Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия Страница 19

В этот раз я тебя не отдам.

Незабудочек шёлк голубой

По тенистым разбросан местам.

И посланница тьмы вековой,

К нам в окно залетает пчела,

Что, быть может, тяжёлой рукой

Артаксеркс отгонял от чела.

* * *

Посмотри, в вечном трауре старые эти абхазки.

Что ни год, кто-нибудь умирает в огромной родне.

 Тем пронзительней южные краски,

Полыхание роз, пенный гребень на синей волне,

Не желающий знать ничего о смертельной развязке,

 Подходящий с упрёком ко мне.

Сам не знаю, какая меня укусила кавказская муха.

 Отшучусь, может быть.

Ах, поэзия, ты, как кавказская эта старуха,

 Всё не можешь о смерти забыть.

Поминаешь её в каждом слове то громко, то глухо,

Продеваешь в ушко синеокое чёрную нить.

* * *

Ушёл от нас… Ушёл? Скажите: убежал.

Внезапной смерти вид побег напоминает.

Несъеденный пирог, недопитый бокал.

 На полуслове оборвал

Речь: рукопись, как чай, дымится, остывает.

Не плачьте. Это нас силком поволокут,

Потащат, ухватив, за шиворот, потянут.

 А он избавился от пут

И собственную смерть, смотри, не счёл за труд,

Надеждой не прельщён, заминкой не обманут.

Прости, я не люблю стихов на смерть друзей,

Знакомых: этот жанр доказывает холод

Любителя, увы, прощальных строф, при всей

 Их пылкости; затей

Неловко стиховых, и слишком страшен повод.

Уж плакальщиц нанять приличней было б; плач

 Достойней рифм и ямба.

Тоска, мой друг, тоска! Поглубже слёзы спрячь

Иль стой, закрыв лицо, зарёван и незряч, –

Шаблона нет честней, правдивей нету штампа.

* * *

Пол не безлик, хотя и наг.

Кто говорит, что пол угрюм,

Забыл, как весел может мрак

Быть! Ах, тюльпан не то что мак.

Ленор не то что Улялюм.

Душа не то, что нам твердят

В течение двух тысяч лет

О ней. От головы до пят

Вся – дрожь, вся – жар она, вся – бред!

Её целуют, с нею спят.

Она на пальцах у меня,

На животе, на языке,

И ангелы мне не родня!

И там, где влажного огня

Мне не сдержать, и на щеке.

АПОЛЛОН В ТРАВЕ

В траве лежи. Чем гуще травы,

Тем незаметней белый торс,

Тем дальнобойный взгляд державы

Беспомощней; тем меньше славы,

Чем больше бабочек и ос.

Тем слово жарче и чудесней,

Чем тише произнесено.

Чем меньше стать мечтает песней,

Тем ближе к музыке оно;

Тем горячей, чем бесполезней.

Чем реже мрачно напоказ,

Тем безупречней, тем печальней,

Не поощряя громких фраз

О той давильне, наковальне,

Где задыхалась столько раз.

Любовь трагична, жизнь страшна.

Тем ярче белый на зелёном.

Не знаю, в чём моя вина.

Тем крепче дружба с Аполлоном,

Чем безотрадней времена.

Тем больше места для души,

Чем меньше мыслей об удаче.

Пронзи меня, вооружи

Пчелиной радостью горячей!

Как крупный град в траве лижи.

* * *

Две маленьких толпы, две свиты можно встретить,

В тумане различить, за дымкой разглядеть,

 Пусть стёрты на две трети,

Задымлены, увы… Спасибо и за треть!

Отбиты кое-где рука, одежды складка,

И трещина прошла, и свиток повреждён,

И всё-таки томит весёлая догадка,

 Счастливый снится сон.

В одной толпе – строги и сдержанны движенья,

И струнный инструмент поёт, как золотой

Луч, Боже мой, хоть раз кто слышал это пенье,

Тот преданно строке внимает стиховой.

В другой толпе – не лавр, а плющ и виноградный

 Топорщится листок,

Там флейта и свирель, и смех, и длится жадный

Там прямо на ходя большой, как жизнь, глоток.

Ты знаешь, за какой из них, не рассуждая,

Пошёл я, но – клянусь! – свидетель был не раз

Тому, как две толпы сходились, золотая

 Дрожала пыль у глаз.

И знаю, за какой из них пошёл ты, бедный

Приятель давних дней, растаял вдалеке,

 Пленительный, бесследный

Проделав шумный путь в помятом пиджаке…

* * *

Дорогой Александр! Здесь, откуда пишу тебе, нет

Ни сирен, – ах, сирены с безумными их голосами! –

 Ни циклопов, – привет

От меня им, сидящим в своих кабинетах, с глазами

Всё в порядке у них, и над каждым – дежурный портрет.

