Флаги - Борис Юлианович Поплавский Страница 2

Мать Поплавского с сыном Всеволодом воспользовались НЭПом, чтобы вырваться из Советской России, Женя умерла от туберкулёза: вернувшись в Париж в начале 1923 года, Поплавский жил вместе с семьей на улице Барро, в маленьком павильоне под номером 22-бис, примостившимся на крыше огромного гаража фирмы «Ситроэн». На верхнем этаже жила Дина Шрайбман, которая вскоре стала подругой Поплавского.

В эти годы, 1923–1925, Борис сближается со Зданевичем, участвует во всех начинаниях группы «Через», сплотившейся вокруг «Тифлисского футуриста». К тому времени «лирическое величие уже выделяло Поплавского»[6]: он признан тесным кругом друзей и гремит на Монпарнасе, но доступ к «толстым» журналам ему закрыт из-за «левизны» и экспериментов в области языка. Попытка Сергея Ромова издать «Дирижабль неизвестного направления» не удается из-за отсутствия средств, что Борис переживает болезненно. Желая разрушить стену отчуждения и привлечь внимание публики, наконец «войти в жизнь», Поплавский удаляется от Зданевича и начинает свою стремительную общественную карьеру: печатается в разных журналах, завоевывает признание со стороны Георгия Иванова, Адамовича, и в свою очередь становится «учителем жизни» своих Монпарнасских собратьев.

Эмигрантская пресса вдруг замечает, что в изгнании уже успело образоваться «младшее поколение» литераторов.

В 1931 году наконец выходят «Флаги» – благодаря помощи вдовы состоятельного рижского дельца Лидии Харлампиевны Пумпянской. Книга «Флаги» была набрана по старой орфографии в Таллине. Борис Поплавский, находившийся в Париже, был лишен возможности изучить корректуру, и в книге допустили большое количество опечаток, полностью исправленных впоследствии[7] и, конечно, отсутствующих в данном издании. «Флаги» вызывали много откликов, восторженных или уничижающих (В. Набоков), но никого из критиков не оставили равнодушным.

«Очарование стихов Поплавского – очень сильное очарование», – констатировал Г. Иванов. […] Силу "нездешней радости", которая распространяется от "Флагов", можно сравнить безо всякого кощунства с впечатлениями от симфоний Белого и даже от "Стихов о Прекрасной Даме"»[8]. Критики расходились в определении движущего элемента поэзии Поплавского. Глеб Струве, например, считал, что «сюрреалистический мир Поплавского создан "незаконными" средствами, заимствованными у "чужого" искусства, у живописи». Другие же, полагавшие, что «поэзия Поплавского часто и по существу более живописна, чем музыкальна» (Цетлин), не ограничивались констатацией внешнего сходства, т. е. общих с Шагалом, Пикассо или Де Кирико тем (цирк, акробаты, ангелы, башни), а шли дальше, отмечая это родство на уровне творческой техники. В противовес Цетлину Марк Слоним подчёркивает, что «этот голос, богатый интонациями, нежными и вкрадчивыми, поёт так чудесно, что забываешь обо всём, кроме обольстительного напева»[9].

В свое время Сирин (Набоков), разбирая, или, скорее, громя в своей рецензии «Флаги» – о чем впоследствии будет сожалеть – всё же приводил в качестве удачных стихов цитату из «Мореллы», где «соблазняет слух мимолетная интонация». В 1951 г. Набоков отречется от своего первого отрицательного отзыва: «Я не встречался с Поплавским, который умер в молодых летах. Он был далекой скрипкой среди близких балалаек. Я никогда не забуду его заунывных звуков, так же, как я никогда себе не прощу той злобной рецензии, в которой я нападал на него за ничтожные погрешности в еще неоперившихся стихах».

По свидетельству Георгия Адамовича, Мережковский на одном собрании после смерти Поплавского сказал, что для оправдания эмигрантской литературы на всяких будущих судах с лихвой достаточно одного Поплавского. Сам Адамович писал, что Поплавский был «необычайно талантлив, талантлив "насквозь", "до мозга костей", в каждой случайно обронённой фразе». А о стихах его – что он был подлинно одержим стихами, был «Божией милостью стихотворец».

В 1931 году публикация в «Числах» (№ 5) последней главы романа «Аполлон Безобразов» вызвала гневную отповедь Дмитрия Мережковского. Незадолго до смерти Поплавский закончил свой второй роман – «Домой с небес». Остальные сборники стихов поэта вышли уже посмертно. На деньги, собранные благодаря продаже картин из личной коллекции Поплавского и щедрой помощи его друга, художника Михаила Ларионова, Н. Д. Татищев выпустил книги «Снежный час» (1936 г.) и «В венке из воска» (1938 г.). Уже в 1965 году, к тридцатилетней годовщине смерти поэта, его душеприказчик издал сборник «Дирижабль неизвестного направления». Лишь в 2009 году в Москве вышло в свет полное собрание сочинений «Орфея русского Монпарнаса» в трёх томах.

* * *

Поэт – это «мист подземного экстатического культа», заявляет Поплавский.

Как же пишется стихотворение? Погрузившись в сугубо интимное, личное, следует с максимальной точностью улавливать и передавать колеблющуюся, неустойчивую стихию внутренних озарений, переживаний, мимолетных ощущений. Для этого Поплавский овладел приемом «автоматического» письма, заимствованного у Джойса и сюрреалистов. Добытые «образы-сигналы», согласно Поплавскому, соединяются в более сложные конструкции: от дерева к синему дереву или к стиху «дерево моей жизни грустит на горе». В результате создается странный образ, передающий ощущение автора, но, предупреждает Поплавский, «только дух музыки сообщает этой конструкции движение, колыхание, нарастание и скольжение, без которого стихотворение превращается в грубую энигматическую живопись, как иногда у Есенина». По меткому замечанию Ходасевича «Поплавский идет не от идеи к идее, но от образа к образу, от словосочетания к словосочетанию – и тут именно, и только тут проявляется вся стройность его воззрений, не общих, которых он сам до конца не выработал и не осознал, но художественных…»[10].

Образ-символ, передающий мимолетные видения и мистические озарения – это мост, перекинутый одновременно и к «иным мирам», и к читателю.

Елена Менегальдо

Dolorosa

На балконе плакала заря

В ярко-красном платье маскарадном,

И над нею наклонился зря

Тонкий вечер в сюртуке парадном.

А потом над кружевом решетки

Поднялась она к нему, и вдруг,

Он, издав трамвайный стон короткий,

Сбросил вниз позеленевший труп.

И тогда на улицу, на площадь,

Под прозрачный бой часов с угла,

Выбежала голубая лошадь,

Синяя карета из стекла.

Громко хлопнув музыкальной дверцей,

Соскочила осень на ходу,

И, прижав рукой больное сердце,

Закричала, как кричат в аду.

А в ответ из воздуха, из мрака

Полетели сонмы белых роз,

И зима, под странным знаком рака,

Вышла в небо расточать мороз.

И танцуя под фонарным шаром,

Опадая в тишине бездонной,

Смерть запела совершенно даром

Над лежащей на земле Мадонной.

1926–1927

Черная Мадонна

Вадиму Андрееву

Синевели дни, сиреневели,

Темные, прекрасные, пустые.