Осип Мандельштам - Век мой, зверь мой (сборник) Страница 19

Импрессионизм

Художник нам изобразилГлубокий обморок сирениИ красок звучные ступениНа холст, как струпья, положил.

Он понял масла густоту;Его запекшееся летоЛиловым мозгом разогрето,Расширенное в духоту.

А тень-то, тень – всё лилове́й!Свисток иль хлыст как спичка тухнет.Ты скажешь: повара на кухнеГотовят жирных голубей.

Угадывается качель,Недомалеваны вуали,И в этом сумрачном развалеУже хозяйничает шмель.

С. А. Клычкову

Там, где купальни-бумагопрядильниИ широчайшие зеленые сады,На Москве-реке есть светоговорильняС гребешками отдыха, культуры и воды.

Эта слабогрудая речная волокита,Скучные-нескучные, как халва, холмы,Эти судоходные марки и открытки,На которых носимся и несемся мы,

У реки Оки вывернуто веко,Оттого-то и на Москве ветерок.У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,Оттого на Яузе утка плывет.

На Москве-реке почтовым пахнет клеем,Там играют Шуберта в раструбы рупоров,Вода на булавках, и воздух нежнееЛягушиной кожи воздушных шаров.

Батюшков

Словно гуляка с волшебною тростью,Батюшков нежный со мною живет.Он тополями шагает в замостье,Нюхает розу и Дафну поет.

Ни на минуту не веря в разлуку,Кажется, я поклонился ему:В светлой перчатке холодную рукуЯ с лихорадочной завистью жму.

Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.И не нашел от смущения слов:Ни у кого – этих звуков изгибы…И никогда – этот говор валов…

Наше мученье и наше богатство,Косноязычный, с собой он принесШум стихотворства и колокол братстваИ гармонический проливень слез.

И отвечал мне оплакавший Тасса:Я к величаньям еще не привык;Только стихов виноградное мясоМне освежило случайно язык…

Что ж! Поднимай удивленные брови,Ты, горожанин и друг горожан,Вечные сны, как образчики крови,Переливай из стакана в стакан…

Стихи о русской поэзии

I

Сядь, Державин, развалися,Ты у нас хитрее лиса,И татарского кумысаТвой початок не прокис.

Дай Языкову бутылкуИ подвинь ему бокал.Я люблю его ухмылку,Хмеля бьющуюся жилкуИ стихов его накал.

Гром живет своим накатом —Что ему до наших бед? —И глотками по раскатамНаслаждается мускатомНа язык, на вкус, на цвет.

Капли прыгают галопом,Скачут градины гурьбой,Пахнет городом, потопом,Нет – жасмином, нет – укропом,Нет – дубовою корой!

II

Зашумела, задрожала,Как смоковницы листва,До корней затрепеталаС подмосковными Москва.

Катит гром свою тележкуПо торговой мостовойИ расхаживает ливеньС длинной плеткой ручьевой.

И угодливо-покатаКажется земля – пока,Шум на шум, как брат на брата,Восстает издалека.

Капли прыгают галопом,Скачут градины гурьбойС рабским потом, конским топомИ древесною молвой.

III

С. А. Клычкову

Полюбил я лес прекрасный,Смешанный, где козырь – дуб,В листьях клена – перец красный,В иглах – еж-черноголуб.

Там фисташковые молкнутГолоса на молоке,И когда захочешь щелкнуть,Правды нет на языке.

Там живет народец мелкий,В желудевых шапках все,И белок кровавый белкиКрутят в страшном колесе.

Там щавель, там вымя птичье,Хвои павлинья кутерьма,Ротозейство и величьеИ скорлупчатая тьма.

Тычут шпагами шишиги,В треуголках носачи,На углях читают книгиС самоваром палачи.

И еще грибы-волнушкиВ сбруе тонкого дождяВдруг поднимутся с опушкиТак – немного погодя…

Там без выгоды уродыРежутся в девятый вал,Храп коня и крап колоды,Кто кого? Пошел развал…

И деревья – брат на брата —Восстают. Понять спеши:До чего аляповаты,До чего как хороши!

Дайте Тютчеву стреко́зу —Догадайтесь, почему.Веневитинову – розу,Ну а перстень – никому.

Баратынского подошвыРаздражают прах веков.У него без всякой прошвыНаволочки облаков.

А еще над нами воленЛермонтов – мучитель наш,И всегда одышкой боленФета жирный карандаш.

К немецкой речи

Б. С. Кузину

Себя губя, себе противореча,Как моль летит на огонек полночный,Мне хочется уйти из нашей речиЗа всё, чем я обязан ей бессрочно.

