Анатолий Найман - Подношение Гале Страница 2

Тонущие в океане, даже дамы…

Тонущие в океане, даже дамыс Титаника, сплошь герои вроде Электры,а джентльмены – Тантала, хотя чемоданынабиты у них мишурой и все они клерки.Мы же, в пруду поперхнувшись, чернь, населенье,в удушье захлеба, тараща глаза как блюдца,ждем инстинктивно коснуться ступнями сенисмертной, самого дна – чтоб оттолкнуться

и всплыть, хватануть еще воздуха. Так что, отче,вам как духом приподнятому, но к буквеприкованному придется потискаться в толщекрестного хода с иродовой хоругвью,к литере патриотизма полусоветской-полумасонской желающих быть в фаворе.

Вам приписанному как ветерану секцийтех кого пламя не жжет, по колено море,придется махать генералиссимусом усатымкак опахалом над ребрами вашего деда.

Чтобы даст бог через силу, уластив фатум,двинуть обратно, ветра глотнуть и света.

Это трогательная история…

Это трогательная история,в ней как щит путевой – кенотаф,для загробных эпистол Гонория-папы ящик почтовый. Шкафсо скелетом. Из гипса. А еслибыл бы мраморный, – может, Рими не вспомнил, что Сант-Алесси —тот под лестницей пилигрим.

Пусть седьмая вода, но чудона одном из холмов семи,что отец не бродяге блюдо —сыну слал со стола семьи.Сорок лет как пропал, все порваныс прошлым связи – теперь принудьв Тибре рыб на вторые похороныдля поминок блесну глотнуть.

Да привадь потом челядь к лекциями рассказывай, как не схожс Человеком Божьим Алексиембыл тот юноша, Леша, Леш,как гоняемый ветром и ветрапротив, в пекло, в потоп, зимойпуть искал он через Сан-Пьетро,через цирк Нерона. Домой.

Витебская ж/д, 25-й км…

Витебская ж/д, 25-й кмДевятнадцатого октябряв недоношенный день Лицеявидел я как на луг царяпоросят выгоняла Цирцея

Так и сам я здесь в оны днив пионерскую втиснулся молодьи трусил и визжал как онии как пулю вылущивал желудьПочему я не умер тогдаесли бомбой убило деревья?Может мертвой быть даже водалипнуть могут пейзажи как репьи.Сгинуть некуда. Выжить слабо.С красотой навсегда распрощалосьв душегубке обмякнув жабокучевое. Трава отмолчалась.

Откричали ура молодцы-гренадеры с пьянцой царскосельскойи осели дворцы и морцыштукатуркой и гнилью расейскойртуть на луг нефть сползла на моряпахнет газом термометр сломался.Мысль про надцатое октябрятлеет только под осыпью Марса.

(Ну, и Баболовское бабло —зелень касс, будуарная тина —торжествует! Хоть выжить слабо,сгинуть некуда, но руинанерушима, поскольку – прах.Что разбито – не бьется. Осколки,как на здешних, звенят на пирахв залетейском лицейском поселке.)

Нигде

Вся еще комната, лампы, все еще вещи…

Вся еще комната, лампы, все еще вещи,полки, все еще книги, кассеты, дверьвся еще на балкон, на толпу деревьевперед гоночной все еще дрожью проспекта,все еще свет и углы темноты и пропорции их —те же, все еще то же, тот же и та же.Только дыханья, только тепла от тела,глаз, ну и голоса, и очертаний движеньяили покоя и сна – (произнести ли?) – нет больше.Слов? Обойдемся без них. А вот голоса, взмаха руки,просто щелчка зажигалки – больше нет. Нет нигде.И теплой волны от тела.

Мать и отец – одно. Мы – одно. Но и мать —одно. Как одно и я. О, ничего не случилосьнеожиданного. Ни для кого.Ни для звезд и ночей, ни для завязи днянового и увяданья. Ни для гармонии общейи общего хаоса. И вот уж точно,что не для Бога. А для одной только матери. И меня.Одного.

Не отвлекайте нас, тараторяо силе духа, не ставьте вопросо выдержке, не лишайте горя,не отнимайте слез.

Что мы с ней одно – это не то, это отдельно.Капельница дозу яда цедит прицельно,но не в яблочко. Яблочко – я и она. Веществоболи пронизывает ее. Одну.И меня. Одного.

Ну.А ты?Первых двадцать твоих, а моих – срединных,лет, и последних десять твоих и моих,как на связанных плотиках, как на льдинахсмерзшихся, как в окопчике на двоих,прожиты вместе нами.   Ну и что, что к мамелез ты охотней, льнул нежней, наклонялся свободней,в сто раз, в тысячу больше любил? И ко мне,в сто раз в тысячу реже, слабей, неохотней,но наклонялся ведь, льнул, тянулся.А? Любил и меня ведь!И, оставляя, ведь не хотел оставить!А?

