Игорь Северянин - Том 3. Менестрель. Поэмы Страница 21

Toila

Падучая стремнина

Роман в 2-х частях

Пролог

Кто говорит, что в реках нет форелей,В лугах — цветов, а в небе синевы,У арфы — струн, у пастухов — свирелей?Кто говорит, не знаете ли вы?

Кто говорит, что в песне нет созвучий,В сердцах — любви, а в небе — нереид,Что жизнь — пустой, нелепый только случай?Не знаете ли вы, кто говорит?

Да только тот, кто чужд душой искусству,Фантазии, любви и всплеску вод,Кто не дает в груди развиться чувствуИ гонит прочь его, — да, только тот.

И лишь поэт, безвозрастный ребенок,Юродивый, блаженный и пророк,Чья мысль свята, чей слух прозрачно-тонок,Кто знает путь в заоблачный чертог.

О, лишь поэт, вседневно ждущий Чуда,Печальное увидевший в смешном,Великое в ничтожном, в царстве блудаУслышавший моленья о ином.

Лишь он один владетель душ народаПостиг, взойдя на нерушимый трон,Какую мощь таит в себе природа,Каким бы сам ничтожным ни был он.

Ничтожны все, рожденные в убогомИ бренном мире нравственных калек,Но в миг, когда поэт стал полубогом,Остался человеком человек.

И в этом их различье. Так для светаНередко трудно вникнуть в суть стихов:Ведь для того, чтоб воспринять поэта,Необходимо знать язык богов.

Ему нельзя в земной учиться школе,Недопустим для смертных и Парнас,В лесу, в горах, в степях и в полеПознать язык возможно, не учась…

И в светлый миг, когда познают людиЯзык богов, смысл мира станет прост.Нежней цветов вздохнут тогда их грудиИ засияют взоры ярче звезд.

Так пусть молчат прозаики-невежды.Ах, не для них и святость, и краса,Блажен, неугасающий надежды:Он уготован видеть чудеса!

Часть I

В год первой революции на дачуМы в Гатчину поехали. ВесноюПроизошла Цусима. КатастрофаНежданная совсем меня сразила:В ту пору я большим был патриотомИ верил в мощь любимой мной эскадры.Я собирал коллекцию из снимковСудов всех флотов; на почетном месте,Примерно вымпелов сто девяносто,Висел на стенке русский флот, причемРазделены суда все по эскадрам:Из Балтики, левей — из ЧерноморьяИ Тихоокеанская. Тогда мнеЛишь восемнадцать было лет. В ту поруМои стихи рождались под влияньемКлассических поэтов. ДекадансБыл органически моей натуре,Здоровой и простой по существу,Далек и чужд. На графе АлексееТолстом и Лермонтове вырос я.

Итак, мы жили в Гатчине: я, мамаИ старая прислуга, пятьдесятЛет жившая у нас. Ее ребенкомЛет девяти, не больше, взяли в дом.Я Гатчину люблю: ее озера —Серебряное, с чем тебя сравню?И Приорат, и ферма, и зверинец,И царский парк, где павильон Венеры,Не нравиться не могут тем, кто любитДействительно природу, но, конечно,Окрестности ее, примерно Пудость,Где водяная мельница и паркС охотничьим дворцом эпохи ПавлаГораздо ближе сердцу моему.Но эту местность я узнал позднее,Спустя почти что год. Другое летоЯ проводил, само собой понятно,Уже на мельнице. Однако этоЯ расскажу впоследствии. Тоска,Терзавшая меня в связи с Цусимой,Мне не давала наслаждаться летомИ даже парк тогда мне был не в парк.Мы в Петербург уехали в июле,Ни с кем знакомства не приобретя,И если позабыть о Тимофее,О старом дачном дворнике, пожалуй,И вспомнить это лето будет нечем.

Но Тимофея позабыть нельзя.И я сейчас вам объясню причину:Я, как-то разговаривая с ним,Обмолвился о скуке. Пригласил онМеня к себе. Я, с детства демократ,Зашел к нему однажды. ПроболталиДо позднего мы вечера. В беседеБутылку водки выпили. Со Златой,Своей дочерью, он познакомил.Ей тоже восемнадцать лет. Блондинка,Высокий рост и чудный цвет лица.Она вернулась вечером с работыИ, поклонясь слегка, прошла в каморкуК себе. Я мельком на нее взглянул,Но все же различить успел и свежестьЕе лица, и красоту походки,И общее изящество. Не странно ль,Но сразу я почувствовал влеченьеК той девушке. Я больше не встречалЕе ни разу в это лето. ВскореУехали мы в город.

