Юнна Мориц - По закону – привет почтальону Страница 2

Рукопись такая

* * *Никак я не доеду до богемы,Никак я до богемы не доеду,Всё не доеду до неё никак!..Возникли с этим жуткие проблемы,Среда – счастливый день, но даже в средуНа том пути – то насморк, то овраг,То вдруг пожар, то непонятно где мы,То гаснет свет и вспыхивает мрак, —Никак я до богемы не доеду,Никак я не доеду до богемы,Всё не доеду до неё никак!..

НЕУЗНАВАЕМЫЙ БУЛАТ

Никем не узнаваемый Булат —Давно ли это видеть повезло мне?..Мы шли бульварами, откапывая клад,Вчера зарытый в «Домике в Коломне».

Шёл дождь со снегом, густо шёл народ,По сторонам восторженно не глядя,Не видя, что по снежной каше вбродИдёт себе такой булатский дядя.

Его совсем никто не узнавал.Все шли походкой журавлей и цапель.И снег с дождём Булата покрывалХрусталиками, зеркальцами капель.

Неузнаванье это под водой,Водой небес, летящей в заморозке, —Вот прелесть вольной жизни молодой!..Он стал совсем булатским, как подростки,

Совсем булатским – как давным-давно,За триста лет до узнаваемости адской…И был он весь – булатское виноИз винограда юности булатской.

РУССКОЙ АФРИКИ ЭЛЛАДА

Мороз и солнце, день чудесный —Вот страшной силы красота,Её слепящий блеск небесный,Её интимные места.

Вот – русской Африки Эллада,Вот – Рима русского Стамбул,Столбы чудес и свойство взглядаСдвигать тела и ритмов гул, —

Тогда поэзия гудела,Как в галактический морозГудит расплавленное телоСветила с пламенем вразброс.

Так не гудят теперь, как предкиГудели, встретив саранчу…Мороз и солнце – день Поэтки,Зрачком сдвигающей… Молчу!

НАЧАТЬ С НУЛЯ

Расчислив даль, сравните результатС тем, что давало исчисленье близи,И выйдет, что не звёздны топи блатИ нет всемирной славы в этой слизи.

Начать с нуля – неточный переводТого, что означают вереницыСобытий, где работает заводНулей, чьё место – после единицы,

Не до, а после!.. Ясного ясней —Готова единица их повесить,Когда нули толпятся перед нейИ делит всякий нуль её на десять!

Начать с нуля!.. Вдали – нули крупнейИ всякий нуль тебя на десять множит,Сопровождая… Но всего труднейОстаться единицею, быть может.

* * *История лжива, кровава, бесстыжа,Её персонажи – убийцы и воры,Но здесь продаётся наркотик престижа,Легенды и мифа растут помидорыИ сладости славы – те финики, фигиСтрастей героических, подвигов жутких,На этом наркотике пишутся книгиИ лживопись правды, где зверские шутки,Портреты баталий, посуды и пищи,Руна золотого и голого тела —Добычи, которая воет, и свищет,И мстит, потому что она не хотела,Но кто её спрашивал?!. Этот экзаменСдаётся задолго до главных событий,Которых никто не увидит глазами,Никто из носящих одежду из нитей…Историк шпаклюет, и красит, и белит,И шьёт репутации, авторитеты,А правда – без глупостей – макиавеллит,Жестокая, голая правда планеты,Добычи, которая стадна и стайнаИ мстит, потому что она не хотела,Но кто её спрашивал?!. Лживопись тайны,Руна золотого и голого тела.

* * *Какая-то во всём ожесточённость.Да не какая-то, а именно такая,Когда мозгов сплочённая учёностьПлодит кошмары, глобус развлекая

Самоубийством совести, разбоем,Враньём, чреватым прибылью кровавой.И мы – не шваль, и способ свой откроем —Смакиавеллить и увиться славой.

Ожесточась учёностью сплочённой, —И только так! – останемся в природе,Где лирика есть корень, извлечённыйИз ужасом очищенных мелодий.

ТУЧА

Приковали медведя к столбу,Чтоб натаскивать сучек и псов.Удавился он цепью,Обманул он судьбу,Обмочил он траву —И усоп.

В академии этих наукПолагают, что был недогляд:Цепь случайно запутал,Свихнувшись от мук,Зверь-наживка, учебный снаряд.

А над той академиейТуча висит,Всех наук поточней, поумней.Дождь из тучиНа сучек и псов моросит,И медвежья улыбка у ней.

