Владимир Набоков - Смерть Страница 2

(Пишет.)

Слышишь,перо скрипит, как будто по листугуляет смерть костлявая…

Однако!Ты весел…

Да… Ведь я свою свободуподписываю… Вот… Я кончил. Гонвил,прочти.

(читает про себя)

«Я умираю — яд — сам взял —сам выпил»… так.

Теперь давай; готов я…

Не вправе я удерживать тебя.Вот — пузырек. Он налит зноем сизым,как утро флорентийское… Тут старыйи верный яд. В четырнадцатом векеего совали герцогам горячими пухлым старцам в бархате лиловом.Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладоки действует мгновенно, как любовь.

Спасибо, друг мой… Жил я тихо, простоа вот не вынес страха бытия…Спасаюсь я в неведомую область.{5}Давай же мне; скорей…

Эдмонд, послушай,быть может, есть какая-нибудь тайна,которую желал бы ты до смерти…

Я тороплюсь… Не мучь меня…

Так пей же!{6}

Прощай. Потом плащом меня накроешь.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.

Смерть… Это — смерть. Вот это — смерть…

(Медленно привстает.)

В туманедрожит пятно румяное… Иначебыть не могло… О чем же я при жизнитревожился? Пятно теперь яснее.Ах! Это ведь пылающий провалкамина… Да, — и отблески летают.А там в углу — в громадном смутном кресле,—кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?Тяжелый очерк выпуклого лба;торчащая щетина брови; узелзмеиных жил на каменном виске…Да полно! Узнаю! Ведь это…

…Эхотвоих предсмертных мыслей…

Гонвил, Гонвил,—но как же так? Как можешь ты быть здесь —со мною, в смерти? Как же так?..

Мой образпродлен твоею памятью за граньземного. Вот и все.

…Но как же, Гонвил:вот комната… Все знаю в ней… Вон — черепна фолианте; вон — змея в спирту,вон — скарабеи в ящике стеклянном,вон — брызги звезд в окне, — а за окном,—чу! слышишь, — бьют над городом зубчатымдалекие и близкие куранты;скликаются, и падает на днозеркальное червонец за червонцем…Знакомый звон… И сам я прежний, прежний —порою только странные туманыпроходят пред глазами… Но я вижусвои худые руки, плащ и сборкина нем — и даже, вот, — дыру: в калиткуя проходил — плащом задел цветокчугунный на стебле решетки… Странно,все то же, то же…

Мнимое стремленье,Эдмонд… Колеблющийся отзвук…

Так!Я начинаю понимать… Постой же,постой, я сам…

…Жизнь — это всадник. Мчится.Привык он к быстроте свистящей. Вдругдорога обрывается. Он с краяпроскакивает в пустоту. Ты слушай,внимательно ты слушай! Он — в пространстве,над пропастью, но нет еще паденья,нет пропасти! Еще стремленье длится,несет его, обманывает; ногиеще в тугие давят стремена,глаза перед собою видят небознакомое. Хоть он один в пространстве,хоть срезан путь… Вот этот миг — пойми,вот этот миг. Он следует за граньюконечного земного бытия:скакала жизнь, в лицо хлестала грива,дул ветер в душу, — но дорога в безднуоборвалась, и чем богаче жизнь,чем конь сильней —

— тем явственней, тем дольшесвист в пустоте, свист и размах стремленья,не прерванного роковым обрывом,—да понял я… Но — пропасть, как же пропасть?

Паденье неизбежно. Ты внезапнопочувствуешь под сердцем пустотусосущую и, завертевшись, рухнеттвой мнимый мир. Успей же насладитьсятем, что унес с собою за черту.Все, что знавал, что помнишь из земного,—вокруг тебя и движется земнымизаконами, знакомыми тебе.Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,оторванную руку ощущаети пальцами незримыми шевелит?Так мысль твоя еще живет, стремится,хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый;сюда вошли; толпятся и вздыхают;и мертвецу подвязывают челюсть…А, может быть, и больший срок прошел:ведь ты теперь вне времени… Быть может,на кладбище твой Гонвил смотрит молчана плоский камень с именем твоим.Ты там под ним, в земле живой и сочной;уста гниют и лопаются мышцы,и в трещинах, в глубокой черной слизишуршат, кишат белесые личинки…Не все ль равно? Твое воображенье,поддержанное памятью, привычкой,еще творит. Цени же этот миг,благодари стремительность разбега…