Помнишь пожар ночью в деревне?Беготню с крыльца до колодца, от колодца к крыльцу?Впервые, быть может, ставшие ро внейкто отец сыну не знали мы – кто сын отцу.Вот что мне снится. Не когда сплю – зато наяву часто:дым как разбойный табор теней и колошенье травгигантских. Пламени лепестки. Пенопластачернь тлеющего. Наш с тобой темп, механизм, сплав.Твой и мой голоса рвали друг дружку, перебивали.Глаза встречались. Смешивались дыханья.И набегание крови подкожной на клапан сердцаиз твоей комнатушки долей градуса тепловогопереплывало в мою.

Где он, этот пожар, сейчас? Был ли он?Некому подтвердить, ключевой свидетельубран. Был, но вроде троянских битв? Петельпризрачных бега Гектора и Ахилла? Вроде тлена из ямархеологов, мерзких вуайеристов? А и сам Илионбыл ли? Был ли Гектор, по которому выл Приам.

Ничего неожиданного. Просто чтобытак не болело, надо не так сближаться,надо быть холодней, трезвей, держатьсяна расстоянье большем, не то протаранишь, пройдешьнасквозь, угробишь любовью, потом терзайся,плачь, накладывай на себя руки. Тем более, что пустыотныне они. Груз пустотыих обрывает. Как легок был ты,недельный в корзинке, в коляске трехмесячный,четырехлетнийв лесу на тропинке! Легок, как птенчик в гнезде.Мгла, мгла, мгла, и в ней лишь затем просветы,чтобы уверить, что нет тебя, неизвестно гдеты,и как будильник с кукушкой всхлипывать ниг-де! ниг-де!

Это не смерть. Смерть – это терять контроль,это терять сознанье, лицо и имя.А наблюдать ее – это терпимо.Наблюдать ее – только боль.

Мгла, в ней как ракеты – букеты.Так наконец,в конце-то концов,в конце-то концовгде ты?

Где музыка? В гнезде…

Где музыка? В гнезде,упавшем с голой ветки.В миганье звезд. В гардеферзю на скользкой клетке.Кто говорит – в вине,кто – что в борьбе и буре.В морских коньках извнеприбитых к партитуре,где лебедь, щука, ракна кухне в коммуналке,и холодно и мракнад жерлом зажигалки.Где «Свете тихий» глас,что в детстве пел поповичи от удушья спасслучайный Шостакович.В двух датах на плите.В ни да ни нет. В по-бычьиревущем безъязычье.В священной немоте.

Что-то случилось. А может приснилось…

Что-то случилось. А может приснилось.Что-то ночное. Свет был зажженно как бы выжгло из лампочки милость.Что-то про время. Про кабель времен.

Двадцать седьмое, двадцать восьмое,вот сентября, вот уже октября.Без циферблата, слепое. Немое.Без суеты. Без всего. Без себя.

Дело в материи. По – собирает —грошику всхлипу фотону онадух. По тик-так. А потом умирает.Случай из жизни. Топливо сна.

Фетиш мой – расписанный цветами…

Фетиш мой – расписанный цветамишкаф! Как ни сияй в оконной рамемайский сад – его роскошней шкафв клеймах маков и виньетках трав.Мгла в углах и рюмки. Сахар в банках.Кряж скатерок. Дед Мороз на санках.Свечи в слитке. Трещина. Дупло.То, что впрок хранилось и ушло.

Я не знаю, что когда откуда.Крынка – украшенье ли, посуда?Изваянье или мебель шкаф,гематома роз, засос купав?Те, кто вышел, те, кто вот-вот выйдетиз избы и из игры, не видятгде мы. Мы, кто здесь. Средь пустоты —ящик, и на нем горят цветы.

Небо – кабинет за ширмой Феба.Сквозь нее и нас не видно с неба —вот и пой за чей-то упокойкак слепец стуча в асфальт клюкой.Может, писк твой ангелы и слышат.Может, ангел – сполох. Может, дышатдуши. Может едут на фу-фув бесконечность. В расписном шкафу.

Социо-био

Происходит война. И кончается. Мирнаступает. Но, боже, насколько он хужедовоенного. Сколько в нем жира и дыр,каждый раз все уродливее оружье,вместо луков секиры, фугасы на смену секир.

Боль осела, но ярость всплывает со дна,злоба день ото дня нестерпимее, жгучей,жажда случая, чаша с краями полна,не колеблясь убил бы, представься мне случай.Жизнью звать – то что только что было война.

Тут рождаешься – ты. Мир на новенького. Синева.Сдута пыль с духовых, снята стружка со струнных.Легких зернь и плоенье, муштра на плацу на раз-два.Зелень. Золото. Снег. О, органика юных!В вышних мир – ритм без слов, в нижних – пончо без шва.

В общем, жив. И что жив, ты привык. Но весенний призыв,год рождения твой. Ты в бега. Избегаешьминных ям, партизанских засад. И от смерша в отрыввроде как и ушел. Но подстрелен. Но живвсе еще. Но ангина, но тиф.Это жизнь, а у жизни не выиграть. Ты погибаешь.

Фернандо