Человеки не знают, цена каковаЗа отмазку от пыточной тьмы.Туча знает,Медвежья её голова, —Знает всё, чем прославились мы…

РУКОПИСЬ

Это вам не галерея,Это вам не вернисаж,Это рукопись такая,Окна плавают по ней.

Окна плавают в дожде,Ночью плавают везде,Это рукопись такая,А не выставка стихов.

Это перьями и кистью,Всем, что было под рукою,(Книги пишут по-другому!),Это рукопись такая.

Это – рукопись поэтства,Рукопись меня в природе,Рукопись по ходу телаИ по множеству причин…

* * *Что вытворяли греческие богиИ как потворствовали жуткому разврату,Известно всем, кто вовремя прочёл.Поэтому избыточные вздрогиАнтичникам не свойственны… ЗарплатуИм выдают натурой, в виде пчёл,

Творящих мёд из древнегречки мифа,Где остаётся в силе всё, что гибнет,И целому равна любая частьКоня, Геракла, камня и Сизифа,К которому тот самый камень липнет,Что нам так чудно не даёт пропасть.

И тащит нас, всё время тащит в горуТот камень, чертыхая труд напрасный,Когда мы падаем, а он наоборот —Готов лететь, подобно метеору,Но друг Сизифа, преданный и страстный,Он, улетая, всех с собой берёт.

* * *Бедная семья, каменоломня,Мимо проезжающие франты,Девочка поёт, себя не помня,В кабаке… Возможны варианты.

Мрачный городок, шахтёры, прачки,Поезд, господин, сосущий граппу,Девочка и две её собачкиПляшут, мелочь собирая в шляпу.

Солнце, европейская столица,Площадь в синем, жёлтом и зелёном,Девочка, поющая как птица,На плечах – ремни с аккордеоном.

Проходимец, падкий на таланты,Глаз кладёт и приглашает деткуВ баре петь, в кафе, крутить рулеткуСлучая… Возможны варианты.

Главное – чтоб здесь не прекратилиШляться проходимцы, шляться франты,Фабриканты случая и стиля,Ангелы (возможны варианты!),

Главное – чтоб вылезли на воздухВсе авантюристы, фабрикантыСлавы, предначертанной на звёздах,В остальном – возможны варианты.

* * *Жизнь – это случай.И поэзия на случайОкажется, быть может, наилучшей —На случай жизни, если даже вдругСлучится завтра идиот наук,Случайно обнаруживший планетуНа случай жизни, здесь которой нету.

Но если есть на той планете случай,Тогда и там поэзия на случайОкажется, быть может, наилучшей…Она на случай жизни – в самый раз!Случайная, как жизнь, из той же ткани,Мгновеньями живёт она, рывками,О случай жизни обдирая свой окрас,И этот случай, длящийся веками,Трепещет в ней, случайностью искрясь.

На случай вечности никак не претендуя,Цветок трепещет, птица, бабочка… Иду яСлучайно там же, где поэтствуют они,Прекрасно зная и о смерти неминучей.Смерть – это случай жизни, жизни случайПоследний. Гаснет солнце, извини,Случайности кончаются. ВерниСлучайности! Не слушай болтовни,Порочащей случайности, не слушай!..Верни случайности! Случайности верни!Жизнь – это случай и поэзия на случай.

* * *Не столь ничтожны идеалы,Не столь смешны, не столь дырявы,Как нынче думают менялы,Чья правота на гребне славы.

Но правотой сиюминутнойОни заляпаны, что грязью,И, ветер пользуя попутный,Не знают меры безобразью,

Когда с последним идеаломРасстанутся ребёнки сходуИ, обменяв, получат наломТоски убойную свободу,

Где смертолюбие – так сладко,Оно, как мёд, в бездонной бочке,Его пленительная хваткаЛомает с хрустом позвоночки…

ЕДИНИЦА ХРАНЕНИЯ

О да, в архив меня сплавляйте, к древнегрекам,В классические волны языков,Где по морям, по неотравленным, по рекамПлывут флотилии поэтских стариков,

Чьи кудри, бороды шумят и плодоносят.Местами мрамор их конечностей отбит,Но волны вечности гребут они, матросят,Вращая вёслами, где звёздный алфавит.

Руно там бегает, и боги – скандалисты,Там все имеют бешеный успех.И смотрят узкие туда специалисты,Та недействительность – действительнее всех.

ТАКИМ ОБРАЗОМ

Край облака звёздами вышит.Сердца сокрушая святош,Татьяна Онегину пишет,Компьютер у ней «Макинтош»,

На раме его монитораНадкушен соблазна портрет —То яблочко змея и вора,Тот плод, на котором запрет.

