Елена Гуро - Небесные верблюжата. Избранное Страница 20

«Нора, моя Белоснежка…»

Строгая злая Королева распускает вороньи волосы и поет:

«Ты мне, зеркальце, скажи

Да всю правду доложи,

Кто меня здесь милее…»

Нора, моя Белоснежка,Нора, мой снежный цветик,Мой облачный барашек.Ох ты, снежная королева,Облачное руно,Нежное перышко,Ты, горный эдельвейс,Нора, моя мерцающая волна,Нора, мой сладко мерцающий сон!..

Ах, строгая Королева, не казни меня,Не присуждай меня к смерти!

Мое снежное облако,Моя снежная сказка,Эдельвейс с горыМного милее тебя!

Моему брату

Помолись за меня — ты,Тебе открыто небо.Ты любил маленьких птичекИ умер, замученный людьми.Помолись обо мне, тебе позволено,чтоб меня простили.Ты в своей жизни не виновен в том —в чем виновна я.Ты можешь спасти меня.Помолись обо мне.· · · · · · · · · ·  Как рано мне приходится не спать,  оттого, что я печалюсь.Также я думаю о тех,кто на свете в чудаках,кто за это в обиде у людей,позасунуты в уголках — озябшие без ласки,плетут неумелую жизнь, будто бредутдлинной дорогой без тепла.Загляделись в чужие цветники,где насаженырозовенькие и лиловенькие цветыдля своих, для домашних.А все же их дорога ведет —идут, куда глаза глядят,я же — и этого не смогла.Я смертной чертой окружена.И не знаю, кто меня обвел.Я только слабею и зябну здесь.  Как рано мне приходится не спать,  оттого, что я печалюсь.

Выздоровление

Аппетит выздоровлянский,Сон, — колодцев бездонных ряд,и осязать молчание буфета и печки час за часом.Знаю, отозвали от распада те, кто любят…Вялые ноги, размягченные локти,сумерки длинные, как томление.Тяжело лежит и плоско тело,и желание слышать вслух две-трилишних строчки, — чтоб фантазию зажглитаким безумным, звучным светом…Тело вялое в постели непослушно,Жизни блеск полупонятен мозгу.И бессменный и зловещий в том же местеопять стал отблеск фонаря…· · · · · · · · · ·Опять в путанице бесконечных сумерек.Бредовые сумерки,я боюсь вас.

Скрипка Пикассо

В светлой тени на мраморе трепет люстры.

В имени счастливого полустрадальца всю поднятость мучений на дощечке с золотым блеском черт выразило королевство тени нервными углами.

И длинный корпус музыканта, вырезанный втянутым жилетом, был продолжением и выгибом истомленного грифа. Изворотиком гениальным скрипки очаровано скрытое духа и страна белых стен, и настал туман белой музыки и потонувшее в мир немоты, уводящее из вещей.

Избалованный страдалец с лицом иссиня-бледным на диване, простерши измученные руки и протянув длинный подбородок к свету.

И как он, почти умирали цветы в хрустальном стакане с водой.

Лень

  И лень.К полдню стала теплень.На пруду сверкающая шевелитсяШевелень.Бриллиантовые скачут искры.Чуть звенится.Жужжит слепень.Над водойРостинкам лень.

Немец

Сев на чистый пенек,Он на флейте пел.От смолы уберечься сумел.  — Я принес тебе душу, о, дикий край,  О, дикий край.Еще последний цветочек цвел.И сочной была трава,А смола натекала на нежный ком земли.Вечерело. Лягушки квакалииз лужи вблизи.Еще весенний цветочек цвел.  — Эдуард Иваныч!Управляющий не шел.Немца искали в усадьбе батраки.Лидочка бежала на новый балкон.И мама звала: «Где ж он?»Уж вечереет, надо поспетьовчарню, постройки осмотреть.Мама даже рассердилась:  «Да где ж он пропал?!»Мамин хвостик стружки зацеплял.Лидочка с Машенькой, столкнувшись в дверях,смеялись над мамой — страх!А в косом луче огневились стружкиИ куст ольхи.Вечерело, лягушки квакаливдали, вдали.  — Эдуард Иваныч!Немчура не шел.Весенний цветочек цвел.

Кот Бот

Светлая душа кота светила в комнате.

У него был белый, животненький животик.

