Неизвестен Автор - Японские пятистишия Страница 2

Образ в танка часто тяготеет к иносказанию:

У сливовых цветов все тот же аромат

Как будто их коснулся твой рукав,

Совсем как та весна...

У месяца б узнать:

Быть может, прежняя весна вернулась вновь?

В старину рукава женской одежды с их глубокими внутренними карманами наполняли лепестками, аромат которых они и впитывали. Поэтому душистые сливы вызвали в воображении влюбленного воспоминание о рукавах любимой, как будто она только что была здесь и прикоснулась к цветам. Знакомый аромат вызвал в памяти картины прошлого, и автору стихов кажется, что свидание близко...

Сияющий в небе месяц мог видеть его любимую. Может быть, он знает, что она вернулась и, значит, по-прежнему любит?..

Иногда подтекст в танка, посвященных природе, ощущается даже в тех случаях, когда это не подсказано прямыми ассоциациями:

Когда ночь наступает,

Ночь, как черные ягоды тута,

Там, на отмели чистой,

Близ деревьев хисаки,

Часто плачут тидори...

Подтекстом является душевное состояние, настроение самого автора, хотя о себе он ничего здесь не говорит.

Последнее пятистишие служит также образцом той поэтической живописи, о которой всегда упоминают, отмечая особенности японской национальной поэзии: несколькими характерными, яркими мазками поэт-художник рисует выразительную картину природы. Отличительная черта этих поэтических пейзажей - присутствие в них звучащих образов. Поэт не только видит, но и явственно ощущает "звучание природы": пение птиц, шелест листвы, крики диких гусей, стоны оленей и тому подобное. Он чувствует "живое дыхание природы": ароматы цветов, благоухание трав.

Впрочем, не всякая танка имеет подтекст: часто в наиболее ранних пятистишиях встречается простое реалистическое выражение чувств и переживаний, а также одноплановая реалистическая картина природы:

В тихой бухте Вака,

Лишь нахлынет прилив,

Вмиг скрывается отмель,

И тогда в камыши

Журавли улетают, крича...

Поэтическое восприятие порой дополняет и уточняет сама обстановка, в которой создается танка. В письменной поэзии на нее иногда указывает заглавие, как, например, в пятистишии "У водопада":

Для кого расстелено на солнце

Это полотно, что блещет белизною?

Красотой его любуются веками,

А вот взять его себе

Никто не может!

Указание места сразу разрешает поэтическую загадку; в самом деле, сверкающим белизной полотном мог бы быть и выпавший в горах снег. Но образ полотна, унаследованный от народной поэзии, благодаря заглавию, рисует воображению читателя картину мчащегося с крутизны по тока, сверкающего белой пеной.

Итак, краткость формы, удобная для экспромта, толкала создателей танка на поиски различных приемов, расширяющих поэтические рамки стиха. Помимо ассоциативной связи образов, традиционности их восприятия, игры слов, в качестве весьма распространенного приема в танка можно указать также на сравнение, затем метафору, эпитет. Редко, но встречается гипербола, для более ранних пятистиший характерен параллелизм образов.

В устном творчестве все эти приемы - ассоциации, связи и прочее - имели под собой вполне реальную, конкретную жизненную почву: приметы времен года, прилет и пение птиц указывали на определенные сроки земледельческих работ, помогали определять эти сроки, а также изменения погоды, важные для роста злаков и трав. Здесь же, в книжной поэзии, эти связи посте пенно распались, приняли с течением времени отвлеченный характер: явления природы стали предметом любования и воспринимались чисто эстетически. Более того, такие приемы, как игра слов, в частности, двойное их значение (например, мацу сосна и мацу - ждать), имевшее особый смысл в обрядах и заговорах, становились в книжной поэзии образцом поэтического мастерства, а впоследствии - лишь формальным экспериментом, чуждым художественности.

Краткость формы требовала в то же время лаконичности поэтической мысли и выразительности образов. Этой лаконичности и внутренней наполненности танка способствовала, по-видимому, и древняя вера японского народа в магическую силу слова, породившая различные словесные табу в древней Японии, которые воспитали сдержанность чувств и мыслей, приучили к непрямым высказываниям, к намекам, к стремлению проникнуть в подтекст.

С этим скорее всего связано появление впоследствии в японской литературе и искусстве особой эстетической системы, в основу которой легло представление о "внутренней" ("моно-но аварэ"), а затем о "скрытой красоте вещей" ("югэн"). Многое в эту систему привнес буддизм, но истоки ее, как и специфические приемы в танка, ведут, видимо, в недра родной почвы. При всей своей краткости эта малая форма стиха обладает разнообразием стилей: она может прозвучать народной лирической песней, частушкой, чувствительным романсом, изящным любовным посланием, средневековой альбой, а то и шуточным мадригалом, едкой эпиграммой. Важное значение при этом приобретает традиционный поэтический образ, синтаксическое членение и внутренняя интонация стиха, от которых во многом зависит стиль и звучание стихотворения.