Онегин на лошади мчится,Компьютер его – поумней,Он – денди, он – та ещё птица,Он сбрендил от желчных камней.

А Пушкин лежит на диване,Компьютер его – в лопухах,Туда и диктует он нянеРоман гениальный в стихах.

Он Тане сваял генерала,Как собственной, кстати, жене, —Кому-то покажется мало,Онегину – хватит вполне,

С компьютером «Пентиум Третий»Он выглядеть будет ослом,В малиновом встретив беретеТатьяну с испанским послом.

Вернёт ему свежесть волненийНажим на сердечную мышь,Но лишний Онегин Евгений —Одна из поехавших крыш.

А Пушкин лежит на диване,Компьютер его – в лопухах,Туда и диктует он нянеРоман гениальный в стихах.

Он дедушку любит Крылова,Который, как девушка, чист,Когда засыпает в столовой,Свистя, как бродячий артист.

В квартире Крылова нечисто,И в сале его седина,Где бегает мышка для свистаВещиц, не имеющих дна.

У Пушкина плохо с деньгами,Крылов изучает латынь,Онегин украшен рогами, —Такой вот компьютер гордынь!

Что Бродский, Довлатов, Овидий?!.Европа их видела, да.А Пушкина Лондон не видел,Не видел Париж никогда.

Народы садятся в карету,Чтоб где-то на западе слезть,А Пушкина нету и нетуВ Европе, где все уже есть.

А Пушкин лежит на диване,Компьютер его – в лопухах,Туда и диктует он нянеРоман гениальный в стихах.

«ВСЕ ГОВОРЯТ…»

«Все говорят…» – какой бессмертный довод,Как много в нём кровавой простоты!..Как медленно, как быстро этот провод,Как жертвенно ломает он хребты,Как безупречно убивает током,Как выбивает почву из-под ног,Судьбу подвесив… Как сверкает окомТот, кто последний делает пинок!..

Потом, потом цитаты тащит с кладбищОбщественное мненье, тащит с гряд,Где листья не снимают кисти с клавиш,А рукописи как бы не горят, —Вы слышали?.. О да! Все говорят,Об этом только все и говорят.

Заткни свой слух руками и ногами,Горами, облаками, берегами.«Все говорят…» – я знаю этих «всех»!Вовек не приближайся к ним – как птица,Пока тебе поётся и летится,Любовь моя, мой драгоценный грех.

* * *Действительны ваши билеты в кино,А вы – недействительны,Пора бы почувствовать это давно,Но вы – нечувствительны.

И ваша действительность, вся целиком,Давно недействительна,Её нечувствительность в смысле таком —Особо чувствительна.

Действительность – это чувствительность, ткань,Особо ранимая…Действителен даже разбитый стакан,И боль его – зримая.

* * *Презрение к народу – низость духа,Животный страх перед судьбы огнем…Пожар войны, и голод, и разрухаНапомнят о народе, – да, о нем,О демосе, о плебсе и о быдле,О солдатне, о черных батраках,О сгустках отвращенья ли, обид лиВ их смачно выразительных плевках.

Но в час, когда на бойне интересовИзгоем станет всяческий народ,Который в интересах мракобесовСтрану не сдаст и не заткнёт свой рот, —Тогда в изгойской быть хочу природе,С изгойским снегом, на изгойском льду,Со снегирём изгойским на свободе,С его изгойским посвистом в саду, —Изгойским хлебом быть с изгойской солью,Где серебром сверкая и парчой,Мороз, как зверь, свою диктует волюИ метит территорию мочой.

Страна – изгой?!. Народ – изгой?!. Я с ними,Я в этом списке – первого первей!..Тот не поэт, чье в этом списке имяЩеглом не свищет в пламени ветвей.Изгоев нет для Господа, для Бога,Изгоев нет для Бога, господа!Господь един, а черных списков много,Изгойство Бога – вот что в них всегда…

* * *Им не положены прекрасные черты,В уме отказано, в достоинстве и чести,Они для победителей – скоты,Отродье адское, угроза страшной местиЗа унижение, за травлю и разгром,За всё, что им навязано изгойством,Враньём и наглостью, пером и топором,И войском пыточным, гестаповским геройством.

Им подлой силой навязали эту роль,Им отказали в человечестве и в Боге,И вот теперь, когда они – вопящий ноль,У победителей от страха пляшут ноги,У победителей в мозгах летает мольИ червь безумия копает там берлоги.

