Борис Пастернак - Свеча горела (сборник) Страница 21

«Не волнуйся, не плачь, не труди…»

Не волнуйся, не плачь, не трудиСил иссякших и сердца не мучай.Ты жива, ты во мне, ты в груди,Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсьПоказаться тебе краснобаем.Мы не жизнь, не душевный союз, –Обоюдный обман обрубаем.

Из тифозной тоски тюфяковВон на воздух широт образцовый!Он мне брат и рука. Он таков,Что тебе, как письмо, адресован.

Надорви ж его ширь, как письмо,С горизонтом вступи в переписку,Победи изнуренья измор,Заведи разговор по-альпийски.

И над блюдом баварских озерС мозгом гор, точно кости мосластых,Убедишься, что я не фразерС заготовленной к месту подсласткой.

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,Наша честь не под кровлею дома.Как росток на свету распрямясь,Ты посмотришь на всё по-другому.

«Окно, пюпитр и, как овраги эхом…»

Окно, пюпитр и, как овраги эхом, –Полны ковры всем игранным. В них естьНевысказанность. Здесь могло с успехомСквозь исполненье авторство процвесть.

Окно не на две створки alla breve[11],Но шире, – на три: в ритме трех вторых.Окно и двор, и белые деревья,И снег, и ветки, – свечи пятерик.

Окно, и ночь, и пульсом бьющий инейВ ветвях, – в узлах височных жил. Окно,И синий лес висячих нотных линий,И двор. Здесь жил мой друг. Давно-давно

Смотрел отсюда я за круг Сибири,Но друг и сам был городом, как ОмскИ Томск, – был кругом войн и перемирийИ кругом свойств, занятий и знакомств.

И часто-часто, ночь о нем продумав,Я утра ждал у трех оконных створ.И муторным концертом мертвых шумовКопался в мерзлых внутренностях двор.

И мерил я полуторного меройСудьбы и жизни нашей недомер,В душе ж, как в детстве, снова шел премьеройБольшого неба ветреный пример.

«Любить иных – тяжелый крест…»

Любить иных – тяжелый крест,А ты прекрасна без извилин,И прелести твоей секретРазгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох сновИ шелест новостей и истин.Ты из семьи таких основ.Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,Словесный сор из сердца вытрястьИ жить, не засоряясь впредь,Всё это – не большая хитрость.

«Все снег да снег, – терпи и точка…»

Все снег да снег, – терпи и точка.Скорей уж, право б, дождь прошелИ горькой тополевой почкойПодруги сдобрил скромный стол.

Зубровкой сумрак бы закапал,Укропу к супу б накрошил,Бокалы, грохотом вокабул,Латынью ливня оглушил.

Тупицу б двинул по затылку, –Мы в ту пору б оглохли, ноОткупорили б, как бутылку,Заплесневелое окно,

И гам ворвался б: «Ливень засланК чертям, куда Макар телятНе ганивал…» И солнце масломАсфальта б залило салат.

А вскачь за тряскою четверкойЗа безрессоркою Ильи, –Мои телячьи бы восторги,Телячьи б нежности твои.

«Платки, подборы, жгучий взгляд…»

Платки, подборы, жгучий взглядПодснежников – не оторваться.И грязи рыжий шоколадНе выровнен по ватерпасу.

Но слякоть месит из лучейВесну и сонный стук каменьев,И птичьи крики мнет ручей,Как лепят пальцами пельмени.

Платки, оборки – благодать!Проталин черная лакрица…Сторицей дай тебе воздатьИ, как реке, вздохнуть и вскрыться.

Дай мне, превысив нивелир,Благодарить тебя до сипуИ сверху окуни свой мир,Как в зеркало, в мое спасибо.

Толпу и тумбы опрокинь,И желоба в слюне и пене,И неба роговую синь,И облаков пустые тени.

Слепого полдня желатин,И желтые очки промоин,И тонкие слюдинки льдин,И кочки с черной бахромою.

«Любимая, – молвы слащавой…»

Любимая, – молвы слащавой,Как угля, вездесуща гарь.А ты – подспудной тайной славыЗасасывающий словарь.

А слава – почвенная тяга.О, если б я прямей возник!Но пусть и так, – не как бродяга,Родным войду в родной язык.

Теперь не сверстники поэтов,Вся ширь проселков, меж и лехРифмует с Лермонтовым летоИ с Пушкиным гусей и снег.

