Георгий Адамович - Собрание стихотворений Страница 2

Из книги «На Западе» (1939)

(У дремлющей парки в руках,Где пряжи осталось так мало…)Нет, разум еще не зачах,Но сердце… но сердце устало.

Беспомощно хочет любить,Бессмысленно хочет забыться…(И длится тончайшая нить,Которой не надо бы длиться.)

Навеки блаженство нам Бог обещает!Навек, я с тобою! — несется в ответ.Но гибнет надежда. И страсть умирает.Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет.

А есть облака на высоком просторе,Пустынные скалы, сияющий лед,И то без названья… ни скука, ни горе…Что с нами до самого гроба дойдет.

Рассвет и дождь. В саду густой туман,Ненужные на окнах свечи,Раскрытый и забытый чемодан.Чуть вздрагивающие плечи.

Ни слова о себе, ни слова о былом.Какие мелочи — все то, что с нами было!Как грустно одиночество вдвоем…— И солнце, наконец, косым лучомПрядь серебристую позолотило.

Летит паровоз, клубится дым.Под ним снег, небо над ним.

По сторонам — лишь сосны в ряд,Одна за другой в снегу стоят.

В вагоне полутемно и тепло.Запах эфира донесло.

Два слабых голоса, два лица.Воспоминаньям нет конца!

«Милый, куда ты, в такую рань?»Поезд останавливается. Любань.

«Ты ждал три года, остался час,Она на вокзале и встретит нас».

Два слабых голоса, два лица.Нет на свете надеждам конца…

Но вдруг на вздрагивающее полотноНастежь дверь и настежь окно.

«Нет, не доеду я никуда,Нет, я не увижу ее никогда!

О, как мне холодно! Прощай, прощай!Надо мной вечный свет, надо мной вечный рай».

3а все, что в нашем горестном быту,То плача, то смеясь, мы пережили,За все, что мы, как слабую мечту,Не ожидая ничего, хранили,

Настанет искупление… И там,Где будет кончен счет земным потерям —Поймешь ли ты? — все объяснится нам,Все, что мы любим и чему не верим.

Ложится на рассвете легкий снег.И медленно редеют острова,И холодеет небо… Но хочуТеперь я говорить слова такие,Чтоб нежностью наполнился весь мир,И долго, долго эхом безутешнымМои стихи носились бы… Хочу,Чтоб через тысячи глухих веков,Когда под крепким льдом уснет, быть может,Наш опустелый край, в иной стране,Иной влюбленный, тихо проходя,Над розовым, огромным, теплым моремИ глядя на закат, вдруг повторилТвое двусложное, простое имя,Произнося его с трудом…И сразу,Бледнее неба, был бы он охваченМучительным и непонятным счастьем,И полной безнадежностью, и чувствомБессмертия земной любви.

Чрез миллионы лет — о, хоть в эфирных волнах! —Хоть раз — о, это все равно! —Померкшие черты среди теней безмолвныхУзнать мне будет суждено.

И как мне хочется — о, хоть бессильной тенью! —Без упоения и мук,Хоть только бы прильнуть —о, только к отраженью! —Твоих давно истлевших рук.

И чтоб над всем, что здесь не понял ум беспечный,Там разгорелся наконецОгромный и простой, торжественный и вечныйСвет от слиянья двух сердец.

Куртку потертую с беличьим мехомКак мне забыть?Голос ленивый небесным ли эхомМне заглушить?

Ночью настойчиво бьется ненастьеВ шаткую дверь,Гасит свечу… Мое бедное счастье,Где ты теперь?

Имя тебе непонятное дали.Ты — забытье.Или, точнее, цианистый калий —Имя твое.

Еще переменится все в этой жизни, — о, да!Еще успокоимся мы, о былом забывая.Бывают минуты предчувствий. Не знаешь, когда.На улице, дома, в гостях, на площадке трамвая.

Как будто какое-то солнце над нами встает,Как будто над нами последнее облако тает,И где-то за далью почти уж раскрытых воротОдин только свет бесконечный и белый сияет.

Если дни мои милостью БогаНа земле могут быть продлены,Мне прожить бы хотелось немного,Хоть бы только до этой весны.

Я хочу написать завещанье.Срок исполнился. Все свершено.Прах — искусство. Есть только страданье,И дается в награду оно.

От всего отрекаюсь. Ни звукаО другом не скажу я вовек.Все постыло. Все мерзость и скука.Нищ и темен душой человек.

