Игорь Северянин - Том 3. Менестрель. Поэмы Страница 18

Часть III

Для всех секрет полишинеля,Как мало школа нам дает…Напрасно, нос свой офланеля,Ходил в нее я пятый год:Не забеременела школаМоим талантом и умом,Но много боли и уколаПринес мне этот «мертвый дом»,Где умный выглядел ослом.Убого было в нем и голо, —Давно пора его на слом!

Я во втором учился классе.Когда однажды в тарантасеПриехавший в Череповец,В знак дружбы, разрешил отецДать маме знать, что если хочетСо мною быть, ее мы ждем.От счастья я проплакал очи!Дней через десять под дождемПричалил к пристани «Владимир»,И мамочка, окруженаЛюдьми старинными своими,Рыдала, стоя у окна.Восторги встречи! Радость детья!Опять родимая со мной!Пора: ведь истекала третьяЗима без мамочки родной.Отец обширную квартируНам нанял. Мамин же багажСобой заполнил весь этаж.О, в эти дни впервые лируОбрел поэт любимый ваш!Шкафы зеркальные, комоды,Диваны, кресла и столы —Возили с пристани подводыС утра и до вечерней мглы.Сбивались с ног, служа, девчонки,Зато и кушали за двух:Ах, две копейки фунт печенкиИ гривенник — большой петух!..И та, чья рожица омарьяВсегда растянута в ухмыл,Старушка, дочка пономарья,Почти классическая Марья,Заклятый враг мочал и мыл,Была довольна жизнью этойИ объедалась за троих,«Пашкет» утрамбовав «коклетой»На вечном склоне дней своих…Она жила полвека в домеС аристократною резьбой.Ее мозги, в своем содоме,Считали барский дом избой…И ногу обтянув гамашей,Носила шляпу-рвань с эспри,Имела гномный рост. «Дур-Машей»Была, что там ни говори!Глупа, как пень, анекдотична,Смешила и «порола дичь»,И что она была типична,Вам Федор подтвердит Кузьмич……Ей дан билет второго классаНа пароходе, но она,Вся возмущенье и гримаса,Кричала: «Я пугаюсь дна, —Оно проломится ведь, дно-то!Хочу на палубу, на свет…» —Но больше нет листков блокнота,И, значит, Марьи больше нет…Был сын у этой «дамы», Колька,Мой сверстник и большой мой друг.Проказ, проказ-то было сколько,И шалостей заклятый круг!Однажды из окна гостинойМы с ним увидели конька,Купив его за три с полтинойУ рыночного мужика.Стал ежедневно жеребенокХодить к нам во второй этаж…Ах, избалованный ребенокБыл этот самый автор ваш!С утра друзья мои по школе,Меняя на проказы класс,Сбегались к нам, и другу КолеДавался наскоро заказ:Купить бумагу, красок, ваты,Фонарики и кумача,И, под мотивы «Гайаватты»,Вокруг Сашутки-лохмача,Кружились мы, загаром гнеды,Потом мы строили театр,Давая сцену из «Рогнеды», —Запомни пьесу, психиатр!..Горя театром и стихами,И трехсполтинными конями,Я про училище забыл,Его не посещая днями;Но папа охладил мой пыл:Он неожиданно нагрянулИ, несмотря на все мольбы,Меня увез. Так в Лету канулСчастливый час моей судьбы!А мать, в изнеможеньи горя,Взяв обстановку и людей,Уехала, уже не споря,К замужней дочери своей.О, кто на свете мягче мамы?Ее душа — прекрасный храм!Копала мама сыну ямы,Не видя вовсе этих ям…

Ту зиму прожил я в деревне,В негодовании зубря,По варварской системе древней,Все то, что все мы зубрим зря.Я алгебрил и геометрил.Ха! Это я-то, соловей!О счастье! Я давно разветрил«Науки» в памяти своей…Мой репетитор, Замараев,Милейший Николай Ильич,Все больше терся у сараев,Рабочему бросая кличОбъединенного Протеста,За что лишился вскоре места:Хотя отец — и либерал, —Но бунт на собственном заводеНесносен в некотором роде:Бунт собственника разорял.«Бунтарь» уволен. МатематикНа смену вызван из Твери.Он больше был по части «Катек»,Черт математика дери!Любила тетка преферансы, —Учитель был ее партнер.А я слагал в то время стансы,Швырнув учебник за забор.Так целодневно на свободеИ предоставлен сам себе,Захлебывался я в природе,Сидел у сторожа в избе,Кормил коней, влюблялся в Саню,Читал, что только мог прочесть…Об этом всем теперь романю,А вас прошу воздать мне честь!

Учительского персоналаУбожество не доканалоМеня лишь оттого, что взят, —Пусть педагоги не грозят! —Я был отцом из заведенья,Когда за год перед войнойРусско-японской, он со мнойУехал, потерпев крушеньеВ заводском деле, на Квантун,Где стал коммерческим агентомВ одном из пароходств. БастунСпасительным экспериментомЕще не всколыхнул страны:Ведь это было до войны.

