Белла Ахмадулина - Озноб Страница 19

Пускай покинет — что держать напрасно!

Я отпускаю зонт и не смотрю,

Как будет он использовать свободу.

Я медленно иду по октябрю,

Сквозь воду и холодную погоду.

В чужом дому, не знаю, почему,

Я бег моих колен остановила.

Вы пробовали жить в чужом дому?

Там хорошо. И вот как это было.

Был подвиг одиночества свершен,

И я могла уйти. Но так случилось,

Что в этом доме, в ванной, жил сверчок,

Поскрипывал, оказывал мне милость.

Моя душа тогда была слаба,

И потому — с доверьем и тоскою -

Тот слабый скрип, той песенки слова

Я полюбила слабою душою.

Привыкла вскоре добрая семья,

Что так, друг друга не опровергая,

Два пустяка природы: он и я -

Живут тихонько, лесенки слагая.

Итак, я здесь. Мы по ночам не спим,

Я запою — он отвечать умеет.

Ну, хорошо. А где же снам моим,

Где им-то жить? Где их бездомность реет?

Они всё там же, там, где я была,

Где высочайший юноша вселенной,

Меж туч и солнца, меж добра и зла

Стоял вверху горы уединенной.

О, там под покровительством горы,

Как в медленном недоуменьи танца,

Течения Арагви и Куры

Ни встретиться не могут, ни расстаться.

Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм,

Души его воинственна молитва.

В ней гром мечей, и лошадиный храп,

И вечная за эти земли битва.

Где он стоял? Вот здесь, где монастырь

Еще живет всей свежестью размаха,

Где малый камень с легкостью вместил

Великую тоску того монаха.

Что, мальчик мой, великий человек,

Что сделал ты, чтобы воскреснуть болью

В моем мозгу и чернотой меж век,

Все плачущей над, маленьким, тобою?

И в этой Богом замкнутой судьбе,

В твоей высокой муке превосходства,

Хотя б сверчок любимому тебе,

Сверчок играл средь твоего сиротства!

Стой на горе! Не уходи туда,

Где — только-то! — через четыре года

Сомкнется над тобою навсегда

Пустая, совершенная свобода!

Стой на горе! Я по твоим следам

Найду тебя под солнцем возле Мцхета,

Возьму себе воем зреньем, не отдам,

И ты опасен уже, и вечно» это.

Стой на горе! Но чем к тебе добрей

Чужой земли таинственная новость,

Тем яростней соблазн земли твоей,

Милей ее сладчайшая суровость.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ

Зачем? Да так, как входят в глушь осин,

для тишины и праздности гулянья, -

не ведая корысти и желанья,

вошла я в антикварный магазин.

Недобро глянул старый антиквар.

Когда б он не устал за два столетья

лелеять нежной ветхости соцветья, -

он вовсе б мне дверей не открывал.

Он опасался грубого вреда

для слабых чаш и хрусталя больного.

Живая подлость возраста иного

была ему враждебна и чужда.

Избрав меня меж прочими людьми,

он кротко приготовился к подвоху,

и ненависть, мешающая вздоху,

возникла в нем с мгновенностью любви.

Меж тем искала выгоды толпа,

и чужеземец мудростью холодной

вникал в значенье люстры старомодной

и в руки брал бессвязный хор стекла.

Недосчитавшись голоска одной

в былых балах утраченной подвески,

на грех ее обидевшись по-детски,

он заскучал и захотел домой.

Печальную пылинку серебра

влекла старуха из глубин юдоли,

и тяжела была ее ладони

вся невесомость быта и добра.

Какая грусть — средь сумрачных теплиц

разглядывать осеннее предсмертье

чужих вещей, воспитанных при свете

огней угасших и минувших лиц.

И вот тогда, в открывшейся тиши,

раздался оклик запаха и цвета:

ко мне взывал и ожидал ответа

невнятный жест неведомой души.

Знакомой боли маленький горнист

трубил, словно в канун стихосложенья, -

так требует предмет изображенья,

и ты бежишь, как верный пес на свист.

Я знаю эти голоса ничьи.

О плач всего, что хочет быть воспето!

Навзрыд звучит немая просьба эта,

как крик: «Спасите!» — грянувший в ночи.

Отчаявшись, до крайности дойдя,

немое горло просьбу излучало.

