Александр Петрушкин - Белый шум. Стихотворения Страница 2

«И воздух встанет, как ребёнок…»

И воздух встанет, как ребёнок,и тело хрупко обоймёт,светясь внутри своих потёмок,которые за тем поймёт,чтоб рыбу вытащить наружу,чтоб задыхалась она здесьот счастья, что её снаружи —как стужа – сберегает речь.

«Во мне по утрам живёт орфеева голова…»

Во мне по утрам живёт орфеева голова,выходит со мной в новый Иерусалим —засовы её крепки, хотя и скрипят,глаза открыты и мир, как вдова, горит.

Ходики изнутри у неё стучат —говор смутен, словно аккадский, иливыжженная на лбу у осла печатьвремени, что с морем во мне забыли.

Медленно ключ творит в скважине оборот,ощупывает в темноте лобную, затылочную или темень,Аид, который каждый из нас – пока он плод,голоса стебель, сжатый светом тяжёлым в семя.

Слышу, как тик, этот ключ, кодировку, ход —так отверзаются ямой часы за стеноюи, как колодец из человека похож на код,так и пустоты во мне равны со мною.

Их заполняет небо, парковый шелест, звездылицо удлинённое до ночи кромешной и слепца, что предметыделает речью своей, движением пустотыи, словно лёд в гортани, выжигающим светом.

И расширяется орфеева голова, словно тропапо которой всплывут со мноюэти ошмётки неба тире пескадерева или адского перегною,

и каменеет волна, как слепой прозрев,и выжигает, как лев, всё нутро обузы,и ты – словно выстрел – вдаль от себя летишьтам, где шумит, как раковина расширяясь, голова медузы.

Сергею Ивкину

Нищий, гулкий и тяжёлыйнебом что болит в зубах,переходит тьмы дорогу,и целует тьму в уста

красно-белое дыханье —в тьме ангиною горитнеизвестный авиатор —меж двух выдохов стоит:

то качнётся перед Богом,то наклонится к землеиспросить у ней вопросы.В заштрихованной золе

поднимающийся ангел,человеческий штрих-кодс речью тесной, как бомжара,что из тела – поперёк

смотрит, как идут узламиздесь прекрасные чертычеловеческие жажды —будто небо не легки.

Дёрни ниточку из звукаотпусти его в полёт,в шарик неба или света,сердца покрасневший крот.

«Если зерно – это ад, грунт, который покинешь…»

Если зерно – это ад, грунт, который покинешьты на ходулях из птиц, что стояли над нами,будто округлы окрестности или неслышны,или – воотще пока не имели названий,

клёкот земли в них и перегноя пустотыв свете горели или точнее сгоралии расширялись внутри каждой смерти, как нотыв щели из выдоха, где – как гортань – продолжались.

Так вот слепая гортань назовёт и увидит,как из столба снегопада, что в общем-то птица,падает наше зерно и становится чашей —той, из которой выходим, устав миру сниться.

«Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея …»

Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея —прежде была слепота или яблок жужжащийзвук – тот, который на тьме, в белый свет индевея,преображался в предметы, как линза нестрашный.

В нём молоко проливалось и хлеб был уловлен:хруст – это корка поспелой воды, и – за льдом скрытой – рыбы —что теперь скажешь, от звука отпавший обломок? —если предметы не вечны, а звук раздробился,

словно его монолит стал замёрзшей рябиныягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,то есть падением, вектором света в Харибдычёрной воронке, которою ты защитился

там где пчела, полосатая сота из звука,в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —тронешь её, а точнее – остаток полёта,в хворосте хора горящий, и – в колыбель её ляжешь.

Следы

Возлюби Господа, как будто он – человек:утром встаёт с тобою – тебя из под векрассматривает так, как будто воскрес он, и в первый разощупывает мир, как одного из нас,будто Господь твой – это юла. А ещё точней —остаток её спирали, пружинка в часах, кукушонок в окне,звук этот всегалдящий, молчание, темнота,остающаяся после тебя, как окно, пустота,место молитвы, стоящее на словах, циркуль из взгляда,очеркивающего тебя, повторяющее тебя почти наизусть,из тебя вырастающее в свой рай, как из почвы куст,из куста – огонь, из огня – вода, из воды —жажда второго, то есть воды следы.

«Куда матросы нас несут…»

Куда матросы нас несутв холодном, словно смерть, лесу,который не Харон, но «о»оставленное от него?

То снег падёт, то ангел выйдет,то мальчик, глядя в свет, зассыт.В просвет земли идя, как дети,из этой белой темноты

мы смотрим, как несут матросыв невероятной речи чушь —и чушь, как небо, снизу светити освещает телу путь.

[Черновик игры]

Выходишь из ворот, а там – зиматебя произносящая, как «ма»,прикинется то лялькою, то люлькой,качающейся справа от тебя —пока геометрически смешнаеё иссиня-тонкая фигурка.

Играем в шахматы, две морды, ты и я,две лошади, что тенью в звук согнуты —где чудится фигура из огня,которая дымится, как искусство,за лыжником, который от меняоставит пар и светом ляжет густо

на чёрный воздух, трубку и трубуиз простоты, которая пока чтоещё не стала ящиком, куданас сложат, что – возможно – нам на счастье —пока течёт вокруг камней вода,похожая на лопасти и пасти

тех, что ожили в ней – пока мертваона жила и прожигала илине вспоминала почему сюдаеё, окаменевшую, сложили,как на щеке вдруг ожила звезда,окаменев до крови или жилы

Всё дышит – даже если этот звуквнутри, и оттого нам не заметен,не заметён как шахматы в свой стук,в улитку лёгких, что теперь стозевны,растут, как дерево сквозь зимы, как игру,где катятся в повозке земли звери.

Они растут снежками, как следывзрываются комками воробьинойпрозрачной крови, речи, как любви,

Конец ознакомительного фрагмента.