Константин Симонов - Друзья и враги (Стихи) Страница 2

Дикари

Нет одиночества сильней,Чем плыть Атлантикой семь дней,Под грохот в тысячу стволовДолбящих вкривь и вкось валов,Под скрипку в баре за стеной,Под говор хриплый и чужой.

Как по тюремному двору,По кругу палуб, на ветру,Сцепивши руки за спиной,Дохаживаю день седьмой.А старый пароход скрипит —По трюм Европою набит.

Не той Европой — что в маки[2],Не той Европой, что в штыкиВстречала немцев на полях,Не той, что там костьми легла,А той, что при чужих дверяхСемь лет в Нью-Йорке прождала,Готовая кивки ловить,С шарманкой по дворам ходить,Ботинки чистить, быть слугой,Рабой, собакою цепной.

Еще идет сорок шестой,Еще я лишь плыву домой,Еще, ничем не знаменит,Ни Маршалл план не оглашал,Ни в Риме нанятый бандит,В согласьи с планом, не стрелял,Шахт еще заперт на замок,Еще социалист Жюль МокВ тиши мечтает в первый разПустить слезоточивый газ.

Еще идет сорок шестой,И в мыслях о совсем другом,Скользнув по едущим кругом,Взгляд не угадывает мой,Что этот выцветший старик,Завернутый в не новый плед,Окажется на склоне летЕще на старое горазд,Войдет министром в кабинетИ снова Францию продаст;Что этот потный господин,Сидящий на своих вещах,Вернувшись с багажом в Турин,Вновь выслужится в палачах;Что этот горбоносый хлыщ,Который с пёсиком идет,В Афинах вырежет пять тыщЛюдей — и глазом не моргнет;Что этот…   Но довольно. МыПока еще в сорок шестом,И просто волны за бортом,И просто, встретясь у кормы,Плывут домой, побыв в гостях,Старик, терзающийся качкой,Сидящий на вещах толстякИ долговязый грек с собачкой…

Нет одиночества сильней,Чем ехать между дикарей.

Улица «Сакко и Ванцетти»

— Ты помнишь, как наш город бушевал,Как мы собрались в школе на рассвете,Когда их суд в Бостоне убивал —Антифашистов Сакко и Ванцетти;

Как всем фашистам отомстить за нихМы мертвым слово пионеров далиИ в городке своем и в ста другихИх именами улицы назвали.

Давным-давно в приволжском городкеТабличку стерло, буквы откололо,Стоит все так же там, на уголке,На «Сакко и Ванцетти» наша школа.

Но бывшие ее ученикиВ Берлине, на разбитом в пыль вокзале,Не долго адрес школы вспоминали,Углом вложили дымные листкиИ «Сакко и Ванцетти» надписали.

Имперской канцелярии огнемНедаром мы тот адрес освещали;Два итальянских слова… Русский дом…Нет, судьи из Америки едва лиДождутся, чтоб мы в городке своемТу улицу переименовали!

. . . . . .

Я вспомнил об этом в Италии,Когда, высоко над горами,Мы ночью над ней пролетали,Над первых восстаний кострами.Будь живы они, по примете,Повсюду, где зарева занялись,Мы знали б, что Сакко с ВанцеттиТам в скалах уже партизанили!

И снова я вспомнил про это,Узнав в полумертвом Берлине,Что ночью в Италии где-тоНародом казнен Муссолини.Когда б они жили на свете,Всегда впереди, где опасней,Наверно бы Сакко с ВанцеттиЕго изловили для казни!

Я вспомнил об этом сегодня,Когда в итальянской палатеХристьянский убийца и сводникСтрелял в коммуниста Тольятти.Нет, черному делу б не сбыться,Будь там он в мгновения эти —Наверно под локоть убийцуТолкнул бы товарищ Ванцетти!

Предвидя живое их мужество,Я в мертвых ошибся едва ли —Ведь их перед будущим в ужасеНазад двадцать лет убивали!Ведь их для того и покручеВ Бостоне судили заранее,Чтоб сами когда-нибудь дучеОни не судили в Милане.И на электрическом стулеЗатем их как раз и казнили,Чтоб, будь они живы, от пулиТольятти не заслонили.. . . . . .

У нас, коммунистов, хорошая памятьНа все, что творится на свете;Напрасно убийца надеяться станетЗа давностью быть не в ответе…И сами еще мы здоровия стойкого,И в школу идут по утрам наши детиПо улице Кирова,Улице Войкова,По улице «Сакко — Ванцетти».

Баллада о трех солдатах

Около монастыря КассиноПодошли ко мне три блудных сына,

В курточках английского покроя,Опаленных римскою жарою.