Душа была животненькая, маленькая, невинная, лукавая и со звериной мудростью. Потому лучистому старику захотелось научить говорить кота, или людей молчать и созерцать тайное…

Было дождливо. Котик кутал мордочку лапками, кутал, кутал и превратился в Куточку. Проснулись дети, видят, на их кровати лежит Куточка, — глазок один не спит, хитрый, зеленый и тот в плюшевую щелку ушел, лапы бархатными, катышковыми стали лепешками.

Кот Ват

Наконец ты расцвел у меня большой, глупой, полевой ромашкой.

Я всегда себе желала такого.

Твой желтоватый мех пахнет солнцем, -

Ты — Бог.

Ты круглое, веселое, доброе солнце.

Ты — символ вечной молодости.

Ты невозможно доверчив: сейчас же подставляешь для поцелуя круглый лоб со священным белым пятном и бодаешь крепко в самые губы целующего; ты делаешь это так, чтобы не обделить всех многих, жаждущих тебя, ты чувствуешь, что даришь.

О Ты, восходящее солнце. Ты…

Твой мех пахнет солнцем, твой символ — гречневый круглый радостный блин.

Твое светило — солнце, солнце…

Твой цветок — ромашка с крупной желтой серединкой.

Твой камень — топаз.

Ты знаешь, ужасный объедало, как ты глуп — невероятно, несбыточно глуп.

Такая щедрая, царственная глупость могла быть уделом только солнечного бога.

Толокнянка

Меня зовут Июньская Роса

Это маленькая розовая душа июньской жизни под соснами.

Ей нельзя не радоваться. Это такой малюсенький, розовый, поникший от счастья бокальчик, опрокинутый по двое на вилочке вознесенной стройно ножки.

И чувство блаженства, и эльфов, и миниатюрности, и Июньской венчальной свежести, и счастья.

У нее розовый запах счастливого миндаля, — и розовые волны этого запаха волнуют внезапностью, пока шагаешь мимо ободренными шагами по увенчанной тропинке.

Это праздник Июньской земли, ему нельзя не радоваться…

Дай мне, дай мне силу еще больше любить людей, землю — чтобы не дорожить моим — и чтобы быть сильной и богатой! И щедрой, — Боже, щедрой?!.

Полевунчики

Полевые мои Полевунчики,Что притихли? Или невесело?— Нет, притихли мы весело —Слушаем жаворонка.

Полевые Полевунчики,Скоро ли хлебам колоситься?— Рано захотела — еще не невестились.Полевые Полевунчики,Что вы на меже стонгге — на межу поплевьшаете?— Затем поплевьшаем, чтоб из слюнок наших гречка выросла.

Полевые Полевунчики,что вы пальцами мой след трогаете?— Мы следки твои бережем, бережем,а затем, что знаем мы заветное,знаем, когда ржи колоситься.

Полевые Полевунчики,Что вы стали голубчиками?— Мы не сами стали голубчиками,а, знать, тебе скоро матерью быть —То-то тебе весь свет приголубился.

Город

Пахнет кровью и позором с бойни.Собака бесхвостая прижала осмеянный зад к столбу.Тюрьмы правильны и спокойны.Шляпки дамские с цветами в кружевном дымку.

Взоры со струпьями, взоры безнадежныеУмоляют камни, умоляют палача…Сутолока, трамваи, автомобилиНе дают заглянуть в плачущие глаза.

Проходят, проходят серо-случайные,Не меняя никогда картонный взор.И сказало грозное и сказало тайное:«Чей-то час приблизился и позор».

Красота, красота в вечном трепетании,Творится любовию и творит из мечты!Передает в каждом дыханииОбраз поруганной высоты.

Так встречайте каждого поэта глумлением!Ударьте его бичом!Чтоб он принял песнь свою, как жертвоприношение,В царстве вашей власти шел с окровавленным лицом!

Чтобы в час, когда перед лающей улицейСо щеки его заструилась кровь,Он понял, что в мир мясников и автоматовОн пришел исповедовать — любовь!

Чтоб любовь свою, любовь вечную,Продавал, как блудница, под насмешки и плевки, —А кругом бы хохотали, хохотали в упоенииОблеченные правом убийства добряки!

Чтоб когда, все свершив, уже изнемогая,Он падал всем на смех на каменья в полпьяна, —В глазах, под шляпой модной смеющихся не моргая,Отразилась все та же картонная пустота!

«Возлюбив боль поругания…»