Роман Масленников - Пиарщики пишут Страница 2

Мир не без хороших людей.

«Айда, зайдем, по маленькой», – говорю. «Ну что ты, я ж за рулем, да и жена ждет», – человек за рулем – хороший человек – руль даже не отпускает. «Да, погоди, сейчас пузырь дам», – уже к подъезду развернулся. «Брось ты, он тебе теперь нужней будет», – смеется, заводится, уезжает.

Мир не без добрых людей.

Захожу в дом. В доме пусто, словно кто-то рисовал антипод картине «Не ждали». Улыбаюсь. Ну а что, такой хороший человек просто обязан сделать своим родителям хороший сюрприз. Не хуже того, как новогодняя елка, которую нарядил, придя в отпуск и напугав засверкавшей гирляндой родителей. Но. Хороших людей обязан пробивать холодный пот, когда они читают записки, написанные другими хорошими людьми. «Уехала к Диме. Мама».

Мир не без хороших людей.

Если человек действительно хорош, то при таком развитии событий сердце его должно застучать как молотилка, а разум заработать, будто не было этой четырехдневной пьянки с хорошими людьми. «Сколько до электрички? 25 минут! На троллейбусе не успею (эй, читатель, это девяностые! Какие маршрутки, какие мобильники!). Какие расклады? Приезжает мама в часть, а ей – да вы что, ваш сын неделю назад уволился. Ну, вот тут мамку кондрат и хватит. А не хватит, так зайдет в дивизию, где хорошие похмельные рожи сообщат про рожденное в запое намерение пойти до дома пешком. Вот здесь кондрат хватит точно. Гарантированно. Думай, хороший человек, думай!».

Мир не без хороших людей.

У хорошего человека всегда есть выход. И выход в той ситуации иронично трансформировался в телефонный справочник и телефон:

– Алло, добрый день! Девушка, у меня внештатная ситуация. Знаете, я дембель! Приехал домой, а мама отправилась в часть. Но сейчас она на вокзале.

– Что вы от меня хотите?

– Нельзя ли сделать объявление по вокзалу.

– У нас все объявления платные!

– Девушка, ну не могу же я вам по телефонному проводу заплатить. Поймите меня! Если сейчас она уедет – мы увидимся только через 16 часов!

Мир не без хороших людей.

Объявление, голос мамы в трубке спустя пять минут – а пролетело быстро, как удар в «фанеру» от старослужащих на ночной «застройке». Мир не без хороших людей.

Мама. Стол. Слезы. Обнимашки. Целовашки. Отец. Невесть откуда взявшиеся друзья. Водка. Водка рекой. Водка бурной горной рекой. Забытие. Мама. Отец. Сестра. Друзья с помятыми и довольными рожами. Стол. Водка. Водка сразу же бурлящей рекой. Все будет хорошо. Не может быть иначе. Достаточно остро прожить всего один день, чтобы понять непреложную истину.

Истину о том, что мир не без хороших людей. И они – всегда рядом. Даже если вы сейчас думаете совсем по-другому.

Разбитый писсуар

После команды «Отбой!» прошло минут десять, но в казарме повисла гнетущая тишина, обильно сдобренная сыростью, ароматом портянок, человеческих газов и мази Вишневского. Сослуживец по несчастью, «запах» Саня, в нарушение воинского Устава, слез с тумбочки дневального и занял место на «фишке» – возле окна между вторым и третьим этажом, где было чрезвычайно удобно «пасти» дежурного по части, если он вознамериться совершить обход. Маломальские работы по приведению расположения в удобоваримый для глаз сержантского состава вид были проведены, но торопиться с рапортом об их окончании я спешить не стал. Чем ближе к двум-трем часам ночи доложишь, тем меньше придется домывать и перемывать. Неполных полутора месяцев срочной службы хватило, чтобы постигнуть эту незатейливую армейскую истину.

Я начал обдумывать, куда бы «зашкериться», дабы не попадать на глаза дежурному по роте, усатому и бравому сержанту-«черпаку» Леше Долину, если тот решит, а он точно решит, выглянуть из каптерки на «взлетку». Сушилка отпадала по определению. До нее Долин мог добраться настолько бесшумно, что этот способ перемещаться можно было смело патентовать на зависть японских ниндзя. Ленинская комната и ряд других открытых и закрытых помещений также не рассматривались. После не самого глубокого и затратного по времени анализа я не нашел более лучшего места, нежели… туалет.

Туалет, расположенный в другом от каптерки сержанта Долина конце коридора, являлся самой настоящей Меккой. Попасть туда любому из «запахов» с целью справить нужду было пределом несбыточных мечтаний. Туалет в этом здании, отвоеванном в Великую Отечественную у немцев вместе с другой кенигсбергской территорией, давно уже пришел в состояние, при котором он априори не мог бы справиться с потоком моче– и калоиспускания доброй сотни солдат на каждом этаже. Поэтому, по негласным, но сурово действующим правилам, сходить в туалет в самой роте могли лишь военнослужащие, отслужившие более полугода, а это примерно процентов десять от списочного состава. Остальные избавлялись от остатков жидкости и пищи исключительно в уличном туалете во временном отрезке между подъемом и отбоем.