Излюбленными темами средневековых танка были темы любви и природы. Только вместо европейского "культа прекрасной дамы" в Японии был создан "культ родной природы", которая предстает как постоянный, неиссякаемый источник вдохновения. Любовная лирика переплетается с пейзажной, человеческие чувства передаются обычно через образы природы или в связи с ними. Эта тематика, как и приемы, унаследована также от народной поэзии. Древние магические обряды, сопровождавшие труд японского земледельца и связанные с надеждами на хороший урожай риса, заканчивались народными гуляньями, сопровождавшимися хороводами, любовными песнями, брачными игрищами. Распространенные в народном творчестве песни о любви и природе повлияли на характер и содержание литературной поэзии, но возродились в ней уже на ином уровне и в плане иной эстетической системы.

Жизненно значимые темы, конкретные образы народной поэзии приобрели в произведениях средневековых придворных поэтов отвлеченный эстетический характер, стали чисто литературным приемом.

Так, обращение в народной песне к ветру, чтобы не дул, к дождю, чтобы не лил и не осыпал цветы вишни, носило характер заклинания и было обусловлено верой в силу обожествляемой природы, страхом перед неурожаем (по народным приметам, раннее осыпание цветов вишни сулило плохой урожай).

Когда же поэт в книжной поэзии обращается с той же просьбой к дождю и ветру, это вызвано желанием как можно дольше любоваться цветущими вишнями и носит уже характер литературного приема.

Календарные циклы народной поэзии, сопровождавшие народные земледельческие обряды, предстали в литературной поэзии в виде особого направления - пейзажной лирики, занявшей вместе с любовной лирикой главное место в классических антологиях.

Еще в VIII веке - на закате древности, и в ранний период средневековья определились темы каждого времени года, специфические образы, приметы, особая "сезонная" эстетика, сыгравшая важную роль в дальнейшей истории японской пейзажной лирики.

Главными приметами и образами были: для весны - легкая дымка тумана, зеленая ива, соловей, цветы сливы, вишни; для лета - кукушка, цветы померанцев, цикады; для осени - цветы хаги, алые листья клена, стонущий олень, крики диких гусей, лягушек, рисовое поле, ветер, роса; для зимы снег, и для поздней зимы, как и для ранней весны, - цветы сливы.

Впоследствии, в X веке, "сезонная" поэтическая традиция приняла характер определенного поэтического канона, многие из приведенных образов становятся каноническими образами годового цикла.

Для песен на тему ранней весны обязательным стал образ белых лепестков сливы, напоминающих снег. Для песен на тему лета каноническим сделался образ кукушки, пением которой наслаждались, как пением соловья. В осенних песнях такими каноническими образами стали: алые листья клена, олень, дикие гуси; в песнях на тему поздней зимы непременно воспевался снег, напоминающий белые лепестки слив, и т. д.

В песнях любви и разлуки постоянным образом служит рукав, который плачущий подносит к глазам, отчего образ влажных рукавов становится символом безутешных слез. Часто встречается также унаследованный от народной поэзии образ рукавов, которые стелют в изголовье любимому человеку, отчего воспоминание о возлюбленной обычно связано с образом рукавов. В песнях странствий часто обращаются к плывущему челну, летящей птице, парящему облаку с просьбой передать весть любимой; постоянным образом этих песен является изголовье из трав.

В песнях печали звучит мотив о бренности человеческой жизни, в песнях любви все оттенки чувства передаются через образы природы или в связи с ними. Сама же возлюбленная чаще всего сравнивается с цветком. Цветок вишни, сливы - метафора для красавицы, возлюбленной, В отдельно собранных "разных песнях" хризантемы сравниваются с пеной волн, брызги водопада - с жемчугом, белая пена горного потока - с белизной полотна, с облаками, слезы - с жемчугом, яшмой, росой. Роса становится метафорой слез, бренности жизни. Яшмовая нить - первоначально символ всего продолжительного, долго длящегося - под влиянием буддийских учений превращается в символ всего краткого, недолговечного, становится метафорой непрочной, быстротекущей человеческой жизни. Многие образы, сравнения и метафоры приобретают канонический характер. Они повторяются в творчестве разных поэтов в разных вариантах и создают в конце концов замкнутую эстетическую систему. Такая канонизация, выделение особых поэтических тем и образов, сужение художественной сферы поэта - все это на первых порах способствовало отточенности поэтических произведений, вело к совершенствованию поэтического мастер ства и расцвету классических танка. Но с течением времени замкнутая художественно-эстетическая система становится тормозом для дальнейшего развития поэзии, приобретает характер шаблона, а сама поэзия превращается в механическое нанизывание готовых штампов.