И я б хотел, чтоб после смерти,Как мы замкнемся и уйдем,Тесней, чем сердце и предсердье,Зарифмовали нас вдвоем.

Чтоб мы согласья сочетаньемЗастлали слух кому-нибудьВсем тем, что сами пьем и тянемИ будем ртами трав тянуть.

«Красавица моя, вся стать…»

Красавица моя, вся стать,Вся суть твоя мне по сердцу,Вся рвется музыкою стать,И вся на рифмы просится.

А в рифмах умирает рок,И правдой входит в наш мирокМиров разноголосица.

И рифма не вторенье строк,А гардеробный номерок,Талон на место у колоннВ загробный гул корней и лон.

И в рифмах дышит та любовь,Что тут с трудом выносится,Перед которой хмурят бровьИ морщат переносицу.

И рифма не вторенье строк,Но вход и пропуск за порог,Чтоб сдать, как плащ за бляшкою,Болезни тягость тяжкую,Боязнь огласки и грехаЗа громкой бляшкою стиха.

Красавица моя, вся суть,Вся стать твоя, красавица,Спирает грудь и тянет в путь,И тянет петь и – нравится.

Тебе молился Поликлет.Твои законы изданы.Твои законы в далях лет.Ты мне знакома издавна.

«Никого не будет в доме…»

Никого не будет в доме,Кроме сумерек. ОдинЗимний день в сквозном проемеНезадернутых гардин.

Только белых мокрых комьевБыстрый промельк маховой.Только крыши, снег и, кромеКрыш и снега, – никого.

И опять зачертит иней,И опять завертит мнойПрошлогоднее уныньеИ дела зимы иной,

И опять кольнут донынеНе отпущенной виной,И окно по крестовинеСдавит голод дровяной.

Но нежданно по портьереПробежит вторженья дрожь.Тишину шагами меря,Ты, как будущность, войдешь.

Ты появишься у двериВ чем-то белом, без причуд,В чем-то впрямь из тех материй,Из которых хлопья шьют.

«Ты здесь, мы в воздухе одном…»

Ты здесь, мы в воздухе одном.Твое присутствие, как город,Как тихий Киев за окном,Который в зной лучей обернут,

Который спит, не опочив,И сном борим, но не поборот,Срывает с шеи кирпичи,Как потный чесучовый ворот,

В котором, пропотев листвойОт взятых только что препятствий,На побежденной мостовойУстало тополя толпятся.

Ты вся, как мысль, что этот ДнепрВ зеленой коже рвов и стежек,Как жалобная книга недрДля наших записей расхожих.

Твое присутствие, как зовЗа полдень поскорей усестьсяИ, перечтя его с азов,Вписать в него твое соседство.

«Опять Шопен не ищет выгод…»

Опять Шопен не ищет выгод,Но, окрыляясь на лету,Один прокладывает выходИз вероятья в правоту.

Задворки с выломанным лазом,Хибарки с паклей по бортам.Два клена в ряд, за третьим, разомСоседней Рейтарской квартал.

Весь день внимают клены детям,Когда ж мы ночью лампу жжемИ листья, как салфетки, метим,Крошатся огненным дождем.

Тогда, насквозь проколобродивШтыками белых пирамид,В шатрах каштановых напротивИз окон музыка гремит.

Гремит Шопен, из окон грянув,А снизу, под его эффектПрямя подсвечники каштанов,На звезды смотрит прошлый век.

Как бьют тогда в его сонате,Качая маятник громад,Часы разъездов и занятий,И снов без смерти и фермат!

Итак, опять из-под акацийПод экипажи парижан?Опять бежать и спотыкаться,Как жизни тряский дилижанс?

Опять трубить, и гнать, и звякать,И, мякоть в кровь поря, – опятьРождать рыданье, но не плакать,Не умирать, не умирать?

Опять в сырую ночь в мальпостеПроездом в гости из гостейПодслушать пенье на погостеКолес, и листьев, и костей.

В конце ж, как женщина, отпрянувИ чудом сдерживая прытьВпотьмах приставших горлопанов,Распятьем фортепьян застыть?

А век спустя, в самозащитеЗадев за белые цветы,Разбить о плиты общежитийПлиту крылатой правоты.

Опять? И, посвятив соцветьямРояля гулкий ритуал,Всем девятнадцатым столетьемУпасть на старый тротуар.

«Вечерело. Повсюду ретиво…»