У победителей – содомские мечты,Цивилизация содомского гламура,Ещё и носит христианские крестыНа голом теле их содомская натура.Какая месть коварней, чем возвратСодомских стад к возлюбленным и детям,Домой, на родину?!. Какой сравнится адС возмездием таким, с подарком этим?..

* * *О нет, я не из тех, кому дороже близкихКакие-то стихи, тем более – свои!..Они всего лишь след, оставленный в запискахДля близких и родных, для дома и семьи,Которые – мой свет, и бездна, и спасатель,Кириллицы моей люблёвый кислородИ небо, где живёт люблёвый мой читатель,Поскольку на земле ему заткнули рот.

И, более того, страшны мне люди эти,Что говорят: «Стихи рождаются, как дети,И собственных детей они дороже»… Бред!Быть может, их стихи с такой натугой лезут,Что надобны щипцы и прочее железо,И роды принимать к ним ходит Мусагет?..Большой Секрет для маленькой,Для маленькой такой компании,Для скромной такой компанииОгромный такой Секрет.

* * *Каталась песня в лодке на канале,Где очень много плавает всего:«Люблю я Маньку, эх, она – каналья,Люблю ее – и больше никого!»

Была весна, листву деревья гнали —Как спирт, – и пьяной набережной вдольОдни канальи шли, одни канальи,Походкой сладкой, как морская соль.

Умом нельзя – за что он Маньку любит?Нельзя аршином это обрести.Ни на какой язык такие глуби,Такую мистику нельзя перевести —

Умрут слова и станут местом общим,Наш опыт жизни непереводим,Но мы – канальи! – никогда не ропщемИ на других без зависти глядим.

Катайся, песня, весело скандаля,Катайся в лодке парня моего:«Люблю я Маньку, эх, она – каналья,Люблю её – и больше никого!»

КРАСИВАЯ ЖИЗНЬ

В этом жестоком транспорте, где никто не уступит местоНи старику, ни старухе, ни безногому инвалиду,Ни беременной жизни, чья плоть вздыхает, как тесто, —На обиженных возят воду, и глупо копить обиду.

Я пробираюсь к выходу и уплощаюсь в давке,Мне ещё ехать и ехать, остановка моя далеко,Но я точно отсюда вырвусь, я – не бабочка на булавке,Я – пешком, я расправлю лапки – так весело и легко,

По воздуху путешествуя не в мимолетящем транспорте,Где злоба так жизнерадостна и так беспощадна сила,Которая так торопится!.. Да живите сто лет и здравствуйте,Но я – пешком, я – по воздуху, жить я люблю красиво!..

В этой красивой жизни так легко уступаю, так весело,Место жестокой силе и жизнерадостной злобе,Которые так торопятся, что превратятся в месиво —Обе!

И напоследок увидят прелесть красивой жизни,Которая путешествует так весело и легко —Всеми крылышками и лапками по воздушной своей отчизне,Этой прелести остановка – далеко ещё, далеко!..

* * *Я – умственный, конечно, инвалид,Черты безумия во мне преобладают.Как ни корми, душа моя болит,Когда другие жизни голодают.

И, кружкой кофе начиная деньВ мирах, где качка ритма – как в вагоне,Я вижу мной ограбленную тень,Чья кружка кофе греет мне ладони.

И утешает только переводС испанского, из дивного поэта,Который сам – такой же идиотИ шлёт привет, с того взирая света,

И, олуху небесного царя,Ему я кофе наливаю кружку,И пузырём – в окне моём заря,Опилки снега, ветер гонит стружку,

И строки начинаются на И,Чья ткань соединительная дышит,Как жабры архаической любвиНа глубине, где нас никто не слышит.

А В ЧИЛИ, КОГДА МОЧИЛИ…

А в Чили, когда мочили,Подвалы кровоточили,И плыло людское мясоВо имя – какого? – блага.И никакая ГаагаНа тему того ГулагаТогда не точила балясы,На свой трибунал напяливПравозащитные рясы.

Мочильщик дожил до старости,Его донимают хворости,Он пребывает в сырости,В памперсах он, в подгузниках,В почёте, он всех прощает,Нельзя же судить больного.А говоря об узниках,Которых мочили в Чили,Думать надо правозащитно,Что все они были здоровы,Слишком здоровы и молоды,И если они перемолотыПытками в порошок,Виновна в этом История,А не жалкая тварь, котораяНыне ходит с трудом на горшок!..Сползает огромная пенаС правозащитного молока —Крови там по коленоИ ловушка для дурака.

* * *В окнах по-страшному ало пылала заря,Редко до первого снега звенит гололёд, —Но гололёд зазвенел в холодах ноября,Выскользнув раньше, чем первого снега полёт.