Мы по дороге к дяде Мише(Он в Серпухове жил тогда)Весной, когда в Оке вода,Бесчинствуя, вздымалась вышеПесчано-скатных берегов,Заехали на две недели,И там я позабыл о целиПути, и даже был готовС собой покончить: угодилиМы, страшно молвить, к свадьбе Лили…На фабрике громадной ткацкойДиректорский имея пост,Михал Петрович, добр и прост,Любил отца любовью братской.Его помощник, инженер,Был женихом моей кузины, —Поклонник рьяный хабанер,Большой знаток своей машины,Предобродушнейший хохолИ очень компетентный химик,На голове его хохолНе раз от трудолюбья вымок…Жених хохлацки грубоват,Но Лиля ведь была земною,И разве муж был виноват,Что сделалась его женоюЛилиесердная Лилит?Летит любви аэролит.Поберегись-ка ты, прохожий:Ты выглядишь, как краснокожий,Когда аэролит летит…Но я… но я не поберегся.И что же? Сердца краснотаВдруг стала закопченней кокса, —Гарь эта временем снята…Теперь, пролетив четверть века,Сменяет лирику сарказм.Тогда же я рыдал до спазм.От боли был почти калека…Вспеняя свадебный фиалИ пламную эпиталамуЧитая, я протестовал.Из пира чуть не сделал драму…Перед отъездом видеть мамуМне не дали, и, сев в экспресс,Умчались мы к горам Урала.Душа, казалось, умирала,Но срок истек — и дух воскрес!

Ах, больше Крыма и КавказаОчаровал меня Урал!Для большей яркости рассказаНа нем я сделаю привал.В двух-трех словах, конечно, трудноВоспеть красоты этих гор.Их тоны сине-изумрудны:На склонах мачтовидный бор.Круть! олесненные скаты,Стремглавны шустрые ручьи.В них апельсинные закатыСтудят дрожащие лучи.Вздымаются державно сопки,Ущелья вьются здесь и там;Но мы в вагоне, как в коробке,И потому могу ль я вамСказать достойно об Урале,Чего он вправе ожидать?Молниеносно промелькалиМы гор Урала благодать.И мимо чукча, мимо чума,Для рифмы вспомню про имбирь,По царству бывшему КучумаПеремахнули всю Сибирь!Я видел сини Енисея,Тебя, незлобивая Обь.Кем наша матушка-Рассея, —Как несравнимая особь, —Не зря гордится пред Европой;И как судьба меня ни хлопай,Я устремлен душою всейК тебе, о синий Енисей!Вдоль малахитовой Ангары,Под выступами скользких скал,Неслись, тая в душе разгары;А вот — и озеро Байкал.Пред ним склонен благоговейно,Теряю краски и слова.Пред строгой красотой бассейнаВзволнованного божества.Святое море! Надо годыТам жить, чтоб сметь его воспеть!Я только чую мощь природы…Ответь когда-нибудь, ответьМоей душе, святое море,Себя воспеть мне силы дай!В твоем неизмеримом взореЯ грежу, отражен Алтай…Манчжурия, где каждый локотьЗемли — посевная гряда,В нее вонз н китайский ноготьЭмблемой знойного труда…Манчжурия! Ты — рукотворныйСплошной цветущий огород.Благословен в труде упорныйТвой добродетельный народ.И пусть в нем многое погано,Он многие сердца привлек,Когда, придя к ногам Хингана,В труде на грудь твою возлег…Кинчжоу, узкий перешеек;За ним, угрюмец и горюн,Страна сафирных кацавеек,В аренду нанятый КвантунНа девяносто девять весенПортсмутским графом, центр смут.Вопрос давно обезвопросен:Ответ достойный дал Портсмут…

