какой-то город, явный с первых строк,Растет и отдается в каждом слоге.

Кругом весна, но за город нельзя.Еще строга заказчица скупая.Глаза шитьем за лампою слезя,Горит заря, спины не разгибая.

Вдыхая дали ладожскую гладь,Спешит к воде, смиряя сил упадок.С таких гулянок ничего не взять.Каналы пахнут затхлостью укладок.

По ним ныряет, как пустой орех,Горячий ветер и колышет векиВетвей, и звезд, и фонарей, и вех,И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер,По-разному бывает образ точен.Но самой страшной крепости раствор —Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд.Он мне внушен не тем столбом из соли,Которым вы пять лет тому назадИспуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг,Где крепли прозы пристальной крупицы,Он и во всех, как искры проводник,Событья былью заставляет биться.

1929

ОТПЛЫТИЕ

Слышен лепет соли каплющей.Гул колес едва показан.Тихо взявши гавань за плечи,Мы отходим за пакгаузы.

Плеск и плеск, и плеск без отзыва.Разбегаясь со стенаньем,Вспыхивает бледно-розоваяМоря ширь берестяная.

Треск и хруст скелетов раковых,И шипит, горя, берёста.Ширь растет, и море вздрагиваетОт ее прироста.

Берега уходят ельничком, —Он невзрачен и тщедушен.Море, сумрачно бездельничая,Смотрит сверху на идущих.

С моря еще по морошкуХодит и ходит лесками,Грохнув и борт огороша,Ширящееся плесканье.

Виден еще, еще виденБерег, еще не без пятенПуть, – но уже необыденИ, как беда, необъятен.

Страшным полуоборотом,Сразу меняясь во взоре,Мачты въезжают в воротаНастежь открытого моря.

Вот оно! И, в предвкушеньеСладко бушующих новшеств,Камнем в пучину крушенийПадает чайка, как ковшик.

1922

Финский залив

МЕЙЕРХОЛЬДАМ

Желоба коридоров иссякли.Гул отхлынул и сплыл, и заглох.У окна, опоздавши к спектаклю,Вяжет вьюга из хлопьев чулок.

Рытым ходом за сценой залягте,И, обуглясь у всех на виду,Как дурак, я зайду к вам в антракте,И смешаюсь, и слов не найду.

Я увижу деревья и крыши.Вихрем кинутся мушки во тьму.По замашкам зимы замухрышкиЯ игру в кошки-мышки пойму.

Я скажу, что от этих ужимокЕле цел я остался внизу,Что пакет развязался и вымокИ что я вам другой привезу.

Что от чувств на земле нет отбою,Что в руках моих – плеск из фойе,Что из этих признаний – любоеВам обоим, а лучшее – ей.

Я люблю ваш нескладный развалец,Жадной проседи взбитую прядь.Если даже вы в это выгрались,Ваша правда, так надо играть.

Так играл пред землей молодоюОдаренный один режиссер,Что носился как дух над водоюИ ребро сокрушенное тер.

И, протискавшись в мир из-за дисковНаобум размещенных светил,За дрожащую руку артисткуНа дебют роковой выводил.

Той же пьесою неповторимой,Точно запахом краски дыша,Вы всего себя стерли для грима.Имя этому гриму – душа.

1928

БАЛЬЗАК

Париж в златых тельцах, в дельцах,В дождях, как мщенье, долгожданных.По улицам летит пыльца.Разгневанно цветут каштаны.

Жара покрыла лошадейИ щелканье бичей глазурьюИ, как горох на решете,Дрожит в оконной амбразуре.

Беспечно мчатся тильбюри.Своя довлеет злоба дневи.До завтрашней ли им зари?Разгневанно цветут деревья.

А их заложник и должник,Куда он скрылся? Ах, алхимик!Он, как над книгами, поникНад переулками глухими.

Почти как тополь, лопоух,Он смотрит вниз, как в заповедник,И ткет Парижу, как паук,Заупокойную обедню.