Что-то взрывалось и, страшные вещи творя,Гробило жизни, попавшие в тот переплёт,В тот самолёт, в субмарину, в тот лёд словаря,Из-под которого больше никто не всплывёт.

Некая сила, чьё имя таится не зря,Чтоб некрофила не влёк смертолюбия мёд,Вдруг от нуля начинается, от фонаря…Редко до первого снега звенит гололёд.

Кто задыхался на дне у морского царя,Пламенем синим горел, – только тот и поймётБешенство силы, чьё имя таится не зря,Чтоб смертолюбов не влёк смертолюбия мёд.

Кто помогал этой силе бросать якоряВ наши мозги, где отчаянно птичка поёт, —Тот никогда не имел в голове снегиря,Богом обижен и зависти чашу испьёт.

* * *И это – всё?.. Коварство, жадность, злоба,Самораспад, насилье и грабёж?Потребностей животная утробаИ блудоумья дьявольская ложь?..

И это всё, что есть в репертуаре,На выставке неслыханных чудес,На ярмарке, на праздничном базареТвоих амбиций?..Отвечает: – Йес!

* * *У меня было сто мужчинИ никаких причин,Чтобы это числоРосло.

Я любила их всех по мереТого, как они умелиНечто в меня вложить,Без чего и не стоит жить.

У меня было много данных,Чтобы тысяча оловянныхМеня выбрали королевой,Правой во всём и левой.

Но я выбрала чистое золотоСердца, которое былоСвежо, как листва, и любилоТак сильно, что всё ещё молодо.

* * *Стихотворить – российская забава,То попадёшь в психушку, то в тюрьму,То сам застрелишься, то зверская облаваЗаставит влезть в удавку на дому.

Казалось бы, к чему такие муки,Талант не кормит, если не слуга,В обоях славы есть отрава скуки,Ведь после славы нету ни фига.

Но полстраны стихотворит задаром!..А критики вопят, что так нельзя, —Им выдают зарплату с гонораромЗа эти вопли, милые друзья,

За их тоску по сладостной цензуре,По власти, пьющей трепет мелюзги,За вкусы, безупречные в глазуриЦензуры, украшающей мозги,

За их мечту о яростной зачисткеПространства – от стихотворящих масс…Но полстраны стихотворит записки,Бодрящие, как хрен, бодрящий квас!

И я люблю стихотворильню эту,Стихотворейцев почту и приезд,Здесь лишних нет, и вход не по билету, —Их Бог не выдаст, и свинья не съест!

* * *Плывёт лицо прекрасное верблюдаПо воздуху, звенящему, как блюдоСеребряного озера – всегоЗвенящего безмолвия сияньемВ одной из киммерийских рощ… ЗаглянемВ то зеркало, и выпьем из него,

И спросим: кто – всех краше, всех милее?– Верблюд! – ответит зеркало, белеяЦветами лилий, из которых льютВенцы, короны, перстни с тайниками…– Верблюд! – ответит блеск за облаками.– Верблюд! – ответит озеро. – Верблюд!

В том зеркале напьёмся, и, ныряяВ объятия утраченного рая,Мы вспомним, как свой держит путь листваИ позвоночник меж двумя холмамиВерблюда, шевелящего губами,Как тайный собеседник божества.

ТОСТ

Я пью за то, что доблестная ПольшаНемножко оккупирует Ирак.За то, что стран-изгоев стало больше,Где будет гордо реять польский флаг!

За панство пью, которое поверглоАрабского тирана в трепет, в шок, —Из-за чего звезда его померклаИ вдребезги разбилась, как горшок!

За панство пью, чья гордая свободаВ месопотамство въехала, как дарИсламу – от крещёного народа,От умных бомб, – вот это был удар!

За лавры пью, за премию полякам,За совесть их кристальную и честь,Не зря вознаграждённые Ираком,Где Вавилон и много нефти есть.

Я пью за Польши ясную дорогу,За дух, который пламенем горит…За то, что не Россия, слава Богу,А Польша эти чудеса творит!

Я пью за то, что не России панствоВ такой помчалось выгодный поход,Что не у нас в плену месопотамство, —Что Польше этот подарили пароход!..

* * *В провинции не меньше, чем в столице,Амбиций расфуфыренных и спесиПод видом нескончаемой обиды,Под видом невозможности пробиться,Под целомудренной личиной мракобесья,Под маской обездоленной сиротки,Что всех прощает, как душа святая,Из нашей грязи в небо улетая…О, эта дрожь обиды в подбородке,Прищур лукавый и великий счёт,Что затаился в ожиданье славы,Но выписан на бланке для предъявыВсем поголовно, вся галактика виновнаПеред провинцией… Но всех виновней тот,Кто, зная эти спеси, эти нравы,Даёт себя разрезать им, как торт.