Мы в Дальнем прожили полгода,И, трафаретно говоря:«Стояла дивная погода»От мая вплоть до декабря.Я был японкою КицтакиДовольно сильно увлечен:С тех пор мечтать о НагасакиПожизненно я обречен…И пусть узнает мой биограф,Что был отец ее фотограф,А кем была Кицтаки-мать —Едва ль сумею вам сказать…Когда, стуча на деревяшках,Она идет, смотря темно,Немного сужено на ляжкахЕе цветное кимоно.Надменной башенкой прическаПриподнялась над головой;Лицо прозрачней златовоска;Подглазья с темной синевой.Благоухает карилопсисОт смутного атласа рук.Любись и пой, и антилопься,Кицтаки, желтолицый друг!..В костюме белопарусинномВ такой же шляпе и туфлях,Я шел в Китайский парк пустынныйГрустить о северных полях…И у театра ТифонтаяПочти в тропической жаре,Ложился на траву, мечтаяО вешней северной заре…Любуясь желтизной зеленойВоды, чем славен Да-Лянь-Вань,Вдыхая воздух вод соленый,Пел Сканды северную тканьТекучую. У БалтиморьяСкоплялись мысли и мечты.Так у Квантунского нагорьяМечтал с утра до темноты.Вода Корейского заливаВлекла в Великий океан,В страну, где женщина — как слива…Вдали белел Талиенван,Напоминая о боксерскомВосстаньи: днях, когда хунхуз,В своем остервененьи зверском,Являлся миру из обузЕдва ль не самою ужасной,Когда, — припомни, будь так добр, —Его смиряли силой властнойСуда: «Кореец», «Сивуч», «Бобр».У нас был «бой» в халате ватном.Весь шелковый и голубой,Ах, он болтал на непонятномКитайском языке, наш «бой».Китаец Ли — веселый малый,Мы подружиться с ним могли,И если надо, что ж, пожалуй,Я вспомню и китайца Ли.Мы с ним дружили, но китаецОднажды высмеял мой флаг.Он в угол загнан мной, как заяц,И мой почувствовал кулак:«Герой» ему вцепился в косуИ, подтолкнув его к откосу,На нем патриотизм излив,Чуть не столкнул его в залив.На вопли Ли сбежались кули,О чем-то с жаром лопоча,Но я взревел! И точно пули,Они «задали стрекача»…Мы вскоре с боем помирились,Вновь дружба стала голуба.Мне в нос всплывал не амарилис,А запах масла из боба…

Вот в это время назревалаУже с Японией война.И, крови жаждя, как вина,Мечтали люди — до отвалаУпиться ею: сужденаЛюдскому роду кровь в напиток, —Ее на свете ведь избыток.И людям просто пир не в пир,Коль не удастся выпить крови…Как не завидовать корове:Ведь ей отвратен лязг рапир!Туман сгущался, но, рассеявЕго, слегка поколебалНаместник царский, Алексеев,Угрозу битв, устроив бал,В противовес всему унынью.Тогда в кипящий летний знойНад всею необъятной синью,Верней сказать: над желтизной, —Красавец-лебедь, мелких бурекНе замечавший в громе бурь,Наш броненосный крейсер «Рюрик»Взвивает гордо флаг в лазурь.К нему вперед пуская катер,Припятитрубился «Аскольд»,От «Рюрика» встав на кильватер.И увертюрой из «Rheingold»На крейсере открытье бадаОповещают трубачи.Как он, потомок Ганнибала,Я бал беру в свои лучи.

К искусственному водопадуНа палубе подвешен трап.Всю ночь танцует до упадуВеселья добровольный раб:Будь это в Ницце ли, в Одессе ль,Моряк — всегда, везде моряк!И генерал приморский СтессельШлет одобрительный свой «кряк».И здесь же Старк и Кондратенко,И Витгефт с Эссеном, и Фок,И мичманов живая стенка,И крылья, крылья дамских ног!Иллюминованы киоски,Полны мимоз и кризантэм.По рейду мчатся миноноскиС гостями к балу между тем.Порхают рокотно ракеты,Цветут бенгальские огни.Кокеток с мест берут кокеты…А крейсер справа обогни,И там, у Золотого Рога,Увидишь много-много-многоИ транспортов, и крейсеровВ сияньи тысяч огоньков…Тут и «Паллада», и «Боярин»,И тот, чье имя чтит моряк,Чей славный вымпел оалтарен,В те дни обыденный «Варяг».«Аскольд» поистине аскольдчат.Вокруг хрустят осколки фразИ в дальнем воздухе осколчатМотивы разных «Pas de gráce»…Военной строгости указкиБросает в воду вальса тур.Эскадра свой справляет праздник,И вместе с ней весь Порт-Артур.В серебряных играет жбанахШампанское, ручьем журча,В литаврах звон, а в барабанах —Звяк шпор весеннего луча!Замысловатых марципановПолны хрустальные блюда,И лязг ножей, и звон стаканов,И иглы «ягодного льда»…Какой бы ни был ты понурик,Не можешь не взнести бокал,Когда справляет крейсер «Рюрик»В ночь феерическую бал!..

За месяц до войны не вынесТоски по маме и лесам,И, на конфликт открытый ринясь,Я в Петербург уехал сам,Отца оставив на чужбине,Кончающего жизнь отца.Что мог подумать он о сынеВ минуты своего конца,В далекой Ялте, в пансионе?Кто при его предсмертном стонеБыл с ним? кто снес на гроб сирень?На кручах гор он похороненВ цветущий крымский майский день.Я виноват, и нет прощеньяПоступку этому вовек.Различных поводов скрещенье:Отца больного раздраженье,Лик матери и голос рек,И шумы северного леса,И шири северных полей —Меня толкнули в дверь экспрессаДалекой родины моей.Чтоб целовать твои босыеСтопы у древнего гумна,Моя безбожная Россия,Священная моя страна!

Toila