Да, мне легко… Покойно мне. Теперьхоть что-нибудь я знаю точно — знаю,что нет меня. Скажи, мое виденье,а если я из комнаты твоей —стой! сам скажу: куранты мне напели:все будет то же, встречу я людей,запомнившихся мне. Увижу те жекирпичные домишки, переулки,на площади — субботние лоткии циферблат на ратуше. Узнаюлепные, величавые ворота;в просвете — двор широкий, разделенныйквадратами газона; посередкефонтан, журчащий в каменной оправе,и на стенах пергаментных кругомузорный плющ; а дальше — снова арка,и в небе стрелы серого собора{7},и крокусы вдоль ильмовых аллей,и выпуклые мостики над узкойзеленою речонкой, — все узнаю,а на местах, мной виденных не частоиль вовсе не замеченных, — туманы,пробелы будут, как на старых картах,где там и сям стоит пометка: Terraincognita. Скажи мне, а умершихмогу я видеть?

Нет. Ты только можешьсоображать, сопоставлять явленьяобычные, понятные, земные,—ведь призраков ты не встречал при жизни.Скажи, кого ты вызвать бы хотел?

Не знаю…

Нет, подумай…

Гонвил, Гонвил,я что-то вспоминаю… что-то быломучительное, смутное…Постой же,начну я осторожно, потихоньку,—я дома был, друзья ко мне явились,к дубовому струился к потолкуиз трубки дым, вращающийся плавно.Все мелочи мне помнятся: виноиспанское тепло и мутно рдело.Постой… Один описывал со вкусом,как давеча он ловко ударялладонью мяч об каменные стенки;другой втыкал сухие замечаньяо книгах, им прочитанных, о цифрахзаученных, но желчно замолчал,когда вошел мой третий гость — красавецхромой, — ведя ручного медвежонкамосковского, — и цепью зверь ни разуне громыхнул, пока его хозяин,на стол поставив локти и к прозрачнымвискам прижав манжеты кружевные,выплакивал стихи о кипарисах{8}.Постой… Что было после? Да, вбежалеще один — толстяк в веснушках рыжих —и сообщил мне на ухо с ужимкойтаинственной… Да, вспомнил все! Я несся,как тень, как сон, по переулкам луннымсюда, к тебе… Исчезла… как же так?..Она ходила в темном. Стелла…мерцающее имя в темном вихре,души моей бессонница…

Друг другалюбили вы?..

Не знаю, было ль этолюбовью или бурей шумных крыльев…Я звездное безумие свое,как страшного пронзительного богаот иноверцев, от тебя — скрывал.Когда порой в тиши амфитеатраты взмахивал крылатым рукавом,чертя скелет на грифеле скрипучем,и я глядел на голову твоютяжелую, огромную, как ношаАтланта, — странно было думать мне,что ты мою бушующую тайнуне можешь знать… Я умер — и с собоюунес ее. Ты так и не узнал…

Как началось?..

Не знаю. Каждый вечеря приходил к тебе. Курил, и слушали ждал, томясь, — и Стелла проплывалапо комнате и снова возвращаласьк себе наверх по лестнице витой,а изредка садилась в угол с книгой,и призрачная пристальность былав ее молчанье. Ты же, у каминапроникновенно пальцами хрустя,доказывал мне что-нибудь — SystemaNaturae сухо осуждал{9}… Я слушал.Она в углу читала, и когдастраницу поворачивала, в сердцемоем взлетала молния… А после,придя домой, пред зеркалом туманнымя длительно глядел себе в глаза,отыскивал запечатленный образ…Затем свечу, шатаясь, задувал,и до утра мерещилось мне в буряхсеребряных и черных сновиденийее лицо склоненное, и векитяжелые, и волосы ееглубокие и гладкие, как тенив ночь лунную; пробор их разделял,как бледный луч, и брови вверх стремилиськ двум облачкам, скрывающим виски…Ты, Гонвил, управлял моею мыслью,отчетливо и холодно. Она жемне душу захлестнула длинным светоми ужасом немыслимым… Скажи мне,смотрел ли ты порою, долго, долго,на небеса полночные? Не правда ль,нет ничего страшнее звезд?

Возможно,но продолжай. О чем вы говорили?

…Мы говорили мало… Я боялсяс ней говорить. Был у нее певучийи странный голос. Английские звукив ее устах ослабевали зыбко.Слова слепые плыли между нами,как корабли в тумане… И тревогаво мне росла. Душа моя томилась:там бездны раскрывались, как глаза…Невыносимо сладостно и страшномне было с ней, и Стелла это знала.Как объясню мой ужас и виденья?Я слышал гул бесчисленных мировв ее случайных шелестах. Я чуялв ее словах дыханье смутных тайни крики и заломленные рукиневедомых богов! Да, — шумно, шумноздесь было, Гонвил, в комнате твоей,хоть ты и слышал, как скребется мышьза шкафом и как маятник блестящиймгновенья косит… Знаешь ли, когдая выходил отсюда, ощущал явнезапное пустынное молчанье,как после оглушительного вихря!..