Его бессонные зенкиУстроены, как веретена.Он вьет, как нитку из пеньки,Историю сего притона.

Чтоб выкупиться из ярмаУжасного заимодавца,Он должен сгинуть задармаИ дать всей нитке размотаться.

Зачем же было брать в кредитПариж с его толпой и биржей,И поле, и в тени ракитНепринужденность сельских пиршеств?

Он грезит волей, как лакей,Как пенсией – старик бухгалтер,А весу в этом кулаке,Что в каменщиковой кувалде.

Когда, когда ж, утерши потИ сушь кофейную отвеяв,Он оградится от заботШестой главою от Матфея?

1927

Рослый стрелок, осторожный охотник,Призрак с ружьем на разливе души!Не добирай меня сотым до сотни,Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной.С ночи одень меня в тальник и лед.Утром спугни с мочежины озерной.Целься, все кончено! Бей меня влет.

За высоту ж этой звонкой разлуки,О, пренебрегнутые мои,Благодарю и целую вас, рукиРодины, робости, дружбы, семьи.

1928

ЛАНДЫШИ

С утра жара. Но отведиКусты, и грузный полдень разомВсей массой хряснет позади,Обламываясь под алмазом.

Он рухнет в ребрах и лучах,В разгранке зайчиков дрожащих,Как наземь с потного плечаОпущенный стекольный ящик.

Укрывшись ночью навесной,Здесь белизна сурьмится углем.Непревзойденной новизнойВесна здесь сказочна, как Углич.

Жары нещадная резняСюда не сунется с опушки.И вот ты входишь в березняк,Вы всматриваетесь друг в дружку.

Но ты уже предупрежден.Вас кто-то наблюдает снизу:Сырой овраг сухим дождемРосистых ландышей унизан.

Он отделился и привстал,Кистями капелек повисши,На палец, на два от листа,На полтора – от корневища.

Шурша неслышно, как парча,Льнут лайкою его початки,Весь сумрак рощи сообщаИх разбирает на перчатки.

1927

БРЮСОВУ

Я поздравляю вас, как я отцаПоздравил бы при той же обстановке.Жаль, что в Большом театре под сердцаНе станут стлать, как под ноги, циновки.

Жаль, что на свете принято скрестиУ входа в жизнь одни подошвы: жалко,Что прошлое смеется и грустит,А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,Где вас, как вещь, со всех сторон покажутИ золото судьбы посеребрят,И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горькаШироко разбежавшаяся участь?Что ум черствеет в царстве дурака?Что не безделка – улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стихуВы первый настежь в город дверь открыли?Что ветер смел с гражданства шелухуИ мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмахВзбешенных рифм, тянувшихся за глиной,И были домовым у нас в домахИ дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру,Что, до смерти теперь устав от гили,Вы сами, было время, поутруЛинейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом,Где лгут слова и красноречье храмлет?..О! весь Шекспир, быть может, только в том,Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Так запросто же! Дни рожденья есть.Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?Так легче жить. А то почти не снестьПережитого слышащихся жалоб.

1923

ПРИБЛИЖЕНЬЕ ГРОЗЫ

Я.З. Черняку

Ты близко. Ты идешь пешкомИз города и тем же шагомЗаймешь обрыв, взмахнешь мешкомИ гром прокатишь по оврагам.

Как допетровское ядро,Он лугом пустится вприпрыжкуИ раскидает груду дровСлетевшей на сторону крышкой.

Тогда тоска, как оккупант,Оцепит даль. Пахнёт окопом.Закаплет. Ласточки вскипят.Всей купой в сумрак вступит тополь.

Слух пронесется по верхам,Что, сколько помнят, ты – до шведа.И холод въедет в арьергард,Скача с передовых разведок.

Как вдруг, очистивши обрыв,Ты с поля повернешь, раздумав,И сгинешь, так и не открывРазгадки шлемов и костюмов.

А завтра я, нырнув в росу,Ногой наткнусь на шар гранатыИ повесть в комнату внесу,Как в оружейную палату.

1927