Прямо англичане — да и только,Все различье — над плечами только

Буквы «Poland» вышиты побольше.По-английски «Poland» значит — Польша.

Это — чтоб не спутать, чтобы знать,Кого в бой перед собой толкать.

Посмотрели на мои погоны,На звезду над козырьком зеленым,

Огляделись и меня спросили:— Пан полковник, верно, из России?

— Нет, — сказал я, — я приехал с Вислы,Где дымы от выстрелов повисли,

Где мы днем и ночью переправыПод огнем наводим у Варшавы

И где бранным полем в бой идут полякиБез нашивок «Poland» на английском   хаки.

И один спросил: — Ну, как там, дома?И второй спросил: — Ну, как там, дома?

Третий только молча улыбнулся,Словно к дому сердцем дотянулся.

— Будь вы там, — сказал я, — вы   могли быВидеть, как желтеют в рощах липы,

Как над Вислой чайки пролетают,Как поляков матери встречают.

Только это вам неинтересно —В Лондоне ваш дом, как мне известно,

Не над синей Вислой, а над рыжей   Темзой,На английских скалах, вычищенныхпемзой.

Так сказал я им нарочно грубо.От обиды дрогнули их губы.

И один сказал, что нету дольшеСилы в сердце жить вдали от Польши.

И второй сказал, что до рассветаКаждой ночью думает про это.

Третий только молча улыбнулсяИ сквозь хаки к сердцу прикоснулся.

Видно, это сердце к тем английским   скаламНе прибить гвоздями будет генералам.

Офицер прошел щеголеватый,Молча козырнули три солдата

И ушли под желтым его взглядом,Обеспечены тройным нарядом.

В это время в своем штабе в РимеАндерс с генералами своими

Составлял реляцию для Лондона:Сколько польских душ им чорту продано,

Сколько их готово на скитанияЗа великобританское питание.

День считал и ночь считал подряд,Присчитал и этих трех солдат.

Так, бывало, хитрый старшинаПолучал на мертвых душ вина.

. . . . . .

Около монастыря КассиноПодошли ко мне три блудных сына,

Три давно уж в глубине душиМертвые для Лондона души.

Где-нибудь в Варшаве или ПознаниС ними еще встретиться не поздно нам.

Ночной полет

Мы летели над Словенией,Через фронт, наперекрест,Над ночным передвижениемНемцев, шедших на Триест.

Словно в доме перевернутом,Так, что окна под тобой,В люке, инеем подернутом,Горы шли внизу гурьбой.

Я лежал на дне под буркою,Словно в животе кита,Слыша, как за переборкоюЛеденеет высота.

Ночь была почти стеклянная,Только выхлопов огонь,Только трубка деревяннаяСогревала мне ладонь.

Ровно сорок на термометре,Замерзает ртути нить.Где-то на шестом километреНи курить, ни говорить,

Тянет спать, как под сугробами,И сквозь сон нельзя дышать,Словно воздух весь испробован,А другого негде взять.

Хорошо, наверно, летчикам:Там, в кабине, кислород —Ясно слышу, как клокочет он,Как по трубкам он течет.

Чувствую по губ движению,Как хочу их умолять,Чтоб и мне, хоть на мгновение,Дали трубку — подышать.

Чуть не при смерти влетаю я,Сбив растаявшую слезу,Прямо в море, в огни Италии,Нарастающие внизу.

. . . . . .. . . . . .

А утром просто пили чайС домашнею черешнеюИ кто-то бросил невзначайДва слова про вчерашнее.

Чтобы не думать до зари,Вчера решили с вечера:Приборов в самолете три,А нас в полете четверо;

Стакнулся с штурманом пилотДо вылета, заранее,И кислород не брали в ротСо мною за компанию.

Смеялся летный весь составНад этим приключением,Ему по-русски не придавОсобого значения.

Сидели дачною семьей,Московскими знакомыми,Я и пилот и штурман мойПод ветками с лимонами…

Двум сыновьям я пожелатьХочу, как станут взрослыми,Пусть не совсем того, что мать, —Но в главном с ней сойдемся мы, —

Хочу им пожелать в бояхИ странствиях рискованныхБогатства лишь в одном — в друзьях,Вперед не приготовленных,

Таких, чтоб верность под огнемИ выручка соседская,Таких, чтоб там, где вы втроем,Четвертой — Власть Советская.

Таких, чтоб нежность — между дел,И дружба не болтливая,Таких, с какими там сиделНа берегу залива я.

Далеко мир. Далеко дом,И Черное, и Балтика…Лениво плещет за окномЧужая Адриатика.

Немец