В сентябреВ осенний парк поэта потянуло,И я поехал в Гатчину. Весь деньЯ пробродил в безлюдном Приорате,А к вечеру зашел и к старику,К отцу красивой дочери. ПриветливОн был со мной и чаем угостил.И в этот раз мы выпили изрядноУбийственно-живительного зелья.Я вскользь спросил о Злате, но онаУж месяц, как уехала работать.И в Петербурге у портнихи модной,Вблизи Стремянной улицы жила.Ее же сестры — Маша, Анна, ЛизаИ Феня — находились при отце.Две первые, замужние, имелиУже детей по два-четыре года.И красотой совсем не отличались.Но Лиза, младше Златы, миловидныйУтонченный и хрупкий был ребенок,Которому двенадцатый шел год.И крошка Феня, шустрая резвунья,Была мила; ей было только семь.Два месяца еще прошло. НасталаЗима, — мне захотелось в зимний парк.Ах, Гатчина, излюбленное местоМоих прогулок на норвежских лыжах,Музей моей весны, как я однаждыНазвал тебя в одной поэме, многоТы говоришь душе моей и сердцу!Люблю благословенно повторятьУпругое и звучное названье.Ах, Гатчина, какая ты теперь?Боюсь подумать. Скройся, злободневность,Минувшего собой не оскверняй!И в этот раз зашел я к ТимофеюИз парка отдохнуть и посидеть;Зашел к нему я в полдень отогреться:Мороз трещал румяно на дворе.Все были дома: было воскресенье,И, как приятный для меня сюрприз,Приехала из Петербурга Злата,Одетая со вкусом, очень просто,Она играла с маленькою ФенейИ весело шутила. Я, любуясь,Невольно засмотрелся на нее.

Она мгновенно взгляд мой уловила,Слегка смутилась, волосы оправив,И скромно села к чайному столу.Я после чая предложил ей вместеСо мною в парк пройтись; она охотноБез всякого ломанья согласилась.И, говоря вполне непринужденно,Мы с ней прошли, так молодо смеясь.О белый снег, холодный и пушистый,О, старый парк, дремотный и тенистый,О первая священная любовь!

Да, верил я тогда в предназначенье,Во вдохновенность встреч, в любовь такую,Которая охватывает вдругВсего-всего, безразумно владеяИ сердцем и душой. ИнтуитивноЯ понял вдруг, что Злата неспростаМне встретилась, а послана судьбою.И к девушке присматриваться зорчеЯ стал тогда, и вот что я заметил:Под кажущимся внешним оживленьемТаилась в ней какая-то печальность,Какая-то неясная мне боль.Я подошел к ней осторожно,И, тронутая ласковым участьем,Мне девушка доверчиво открылась.

«Я вижу, человек вы благородный, —Так начала свое повествованье, —И с вами познакомиться отрадно,Поверьте, было мне, но не сердитесь,Таится в этом маленькое „но“:Раз вы хороший, добрый, честный, чистый —А в этом я хочу не сомневаться, —Как вы могли, как только вы решилисьС моим отцом поддерживать знакомство?Вы юноша еще, почти ребенок,И всячески вам надо опасатьсяДурных влияний, и людей порочных,Испорченных, стараться избегать.А мой отец (Господь, прости мне этиДля дочери опасные слова!)Пропойца, негодяй, он нехороший,Нечестный человек. Вы пьете с ним.При том, мне кажется, гораздо больше,Чем следует; не глупо ль прозвучало,Что следует пить водку, эту мерзость,Губящую как тело, так и дух?Я — враг ее: она мне причинилаТак много горя; матери моейУскорила кончину, потому чтоОтец мой, вечно пьяный, поведеньемБессовестным ее в могилу свел.Я — враг ее, а раз отец — пропойца,Естественно, что и ему я враг.И если вы действительно хотитеМне другом быть, не пейте больше, милый,И не ходите в этот дом проклятый,Где нераздельно властвует вино».