 Нет разбойников, нимф,

Это всё – на земле, как ни грустно, квартиры и гроты;

 Что касается рифм,

То, как видишь, освоил я детские эти заботы

На чужом языке, вспоминая прилив и отлив.

 Шелестенье волны,

Выносящей к ногам в крутобедрой бутылке записку

 Из любимой страны…

Здесь, откуда пишу тебе, море к закатному диску

Льнёт, но диск не заходит, томят незакатные сны.

 Дорогой Александр,

Почему тебя выбрал, сейчас объясню; много ближе,

Скажешь, буйный ко мне Архилох, семиструнный Терпандр,

Но и пальме сосна снится в снежной красе своей рыжей,

 А не дрок, олеандр.

 А ещё потому

Выбор пал на тебя, нелюдим, что живя домоседом,

Огибал острова, чуть ли не в залетейскую тьму

Заходил, всё сказал, что хотел, не солгал никому, –

 И остался неведом.

В благосклонной тени. Но когда ты умрёшь, разберут

Всё, что сказано: так придвигают к глазам изумруд,

 Огонёк бриллианта.

Сколько чудищ обвёл вокруг пальца, статей их, причуд

Не боясь: ты обманута, литературная банда!

Вы обмануты, стадом гуляющие женихи.

 И предательский лотос

Не надкушен, с тобой – твоя родина, беды, грехи.

Человек умирает – зато выживают стихи.

Здравствуй, ласковый ум и мужская, упрямая кротость!

Помогал тебе Бог или смуглые боги, как мне,

Выходя, как из ниши, из ямы воздушной во сне,

 Обнимала прохлада,

Навевая любовь к заметённой снегами стране…

Обнимаю тебя. Одиссей. Отвечать мне не надо.

* * *

В наших северных рощах, ты помнишь, и летом клубятся

Прошлогодние листья, трещат и шуршат под ногой,

И рогатые корни южанина и иностранца

Забавляют: не ждал он высокой преграды такой,

Как домашний порог, так же буднично стоптанный нами,

Вообще он не думал, что могут быть так хороши

Наши ели и мхи, вековые стволы с галунами

Голубого лишайника, юркие в дебрях ужи.

Мы не скажем ему, как вздыхаем по югу, по глянцу

Средиземной листвы, мы поддакивать станем ему:

Да, еловая тень… Мы южанину и иностранцу

Незабудочек нежных покажем в лесу бахрому,

Переспросим его: не забудет он их? Не забудет.

Никогда! ни за что! голубые такие… их нет

Там, где жизнь он проводит так грустно… Увидим: не шутит.

И вздохнём, и простимся… помашем рукою вослед.

* * *

Боже мой, среди Рима, над Форумом, в пыльных кустах

Ты легла на скамью, от траяновых стен – в двух шагах,

В трикотажном костюмчике, – там, где кипела вражда,

Где Катулл проходил, бормоча: – Что за дрянь, сволота!

Как усталостью был огорчён я твоей, уязвлён

Тем, что не до камней тебе этих, побитых колонн,

Как стремился я к ним, как я рвался, не чаял узреть…

Ты мне можешь испортить всё, всё, даже Рим, даже смерть!

Где мы? В Риме! Мы в Риме! Мы в нём.

Как он жёлт, кареглаз!

Мы в пылающем Риме вдвоём. Повтори ещё раз.

Как слова о любви, повтори, чтоб поверить я мог

В это солнце, в крови растворённое, в ласковый рок.

Ты лежала ничком в двух шагах от теней дорогих.

Эта пыль, этот прах мне дороже всех близких, родных.

Как усталость умеет любовь с раздраженьем связать

В чудный узел один: вот я счастлив, несчастен опять!

Вот я должен сидеть, ждать, пока ты вздохнёшь, оживёшь.

Я хотел бы один любоваться руинами… Ложь.

Я не мог бы по прихоти долго скитаться своей

Без тебя, без любви, без родимых лесов и полей.

* * *

Все эти страшные слова: сноха, свекровь,

Свёкр, тёща, деверь, зять и, боже мой, золовка –

Слепые, хриплые, тут ни при чём любовь,

О ней, единственной, и вспоминать неловко.

Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как.

С какою радостью, когда умру, забуду!

Глядят, дремучие, в непроходимый мрак,

Где душат шёпотом и с криком бьют посуду.

Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош

Тем, что, презрев родство, открыл пошире двери

Для дружбы, выстуженной сквозняками сплошь.

Как там у Зощенко? – Прощай, товарищ деверь!

Какой задуман был побег, прорыв, полёт,

Звезда – сестра моя, к другим мирам и меркам,

Не к этим, дышащим тоской земных забот

Посудным шкафчикам и их поющим дверкам!

Отдельно взятая, страна едва жива.

Жене и матери в одной квартире плохо.