Я ринулась на зов и для начала

сказала я: — Не плачь, мое дитя.

— Что вам угодно? — молвил антиквар. -

Здесь всё мертво и неспособно к плачу.

Он, всё еще надеясь на удачу,

плечом меня теснил и оттирал.

Сведенные враждой, плечом к плечу

стояли мы. Я отвечала сухо:

— Мне, ставшею открытой раной слуха,

угодно слышать всё, что я хочу.

— Ступайте прочь! — он гневно повторял.

И вдруг, средь слабоумия сомнений,

в уме моем сверкнул случайный гений

и выпалил: — Подайте тот футляр!

— Тот ларь? — Футляр.

— Фонарь? — Футляр. — Фуляр?

— Помилуйте, футляр из черной кожи.

Он бледен стал и закричал: — О Боже!

Всё, что хотите, но не тот футляр.

Я вас прошу, я заклинаю вас!

Вы молоды, вы пахнете бензином!

Ступайте к современным магазинам,

где так велик ассортимент пластмасс.

— Как это мило с вашей стороны, -

сказала я, — я не люблю пластмассы.

Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны.

Вы любите непрочность старины.

Я сам служу ее календарю.

Вот медальон, и в нем портрет ребенка.

Минувший век. Изящная работа.

И всё это я вам теперь дарю.

…Печальный ангел с личиком больным.

Надземный взор. Прилежный лоб и локон.

Гроза в июне. Воспаленье в легком.

И тьма небес, закрывшихся за ним…

— Мне горестей своих не занимать,

а вы хотите мне вручить причину

оплакивать всю жизнь его кончину

и в горе обезумевшую мать?

— Тогда сервиз на двадцать шесть персон!

воскликнул он, надеждой озаренный. -

В нем сто предметов ценности огромной.

Берите даром — и вопрос решен.

— Какая щедрость и какой сюрприз!

Но двадцать пять моих гостей возможных

всегда в гостях, в бегах неосторожных.

Со мной одной — соскучится сервиз.

Как сто предметов я могу развлечь?

Помилуй Бог, мне не по силам это.

Нет, я ценю единственность предмета.

Вы знаете, о чем веду я речь.

— Как я устал! — промолвил антиквар. -

Мне двести лет. Моя душа истлела.

Берите всё! Мне всё осточертело!

Пусть всё мое теперь уходит к вам.

И он открыл футляр. И на крыльцо

из мглы сеней, на волю из темницы

явился свет и опалил ресницы,

и это было женское лицо.

Не по чертам его — по черноте,

ожегшей ум, по духоте пространства

я вычислила, сколь оно прекрасно,

еще до зренья, в первой слепоте.

Губ полусмехом, полумраком глаз

лицо ее внушало мысль простую:

утратить разум, кануть в тьму пустую,

просить руки, проситься на Кавказ.

Там — соблазнять ленивого стрелка

сверкающей открытостью затылка,

раз навсегда — и всё. Стрельба затихла,

и в небе то ли Бог, то ль облака.

— Я молод был сто тридцать лет назад, -

проговорился антиквар печальный. -

Сквозь зелень лип, по желтизне песчаной

я каждый день ходил в тот дом и сад.

О, я любил ее не первый год,

целуя воздух и каменья сада,

когда проездом — в ад или из ада -

вдруг объявился тот незваный гость.

Вы Ганнибала помните? Мастак

он был в делах, достиг чинов немалых.

Но я — о том, что правнук Ганнибалов

случайно оказался в тех местах.

Туземным мраком горячо дыша,

он прыгнул в дверь. Всё вмиг переместилось.

Прислуга, как в грозу, перекрестилась.

И обмерла тогда моя душа.

Чужой сквозняк ударил по стеклу.

Шкаф отвечал разбитою посудой.

Повеяло паленым и простудой.

Свеча погасла. Гость присел к столу.

Когда же вновь затеяли огонь,

склонившись к ней, переменившись разом,

он, всем опасным африканским рабством,

потупился, как укрощенный конь.

Я ей шепнул: — Позвольте, он урод.

Хоть ростом скромен, и на том спасибо.

— Вы думаете? — так она спросила. -

Мне кажется, совсем наоборот.

Три дня гостил, весь — кротость, доброта,

любой совет считал себе приказом.

А уезжая, вольно пыхнул глазом

и засмеялся красным пеклом рта.