Есть между нами похвала без лестиИ дружба есть в упор, без фарисейства,Поучимся ж серьезности и честиНа Западе у чуждого семейства.

Поэзия, тебе полезны грозы!Я вспоминаю немца-офицера:И за эфес его цеплялись розы,И на губах его была Церера.

Еще во Франкфурте отцы зевали,Еще о Гёте не было известий,Слагались гимны, кони гарцевалиИ, словно буквы, прыгали на месте.

Скажите мне, друзья, в какой ВалгаллеМы вместе с вами щелкали орехи,Какой свободой вы располагали,Какие вы поставили мне вехи?

И прямо со страницы альманаха,От новизны его первостатейной,Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,Как в погребок за кружкой мозельвейна.

Чужая речь мне будет оболочкой,И много прежде, чем я смел родиться,Я буквой был, был виноградной строчкой,Я книгой был, которая вам снится.

Когда я спал без облика и склада,Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.

Бог Нахтигаль, дай мне судьбу ПиладаИль вырви мне язык – он мне не нужен.

Бог Нахтигаль, меня еще вербуютДля новых чум, для семилетних боен.Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

Ариост

Во всей Италии приятнейший, умнейший,Любезный Ариост немножечко охрип.Он наслаждается перечисленьем рыбИ перчит все моря нелепицею злейшей.

И, словно музыкант на десяти цимбалах,Не уставая рвать повествованья нить,Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, —Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.

На языке цикад – пленительная смесьИз грусти пушкинской и средиземной спеси,Он завирается, с Орландом куролеся,И содрогается, преображаясь весь.

И морю говорит: шуми без всяких дум,И деве на скале: лежи без покрывала…Рассказывай еще – тебя нам слишком мало.Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.

О город ящериц, в котором нет души —Когда бы чаще ты таких мужей рожала,Феррара черствая! Который раз сначала,Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!

В Европе холодно. В Италии темно.Власть отвратительна, как руки брадобрея.А он вельможится всё лучше, всё хитрееИ улыбается в крылатое окно —

Ягненку на горе, монаху на осляти,Солдатам герцога, юродивым слегкаОт винопития, чумы и чеснока,И в сетке синих мух уснувшему дитяти.

А я люблю его неистовый досуг,Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.

Любезный Ариост, быть может, век пройдет —В одно широкое и братское лазорьеСольем твою лазурь и наше Черноморье.…И мы бывали там. И мы там пили мед…

Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:Ведь всё равно ты не сумеешь стекла зубами укусить!

О, как мучительно дается чужого клекота почет:За беззаконные восторги лихая плата стережет!

Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный ротВ последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.

Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?

И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.

Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг —Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!

Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,Как был при Врангеле – такой же виноватый.Комочки на земле. На рубищах заплаты.Всё тот же кисленький, кусающийся дым.

Всё так же хороша рассеянная даль.Деревья, почками набухшие на малость,Стоят как пришлые, и вызывает жалостьПасхальной глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,И тени страшные Украйны и Кубани…На войлочной земле голодные крестьянеКалитку стерегут, не трогая кольца.

Холодная весна. Голодный Старый Крым,Как был при Врангеле – такой же виноватый.Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,Такой же серенький, кусающийся дым.

Всё так же хороша рассеянная даль,Деревья, почками набухшие на малость,Стоят как пришлые, и вызывает жалостьВчерашней глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,А тени страшные – Украины, Кубани…Как в туфлях войлочных голодные крестьянеКалитку стерегут, не трогая кольца.

Квартира тиха, как бумага,Пустая, без всяких затей,И слышно, как булькает влагаПо трубам внутри батарей,

Имущество в полном порядке,Лягушкой застыл телефон,Видавшие виды манаткиНа улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,И некуда больше бежать,И я как дурак на гребенкеОбязан кому-то играть.

Наглей комсомольской ячейкиИ вузовской песни бойчей,Присевших на школьной скамейкеУчить щебетать палачей.

Пайковые книги читаю,Пеньковые речи ловлюИ грозное баюшки-баюКолхозному баю пою.

Какой-нибудь изобразитель,Чесатель колхозного льна,Чернила и крови смеситель,Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,Проваренный в чистках, как соль,Жены и детей содержатель —Такую ухлопает моль.

И столько мучительной злостиТаит в себе каждый намек,Как будто вколачивал гвоздиНекрасова здесь молоток.

Давай же с тобой, как на плахе,За семьдесят лет начинать —Тебе, старику и неряхе,Пора сапогами стучать.

И вместо ключа ИпокреныДавнишнего страха струяВорвется в халтурные стеныМосковского злого жилья.

Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются усищаИ сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет,Как подкову, дарит за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малина,И широкая грудь осетина.

Восьмистишия