ПОЧТА СНОВИДЕНИЙ

Сумрак при свечах,Дети с книгой – двое,Кудри на плечах,Свет над головою.

Лица их чисты,Их одежды – белые.Шаг из темнотыВ этом сне я делаю.

Деревянный зал,Без окна светлица.Вам – туда, сказалВзгляд, который снится.

Приоткрылась вдругДверь, которой нету.Солнце – это звук,Что приснился свету.

Путь лежит в лучах,Снится весть благая,Сумрак при свечахВеером слагая.

Вот мой лучший сон.Но не дай вам БожеТам, где снится он,Оказаться тоже…

* * *Иду на выборы картофеля и сыра.В кармане – списочек того, что я должна:Аптека, почта, электричество, квартира,Газ, телефон, бумага, ручки… ВпряженаЯ вся, как есть, в повозку памяти короткой,Чтоб не забыть, не потерять, не насмешить,Свой дом не спутать, не споткнуться, идиоткойПри том не выглядеть… Мне некуда спешить, —

Я, слава Богу, всюду, всюду опоздалаВступить и выступить, подать и преподать,В струю вписаться, в хрестоматию скандала,И всех приветствовать, со всеми совпадать,И никогда не выпадать из поля зренья,Впадая в ужас от намёка одного,Что опоздать (какой кошмар!) на день вареньяПоэтское способно вещество.

Со мной случился, слава Богу, этот ужас, —Пробел огромен и распахнут, как в полёте,Но в свете этого пробела обнаружась,Издаться можно и в оконном переплёте,Где отражаешься в деревьях, птицах, звёздах,В слезах дождя, во мгле, чья нега снегопадна, —Не надо выглядеть, а надо быть, как воздух,Чьё замечают лишь отсутствие… Да ладно!

РУКОПИСНЫЙ, ЛЕПЕСТКОВЫЙ

Метель сегодня, День влюблённых.Над рукописною полянойТюльпаны на шнурах зелёныхСвисают из трубы стеклянной.

Их листьев шелестят страницыИ шёлк багровый клёшных чашек.Они хотят распространиться,Вульгарных не стыдясь замашек.

Единство времени и местаИм навязать нельзя на курсах.Они не вымрут от инцеста,И тут немыслим спор о вкусах.

Плетя зелёными шнурамиСвои любовные интриги,Они господствуют над нами,Как всё, чего не знают книги,

Но знает падающей тениБагровый свет, с каймой желтковой,И тот особый звук паденья —Тот рукописный, лепестковый.

ГДЕ НИКАКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ НЕТ

Объят очами съеденных коров,Он ищет Бога в азбуке ковров,И взор его сверлит в пространстве точку.Пылает зной за стенами дворца,А во дворце – прохлада мертвеца,И тень свечи похожа на заточку.

Его неимоверной силы властьВо рту страны растаяла, как сласть.Предательство и наглые насмешкиРабов, переметнувшихся к врагам, —Естественное дело, их мозгамДоступны лишь короткие пробежки,

Животный страх и стадное чутьё.Немая тень даёт ему питьё,Выходит с ним на тайную дорогу,Где никакой действительности нет, —И, проходя сквозь тела турникет,Его душа летит с доносом к Богу,

С доносом на ничтожество толпы,На то, что подлы, мстительны, глупы,Трусливы, жадны, лживы – все, кто живы,Им нет числа, их надо прекратить!Но тут как раз его обмыли тело,Пришла толпа, слезами заблестела,Молитвами о нём зашелестелаИ умоляет в рай его впустить.

* * *Говорящего правду стеклаНет в природе. Зеркальная лужаНа стене, где стекается мгла,Врёт не лучше других и не хуже.

Поднося эту лужу к лицу,Видишь маску в зеркальной берлоге, —Эта маска подобна крыльцу,О которое вытерли ноги

Обстоятельства и времена,Их войска, их издательства, трупы,Их победы, которым цена —Костылей мозговые шурупы.

Прибежали глаза на крыльцо, —Где же, где же крутые ступениВвысь, где голое дышит лицоОблаками в сияющей пене?

Маска жизни – как зверь на ловца,Свою правду оскалить готова,Молодого наелась лицаИ желает мясца молодого.

Ты ли это, забывший, что глаз —Это мозг, обращённый наружу,Маску жизни слепивший для насИ сующий в зеркальную лужу?