Для маскировки я захватил с собой ведро и швабру с дурно пахнущей половой тряпкой. Но преследовал я совершенно иную, нежели мытье полов и «очек», цель. В туалете располагалась тумба для чистки сапог, где имелись и солидные щетки, и настоящий черный сапожный крем. «Напи#орить» с их помощью мои уставшие от ваксы сапоги до блеска кошачьих яиц на какое-то мгновение стало для меня маниакальной идеей. Выглянув в коридор, я убедился, что могу сиюминутно приступать к осуществлению акта неповиновения.

Маленькая радость на фоне больших неприятностей ввели меня в раж. Незримый кот уже завидовал сапогам, но я продолжал и продолжал наносить крем и двумя щетками растирать его по поверхности. Меня нисколько не заботило, что еще бы чуть-чуть, и крем пропитает насквозь кирзу и переметнется на портянки.

Я сделал всего лишь одно неловкое движение. Его было достаточно, чтобы моя тыльная часть коснулась трубы, которая когда-то подводила воду к писсуарам, а сегодня являлась не более чем декоративным элементом. Дальнейшее подвергло меня в шок. От вибрации труба, которая оказалась незакрепленной, пришла в движение и провокационно «сыграла» по писсуарам. Один из них оказался не прикреплен и предательски, лягушкой, выпрыгнул на пол. Проскочившие за миг в голове надежды, что писсуар не разобьется, не оправдались. Фаянс разбился даже не на две-три части, а в мелкие кусочки.

Кровь нахлынула к лицу, виски запульсировали, в грудной клетке забилось напоминание о том, что у меня есть сердце. «Мама, это небыль, мама, это небыль, мама, это не со мной». Я открыл воду в кране, ледяной влагой протер свою постыдную физиономию, открыл глаза. Разбитый вдребезги писсуар никуда не исчез, лежал на прежнем месте. Сопереживать по «залету» становилось делом напрасным, поскольку в кармане моих галифе совершенно случайно не завалялась аналогичная фаянсовая посудина. Надо было идти сдаваться. Я сделал ряд изменений в декорациях, дабы складывалось ощущение, что я там убирался, а совсем не сапоги драил, и отправился докладывать дежурному про ужасное чрезвычайное происшествие.

По «взлетке» я прошагал уверенно, и только зашкаливающий пульс ударами в виски выдавал волнение. Дверь каптерки была приоткрыта, усатый Леша Долин при свете настольной лампы что-то усердно выводил в журнале. Я сжал кулак, приготовился постучать в дверь, обитую алюминиевым листом.

..По целому ряду причин я пошел в армию несколько позже, в результате чего оказалось, что в казарме оказался всего лишь один человек старше меня. А Лешабыл хоть на несколько месяцев, но все-таки младше. Хороший с ним контакт у меня установился с первых дней по каким-то совершенно необъяснимым причинам. Он лишний раз не прискребался ко мне, я лишний раз не давал ему повода поставить мне «музыкального лося». Даже привычное для сослуживцев «боец» в общении со мной он всегда сменял на протяжное произношение моей фамилии. «Сееееемечкин», не без удовольствия тянул Леша Долин и с прищуром улыбался. С глазу на глаз мы почти сразу перешли на «Леша-Дима», но при людях держали субординацию.

«Да!», – рявкнул Долин из каптерки. «Товарищ сержант, разрешите войти», – справляясь с волнением, отчеканил я. «Заходи, Семечкин!», – прервал меня Леша. Я занес правую руку к кокарде, убедился, что Долин будет слушать меня, не отрываясь от заполнения журнала, и начал доклад: «Товарищ сержант! Минуту назад, во время уборки в туалете, я случайно столкнул трубу, в результате чего от удара об пол был разбит писсуар, одна штука».

То, что лицо Долина покрылось цветом ленинского кумача, стало понятно и до того, как Леша поднял голову. Он прекратил писать, аккуратно бросил ручку и с театральной паузой, которой позавидовали бы лучшие актеры Голливуда, произнес: «Семечкин, тебя сейчас убить или потом? Что молчишь, сейчас или потом? Бл#дь, пойдем смотреть».

По «взлетке» мы шагали быстро, нога в ногу. Я силился объяснить, как это произошло, используя на полную катушку данное мне право называть Долина Лешей. Он молчал, будто спешил убедиться во всем лично. Перед самым туалетом я совершил хитрый ход: пропустил сержанта вперед. Едва попав в сортир, Долин разродился харизматичной тирадой: «#б твою мать Семечкин! Да ты не разбил его, а расколотил! Я думал, его хотя бы можно склеить! #б твою мать, Семечкин! Ты что, х#ем по нему стукнул? Взял и х#ем стукнул?».