Алексей Недогонов - Дорога моей земли Страница 2

«Близок бой…»

Близок бой.И вот сквозь дым багровый,дым долин,летящий до морей,я встаю.Клянусь последним словомв преданности Родине своей.

Ты поверь,не ради легкой славыя давно скрепил с тобой родство.Эти песни счастья,эти клятвыв мир идут от сердца моего.

Ты прими их и не дай померкнуть…

Слава, слава, как ты далека!..

Хутор.Степь.Бездомный кружит беркут.Длинные проходят облака.

Никнут у покинутого шляхажелтые худые ковыли,да летит диковинная птахана четыре взмахаот земли.

Октябрь, 1934 г.

Моя родословная

Черная судьба моих отцовпрямо начинается от бога.По путям разбуженных ветровты ушла, слепа и босонога,от любви,от жизни,от людейв тяжкие потемки — без возврата —праведным носителем идейрыжего Никиты Пустосвята.Это все — трагедия твоя.И, живя за склонами Урала,ты слагала песни про края,где твоя весна не умирала.Кто она? Кому она сродни?

…Воды протекли.Встают в туманежелтые сивушные огни.Песни о Степане-атамане.Заговоры.Лобные места.Царские парады.Эшафоты.Золото священного крестаи орлов недвижные полеты.Так туман сгущается,и в нем,растеряв пути свои косые,подвигами,войнами,огнембредит деревянная Россия.Но в ответ из вытравленной мглытолько вой полуночного волка…— Где твои двуглавые орлы?— Где твоя тупая треуголка?

…Осень.(И ленинская рука —над башней броневика!)

Снова воды утекли в моря;и передо мною, увядая,встала родословная моя —стреляная,битая,худая,бородой поросшая,в дыму,вышла на дорогу — на прямую…

Что от родословной я приму?Что для светлой радости приму я?

Я приму лишь только цвет крови,только силу,только звезды мира.— Ты меня на битву позови, —это будет именно для мира.Я возьму товарищей,свинца,хлеба фунти песенку поэта.У моих товарищей сердца —из железа,радости и света.Мы возьмем свое наверняка!Мы пройдемс большим огнем зарядапо путям последнего парада!

Дайте башню для броневика!Возникайте, бури,если надо!

1934 г.

Выход весны

Святое зачатье цветенья:тюльпанника первый виток.На цыпочках встали растеньяи смотрят глазком на восток.

И нюхают воздух лиловый,подкрашенный хвоей еловой,настоянный на можжевеле,на прели сентябрьской листвы,вплывающий свистом травыв соломку пастушьей свирели.

О первый студеный туман —распахнутый утренник мира!(Седых облаков караван —гигантская бурка Памира.)

Весна!Перезвон топора,рабочая песня в селеньях,гудят на полях трактора,и зерна готовятся в звеньях.

На доброй планетке зернаапрельское солнце играет.И небо с землей, и весна,и люди в душе повторяют:

— Нам времени мало дано(то мира жестокая мера)!Да будет столетье одн и ныне и присно равноделениюсекундомера!

1935 г.

Дыхание

Пока весну томит истомалетучих звезд,текучих вод,пока в прямой громоотводлетит косая искра грома, —вставай и на реку иди,на берегу поставь треножники наблюдай весну, художник.

Пускай прошелестят дожди,пускай гроза по-над землеюпройдет и громом оглушитзакат, что наскоро пришитк сырому небу, чтобы мглоюпокрыться через полчаса,чтоб видеть свет правобережный,чтоб новый мир —промытый, свежий —в твоем сознанье начался.

Тогда — писать, но без корысти,сушь равнодушья заменивединоборством грозных нив,полетом сердца,взора,кисти!

1935 г.

«Там, в саду, за тигровою…»

Там, в саду, за тигровоюизгородью, с жаждою,яблонька, заигрывая,бьет поклоны каждому.

То, как бы обвенчанная,в круг к подругам просится,то ревнивой женщиноюв руки ветру бросится,

то — в движенье медленная —тополю поклонится…Ой, у ветра ветренаявсе-таки поклонница!

…Так в ушко иголочноевходит осторожнаягрусть моя проселочная —ниточка дорожная.

— Ну, откликнись! Где же ты?Расскажи мне — что же ты?Как тобой перéжитыдни, что порознь прожиты?

Ах, зачем ты, пáлеваядаль, меня вымучивая,грусть мою вымаливая,наизусть заучивая,

не ответишь запросто,как она б ответила,и не встретишь запросто,как она бы встретила?

1935 г.

Моя эпитафия

В тыщу девятьсот шестидесятый,может быть, в семидесятый годдо окнапоходкой вороватойгибель костяная подойдет.Пальцами сухими постучитсяв тусклое стекло повечеру.

Опущу прохладные ресницы.И, словá не досказав, умру.

Ты, товарищ мой, перед врагами,для другого моего пути,насмерть,трехдюймовыми гвоздямиструганые доски сколоти,чтобы мог я чувствовать свободносвой последний,неземной, полет,чтобы слышал я,как всенароднослово Селивановский[2] возьмет.

Может, он оставит для былогосвой короткий,свой глубокий труд?..

Впрочем,для вступительного словакритика хорошего дадут.Он меня прославит не слезами.

И потом, качаясь на весу,я свою измученную памятьза собой навеки унесу.

Но пока меня никто не знает.И — проспектом —красные стрелкибоевую песню запеваютнесуразной мысли вопреки.

И проходят стройные отряды.По весне.По травам.По утрам.По торцам.По звездам Ленинграда.По сухим московским площадям.

Память! Память!Только с песней этойвременным поклонникам душиуходить из жизни —не советуй.Умереть на время — разреши,чтоб они не плыли в край видений,чтоб они не повернули вспять.

Мы должны учиться у растений,погибая,снова расцветать!

1935 г.

Завещание

Я не вещий Боян.Но железо встающего словамне напомнило кровьи обиженный голос былого.Я не вещий Боян.Но скажу, что ни поздно, ни рано —начинает история славуот стен Орлеана.И ведет ее вглубь.И над миром встают исполины!Бьют копыта временпо камням,по степям Украины.И на мертвых степяхвысыхают столетние травы.— Где твои кобзари?И петровское небо Полтавы?

Бьют копыта времен!И путями сердцебиенья,Площадями Восстанийпроходит Мое Поколенье,потрясая боговтишиною и бурей земною.Пепел трех поколенийлетит и звенит надо мною,над водою морей,над людьми,над сырыми полями.Пепел трех поколенийлетит мировыми путями.

Современье мое!Я с тобою в дороге военной.Но когда я умру —положи меня в гроб.Постепенноохвати ты меняголубыми огнями кремаций,чтоб я мог умиратьи опять над собой подыматься.

Впрочем, нет!Лучше ты положи меня в землю,под травы:так тебя я прошу.Это — все для потомков, для славы.Песни я оставляю(пролетят ли они по эпохам?).Только я порастучернобылом и чертополохом.

Может, песни забудутся.Но следы Моего Человекабудут ясно видныпод звездой двадцать пятого века.

Это будет в странене забытого мною потомка.…Он найдет мой скелет.Поразмыслит.И скажет негромкопосле опытов длинных,познавши строенье скелета,что широкую костьтолько можно найти у поэта.И прибавит,взглянувши на черепхолодного цвета,что глаза мои былиглазами большого поэта.

Ну, так что ж еще надо мне?

В середине двадцатого векабьют копыта временнад судьбой Моего Человека!

Декабрь 1935 г.

Поезд