Поторопи свое воспоминанье,Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчасстремленье жизни мнимое прервется —исчезнешь ты, и я — твой сон — с тобою.Поторопись. Случайное откинь,сладчайшее припомни. Как признался?Чем кончилось признанье?

Это былоздесь, у окна. Мне помнится, ты вышелиз комнаты. Я раму расшатали стекла в ночь со вздохом повернули.Все небо было звездами омыто,и в каменном туманном переулке,рыдая, поднималась тишина.И в медленном томленье я почуял,что кто-то встал за мною. Наполняласьдуша волнами шума, голосамирастущими. Я обернулся. Близкостояла Стелла. Дико и воздушноее глаза в мои глядели — нет,не ведаю, — глаза ли это былииль вечность обнаженная… Окноза нами стукнуло, как бы от ветра…Казалось мне, что, стоя друг пред другом,громадные расправили мы крылья,и вот концы серпчатых крыльев наших —пылающие длинные концы —сошлись на миг… Ты понимаешь — сразуотхлынул мир; мы поднялись; дышалив невероятном небе{10}, но внезапноона одним движеньем темных векпресекла наш полет — прошла. Открыласьдверь дальняя, мгновенным светом брызнув,закрылась. И стоял я весь в дрожаньеразорванного неба, весь звенящий,звенящий…

Так ли? Это все, что было,один лишь взгляд?

Когда бы он продлился,душа бы задохнулась. Да, мой друг,—один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.Ты помнишь ведь — я выбежал из дома,ты из окна мне что-то крикнул вслед.До полночи по городу я бредил,со звездами ночными говорил…Все отошло. Не выдержал я жизни,и вот теперь —

Довольно!

— я за граньютеперь — и все, что вижу —

Я сказал:довольно!

Гонвил, что с тобой?..

Я долготебя морочил — вот и надоело…Да, впрочем, ты с ума сошел бы, еслия продолжал бы так шутить… Не ядуты выпил — это был раствор безвредный:он, правда, вызывает слабость, смутность,колеблет он чувствительные нити,из мозга исходящие к глазам,—но он безвреден… Вижу, ты смеешься?Ну что ж, я рад, что опыт мой тебепонравился…

Ах, милый Гонвил, как жемне не смеяться? Посуди! Ведь этоя сам сейчас придумываю, сам!Играет мысль моя и ткет свободноцветной узор из жизненных явлений,из случаев нежданных, но возможных,возможных, Гонвил!

Это бред… Очнись!Не думал я… Как женщина, поддался…Поверь, ты так же жив, как я, и вдвоеживуче…

Так! не может быть иначе!В смерть пролетя, моя живая мысльсебе найти старается опору —земное объясненье… Дальше, дальше,я слушаю…

Очнись! Мне нужно было,чтоб спотыкнулся ты; весь ум, всю волюя приложил… Сперва не удавалось —уж мыслил я: «В Милане мой учительвыкалывал глаза летучей мыши,затем пускал, и все же при полетеона не задевала тонких нитей,протянутых чрез комнату: быть может,и он мои минует нити». Нет!Попался ты, запутался!..

Я знаю,я знаю все, что скажешь! Оправдать,унизить чудо — мысль моя решила.Но подожди… в чем цель была обмана?А, понял! Испытующая ревностьтаилась под личиной ледяной…Нет, погляди, как выдумка искусна!Напиток тот был ядом в самом деле,и я в гробу, и все кругом — виденье,но мысль моя лепечет, убеждает:нет, нет — раствор безвредный! Он был нужен,чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив.И яд — обман, и смерть — обман, и даже —

А если я скажу тебе, что Стеллане умерла?

Да! Вот она — ступеньначальная… Ударом лжи холоднойты вырвать мнил всю правду у любви.Подослан был, тот, рыжий, твой приятель,ты мне внушил сперва чужую смерть,потом — мою, чтоб я проговорился.Так, кончено: подробно восстановлениз сложных вероятностей, из хитрыхдогадок, из обратных допущенийзнакомый мир… Довольно, не трудись,—ведь все равно ты доказать не можешь,что я не мертв и что мой собеседникне призрак. Знай: пока в пустом пространствееще стремится всадник — вызываювозможные виденья. На могилуслетает цвет с тенистого каштана.Под муравой лежу я, ребра вздув,но мысль моя, мой яркий сон загробныйеще живет и дышит и творит.Постой — куда же ты?

А вот сейчасувидишь…

(Открывает дверь на лестницу и зовет.)