Ты ли это, глядящий в проёмИздевательски врущей стекляшки,Чтобы желчным твоим пузырёмТак горчили кофейные чашки?

Говорящего правду стеклаНет в природе. Со стен полнолуньяСеребристая лужа стекла,И лежит на полу эта лгунья.

ОБНАЖЁННАЯ

Обнажённая в купальне,На диване, в кресле, в спальне,Обнажённая с котом,С виноградом, с антилопой,На дельфине – кверху попой,В розах – кверху животом.

Обнажённая солдатом,Азиатом бородатым,Европейцем при усах,Обнажённая Сатиром,Зевсом, ротным командиром,Ветром, шпагой и мундиром,Облаками в небесах,На аптекарских весах,Над музеем и трактиром,В императорских часах.

Обнажённая свободой,Рабством, похотью и модой,Ликованьем красоты,Дивной прелести сияньем,Обнажённая влияньемГреко-римской наготы,Мол, и мы цветём, не вянем,Обнажённые, как ты.

Обнажённая жестоко,Нежно, с трепетной подлянкой,Обнажённая настолько,Чтобы голос дрогнул склянкойИ улыбка знатокаОбнажила тонкий опытОбнажённого стрелка,

Чей способен сердца топотЦену взвить под облака.Обнажённая настолько,Ты уходишь с молотка.Одевайся! Ну, пока…

СОН В ЛИНЕЕЧКУ

Мне снится сон в линеечку,Чернила там лиловые,Чернильницу зовут Невыливайка.Там в ручку деревяннуюДитя вставляет пёрышко,Перо бывает Жабка и Рондо.

Когда перо испортится,Оно бумагу мучает,Царапает и кляксами журчит.Мне снится сон в линеечку,Чернила там лиловые,Перо бывает Жабка и Рондо.

Дрова мы пилим с матерью,Опилки пахнут сладостно,У матери – надежда на отца.Мне снится сон в линеечку,Чернила там лиловые,Перо бывает Жабка и Рондо.

Отец идёт по улице,Которая – за облаком,За облаком лиловым, грозовым,Чернила там лиловые,Мне снится сон в линеечку,Чернильницу зовут Невыливайка.

Сестра бежит в линеечкуПод дождиком в линеечку,И солнце сквозь неё – как сквозь листву.Мне снится сон в линеечку,Чернила там лиловые,Перо бывает Жабка и Рондо…

* * *Когда б вы знали, из каких кошмаров,Клубящихся в практичной голове,Растут тома грядущих мемуаровУ тех, кто с вами в Питере, в Москве,В Париже, в Лондоне сидел за рюмкой чая,Фотографа с собою прихватив, —Тогда бы, на звонки не отвечаяИ двери в комнату свою заколотив,Вы обрели бы царскую свободуОт пошлой свиты, что в любом краюНа вашем имени верхом въезжает в моду —Слюнявить вашу славу, как свою!..

БРАТЬЯ ГРИММЯ боюсь этой крошечной дырочки,Этой взрослой с ребёнком игры, —Лепесток моей крови в пробирочкеИ на стёклышке у медсестры.

Я боюсь эти видеть подробностиВ микроскопе, который влечёт,Магнетический ужас утробностиПредъявляя, как сказочный счёт.

Лаборантка на ключ закрывается,У неё – перерыв на обед,У меня с перезвоном трамваитсяПневмонии горячечный бред,

Пять мне лет, и я в валенках плаваюНа морозных уральских ветрах,Братья Гримм меня лечат отравою,Выделяет которую страх.

ЗАЗНОБА ОТМОРОЗКОВ

Среди божественных набросковЛиствы багряно-золотойИдёт зазноба отморозков, —Земля искрится под пятой.

В её портрете звероломномЕсть невозможная краса,Сравнимая с одеколоном —До ужаса за полчаса!..

Идёт зазноба отморозков,В глазах – лазури по ведру,Ресницы на манер отростковШумят, качаясь на ветру.

Её могущество – на граниОтсутствия добра и зла,Которых во вселенском планеПрирода не изобрела.

И сквозь неё, как письма к Богу,Иду я сквозь миров дворы,Не уступая ей дорогу —По жёстким правилам игры!..

* * *Ребёнка доведи до поворота,Где незачем плечами пожимать,Когда живая всем нужна работаГораздо больше, чем живая мать.

И незачем, добра ему желая,Свои являть прекрасные черты,Когда работа – более живаяИ в сотни раз прекраснее, чем ты.