И когда бы не это сиянье,Как могли б не сойти мы с ума?Брат мой, друг мой, не бойся страданья,Как боялся всю жизнь его я…

На Монмартре, в сумерки, в отеле,С первой встречною наедине,Наспех, торопливо, — неужелиЗнал ты все, что так знакомо мне?

Так же ль умирала, воскресала,Улетала вдаль душа твоя?Так же ль ей казалось малоБесконечности и бытия?

А потом, почти в изнеможеньи,С отвращеньем глядя на кровать,Так же ль ты хотел просить прощенья,Говорить, смеяться, плакать, спать?

Он еле слышно пальцем постучалПо дымчатой эмали портсигараИ, далеко перед собою глядя,Проговорил задумчиво: «Акрополь,Афины серебристые… О, бред!

Пора понять, что это был унылый,Разбросанный, кривой и пыльный город,Построенный на раскаленных скалах,Заваленный мешками с плоской рыбой,И что по этим тесным площадям,Толпе зевак и болтунов чужие,Мы так же бы насмешливо бродили,Глядели бы на все с недоуменьемИ морщились от скуки…»

Граф фон-дер Пален! — Руки на плечах.Глаза в глаза. Рот иссиня-бескровный.Как самому себе! Да сгинет страх!Граф фон-дер Пален! Верю безусловно.

Все можно искупить: ложь, воровство,Детоубийство и кровосмешенье,Но ничего на свете, ничегоНа свете нет для искупленья

Измены.

Невыносимы становятся сумерки,Невыносимее вечера…Где вы, мои опоздавшие спутники?Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.

Без колебаний, навстречу опасности,Без колебаний и забытьяПод угасающим «факелом ясности»,Будто на праздник пойдем, друзья!

Под угасающим «факелом нежности»,Только бы раньше не онеметь! —С полным сознанием безнадежности,С полной готовностью умереть.

Избранное

По утрам свободный и верный,Колдовства ненавижу твои,Голубую от дыма тавернуИ томительные стихи.Вот пришла, вошла на эстраду,Незнакомые пела слова,И у всех от мутного ядаОтуманилась голова.Будто мы, изнуренные скукой,Задохнувшись в дымной пыли,На тупую и стыдную мукуБогородицу привели.

Был светлый и холодный день,И солнце неспокойно билось,Над нашим городом носиласьПечалью раненая тень.Нет, солнца не было. ДрожаПод лужами, тускнели плиты,Металась дикая НеваВ тисках тяжелого гранита;Как странно падали слова:«Я видела его убитым».И черный вуаль открыл глаза,Не искаженные слезами,На миг над невскими волнамиВам смерть казалась так легка.И лишь в лохмотьях облакаРастерянно неслись над нами.

Тяжкий гул принесли издалекаОсветившие землю огни,Молчаливым и нежным упрекомТы следишь мои сонные дни.Где-то там и ликуют, и плачут,Славословят смертельный бой,Задыхаясь валькирии скачутВ облаках веселой толпой.И поет о томлении пленаТихоструйного Рейна волна,И опять на покинутых стенахЯрославна тоскует одна.Знаю все. Но молчи и не требуйНи тревоги, ни веры своей,Я живу… Вот река и небо,И дыхание белых полей.

Мы все томимся и скучаем,Мы равнодушно повторяем,Что есть иной и лучший край.Но если здесь такие встречи,Если не сон вчерашний вечер,Зачем нам недоступный рай?

И все равно, что счастье мчится,Как обезумевшая птица,Что я уже теряю вас,Что близких дней я знаю горе,Целуя голубое мореУ дерзких и веселых глаз.

Лишь хочется летать за вамиНад закарпатскими полями,Пролить отравленную кровьИ строгим ангелам на небеСказать, что горек был мой жребийИ неувенчана любовь.

Когда Россия, улыбаясь,Безумный вызов приняла,И победить мольба глухаяКак буйный ураган прошла,

Когда цветут огнем и кровьюПоля измученной страны,И жалобы на долю вдовью,Подавленные, не слышны —

Я говорю: мы все больныБлаженно и неизлечимо,И ныне, блудные сыны,В изменах каемся любимой…

И можно жить, и можно петь,И Бога тщетно звать в пустыне,Но дивно, дивно умеретьПод небом радостным и синим.<1915?>

Железный мост откинутИ в крепость не пройти.Свернуть бы на равнинуС опасного пути?