За это ли ему просить прощенья,Ребёнку, чья бессмертная душа,Быть может, не желала воплощенья,В твой смертный мир нисколько не спеша?..

Люби дитя, свиданье с ним, разлуку,Звонков не требуй, писем и тепла,Ты – просто невод образу и звуку,Его душа сквозь невод проплыла.

* * *Переделкино. Труппа писателей.Этой труппы союз и погост.Электрички летят по касательной.Я в одном проживаю из гнёзд —

В общежитии, где отоплениеХуже некуда в зимние дни,Хуже этого – только томлениеЧленов труппы, чья слава в тени.

Девятнадцать мне лет, я – в студенчестве,Вещества мои снежно пищат,В склянки бьют и звенят, как бубенчики…Этот мостик воспет, эти птенчики,Окон свет на воспетых вещах,

Всё воспето – кустарника этогоКаждый листик, что вырос и сгнил.Нету здесь ничего не воспетого,Грусть включая грядущих могил.

Все калитки воспеты, ступенечки,Родника ледяной кипяток,Этой труппы романы и фенечкиСледопытит проворный знаток…

Я бежала, как пленник из крепости,Из таких замечательных мест.В этой труппе и в этой воспетостиБыл на всём смертолюбия крест.

Там, конечно, велась бухгалтерияСтрок, листов, уходящих во мрак…Но поскольку Россия – империя,Императором был Пастернак.

Маленькая Эстония

Маленькая Эстония была огромной Европой.Она воевала художественно, и в этом – Большой Секрет.Там был всенародный сговор: одежду вяжи и штопайХудожественно!.. Эстонцы умели носить берет.И был этот край суровый художественно согрет.

Художественное чувство собственного достоинства,Художественные дети, художественные старики, —Такое вот всенародное художественное воинство,Художественные дивизии, художественные полки.Огромное Сопротивление художественной реки!..

В маленькую Эстонию ездила я с тетрадкой,Поэзию рисовала, в прекрасных была гостях,Юмор там был художественный,С привкусом жизни сладкой, —Речь идёт об эстонцах, сидевших при всех властяхВ тюрьмах (а не в кофейнях!) и в лагерных областях.

Маленькая Эстония не била тогда на жалость,Огромной такой Европой была для меня она.Маленькая Эстония художественно сражаласьЗа собственное достоинство!.. Это была война.Ни в какую другую Европу не пускала меня страна.

Но в маленькую Эстонию ездила я свободно.Художественные дети, художественные старики.Совсем не то, что в Европе, в той Эстонии было модно.Огромное Сопротивление художественной реки!..Та Эстония – образ жизни – обстоятельствам вопреки.

Затонула субмарина

Затонула субмарина,Субмарина затонула,В Баренцевом субмаринаЗатонула море…Затонули все отсеки,Всех отсеков человеки,В человеках все отсекиЗатонули в субмаринеВ Баренцевом море.

Затонули по-российски,Не спасти их по-английски,Не спасти их по-норвежски…Крик спасенья, крик спасенья, —Надо знать язык спасенья!Опоздав, язык спасеньяНепонятен субмарине,Затонувшей в ту субботуВ Баренцевом море.

Там лежат во тьме вековСто восемнадцать моряков,Не увидят облаковСто восемнадцать моряков,Не раздышат позвонковСто восемнадцать моряков.Затонули все отсеки,Всех отсеков человеки,В человеках все отсеки,Затонули жизни звукиВ Баренцевом море.

Англичане и норвегиУстремились в дружном бегеВ Баренцево к субмарине,Затонувшей в море…Затонули по-российски,Не спасти их по-английски,Не спасти их по-норвежски.Надо знать язык спасенья, —Опоздав, язык спасеньяНепонятен субмарине,Затонувшей в ту субботуВ Баренцевом море…

* * *Я была его моложе лет на триста,И гуляли мы по крошечной стране,Где земля была скалиста, небо мглистоИ злопамятна история на дне.

Дно лежало под холодными волнамиИ сосало там божественный янтарь,Временами валунами перед намиГрохоча, когда штормило календарь.

Это было не пространство с населеньем,А страна, которой речью был народ, —И не дай Господь остаться там вкрапленьем,Слишком свежим, как на шляпе огород.

По утрам в таверне, связанной из нитокПутешественного солнца и дождя,Пили кофе – путешественный напиток,Путешественно свободу сняв с гвоздя.

До сих пор не спят на том и этом светеСледопыточная злоба и донос,Что свободны путешественные детиИ живьём их разлучить не удалось.

Красота – она так нагло раздражаетПутешественной свободой, чёрт возь