Но белый флаг на башне.Но узкое окно!О, скучен мир домашний,И карты, и вино!

Я знаю, — есть РаспятьяИ латы на стенах,В турецкой темной ратиНепобедимый страх.

Пустыни, минареты,И дым, и облака,И имя Баязета,Пронзившее века.

Белеют бастионыЗа мутною рекой,Знамена и короныОзарены луной.

И на воротах слово,— Старинно и темно, —Что на пути ХристовомБлаженство суждено.

О том, что смерти нет, и что разлуки нет,И нет земной любви предела,Не будем говорить. Но так устроен свет,Где нам дышать судьба велела.

И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотряНа то, что ты и бодр, и молод,Как грустно путнику в начале сентябряВдруг ощутить чуть слышный холод.

Жил когда-то в ПетербургеЧеловек — он верил в Бога,Пил вино, глядел на небо,И без памяти влюбился.

И ему сказала дама,Кутаясь пушистым мехом:«Если так меня ты любишь,Сделай все, что ни скажу я».

Чай дымился в тонких чашках,Пахло горькими духами…Он ответил: «Что ты хочешь?Говори — я все исполню».

И подумал: «Буду с неюНавсегда, живым иль мертвым.Легкой птицей, ветром с моря,Пароходною сиреной».

Равнодушно и спокойноДама на него взглянула:«Уходи, раздай все деньги,Отрекись навек от Бога,

И вернись с одною мысльюОбо мне. Я все сказала».Он ушел и, обернувшись,Улыбнулся ей: «И только?»

На другой же день он входит,Бледный, без креста на шее,В порыжелой гимнастерке,Но веселый и счастливый.

Тихо в небе догоралиЖелтые лучи заката,И задумавшись как будтоДама вновь проговорила:

«Уходи, и если можешь,Обо мне забудь!» Не сразуВстал он, не сказал ни словаИ ушел не попрощавшись.

Мир широкий. Все найдешь в нем,Но не все ль и потеряешь?Только шесть недель промчалось,Ночью кто-то в дверь стучится.

«Отвори!» И тихо входитТот же человек. Но страшноИзменился он. МорщиныЧерный лоб избороздили.

Шепчет дама: «НеужелиТы забыл? Ты изменил мне?»Но он ей не отвечает,Глаз не поднимает темных.

Утро брезжит… В пышной спальнеЖенщина ломает руки.«Денег мне не надо. В БогаВерь или не верь — пустое!

Но люби меня!» КоснулсяОн холодными губамиГуб ее, и вновь покорноТемный, спящий дом оставил.

Год прошел, второй проходит,Никого она не видит,Никогда не спит… Ни слухов,Ни звонка, ни телеграммы.

Только ветер бьется в окна,Только птицы пролетают,Только долгая сиренаЗавывает в ночь сырую.

Есть на свете тяжелые грешники,Но не все они будут в аду.Это было в московской губернии,В девятьсот двадцать первом году.

Комиссаром был Павел Синельников,Из рабочих или моряков.К стенке сотнями ставил. С крестьянамиБыл, как зверь, молчалив и суров.

Раз пришла в канцелярию женщинаС изможденным, восточным лицомИ с глазами огромными, темными.Был давно уже кончен прием.

Комиссар был склонен над бумагами.«Что вам надо, гражданка?» Но вдругЗамолчал. И лицо его бледноеОтразило восторг и испуг.

Здесь рассказу конец. Но на севереПавла видели с месяц назад.Монастырь там стоит среди озера,Волны ходят и сосны шумят.

Там, навеки в монашеском звании,Чуть живой от вериг и поста,О себе, о России, о ЛенинеОн без отдыха молит Христа.

Единственное, что люблю я, — сон.Какая сладость, тишина какая!Колоколов чуть слышный перезвон,Мгла неподвижная, вся голубая…

О, если б можно было твердо знать,Что жизнь — одна и что второй не будет,Что в вечности мы будем вечно спать,Что никогда никто нас не разбудит.

Сердце мое пополам разрывается.Стынет кровь.Что за болезнь? Как она называется?Смерть? Любовь?

О, разве смерть наша так удивительно –Хороша?Разве любовь для тебя так мучительна,О, душа?

«О, сердце разрывается на частиОт нежности… О да, я жизнь любил,Не меряя, не утоляя страсти

— Но к тридцати годам нет больше сил».