Мы долго в этот вечер говорилиИ с каждой фразой думами сближались,Бродя сначала зимним Приоратом,А под вечер по улицам-аллеям,Залитым электрическим сияньемИ занесенным белым покрывалом.Снег сыпался, и, в отблесках фонарных,Любовь в глазах у Златы расцветала;В своих глазах любви не мог я видеть,Но девушкины очи говорилиТак ясно мне, что и в моих глазахЗаметили они расцвет любовный.Я этого не чувствовать не мог.С последним поездом мы возвратилисьВ столицу, я отвез ее до домаИ, слово взяв встречаться и по почтеБеседовать, отправился к себе.

В те годы я бывал ежевечернеВ театрах, преимущественно в ЗалеКонсерватории, где ЦеретелиДержал большую оперную труппу.Я музыку боготворю не меньшеПоэзии, и удивляться надо ль,Что посещенье оперы являлосьПотребностью моей необходимой.В сезон поста великого, у ГвидыЯ слушал итальянцев с упоеньем.По воскресеньям даже дважды в день яХодил в театр: и вечером, и утром.Нечасто исполняемые пьесыДавались там: «Германия» Франкетти,«Заза» Леонковалло, «АндриенаДе Лекуврэр» синьора Чилеа,Там удалось прослушать «Джиоконду»,Чтоб временно увлечься Понкиелли,Где так неподражаем Титто Руффо…Да, имена там были звездоносны:Певала там и Лидия Берленди,И Баронат, и Гай с Пеллингиони,И Арнольдсон с Ансельми, Баттистини,И Собинов, и Фигнер, и Клементьев.Липковская там делала карьеру,И Монска промелькнула метеором,И упояла нас колоратуройВ «Титании» кудесница Ван-Брандт.Она была великою малюткой,И это имя — целая эпохаВ моих переживаниях музыкальных.И Мравина Евгенья Константинна,Моя сестра троюродная, Сказка,Снегурочка и Жаворонок Вешний,В тот год дала прощальный свой концерт,Заканчивая деятельность грустно,С печатью смерти, со следами прежней,Блистательной когда-то красоты.Со мной в театр ходить любила Злата,И юная старушка «Травиата»Сближала нас немало, слава ей!И как бы «Травиату» ни бранилиЗа ветхость, примитивность и слащавость,Не поддаваться чарам этих звуковНе в силах я и «слабостью» горжусь:Любя ее до дней своих последних,Я этим самым верен милой Злате,И, отдавая должное ПуччиниИ Дебюсси, я Верди не отверг.

По вечерам, когда она кончалаРаботу в мастерской, я приходил к нейИ дожидал у лестницы. ОнаСпускалась вниз. Я целовал ей руки,Заглядывал в глаза и, повторяяВ восторге имя, сладостное слуху,И плакал, и смеялся, как дитя…О, как она была нежна со мною,Моя подруга, золотая Злата!Как глубоко и солнечно любила,Во всем меня оправдывая вечно!Мы с нею шли по улицам бесцельно,Но и бесцельный путь был полон цели:Он вел к вершинам чувства молодого,И в этом крылась благостная цель.Так мы встречались часто, но и писемНемало посылали мы друг другу,И, если же собрать теперь, поэмаМоя, пожалуй, станет бесконечной,И не ее ли письма неземные,Земной рукой написанные, далиТебе, о Русь, жемчужную поэзу:«Не может быть! вы лжете мне, мечты!»

Я беден был. Я жил на средства дяди.Он маме ежемесячные суммыДо дня, когда мне счастье улыбнулось,Переводил корректно-аккуратно,Но переводы были так мизерны,А жизнь в столице не была дешевой.Сестра, имея дом свой, нам квартируДавала gratis и немного денег.Я беден был, но поступать на службуУпорно избегал: дух канцелярийБыл для меня, свободного, противен.И чувствовать начальство над собоюКазалось мне позорным униженьем,Но мамочка всегда со мной делиласьПоследним и, отказывая частоСебе в необходимом, доставлялаВозможность посещать театр и книгиПриобретать. Мне было лет 16,Когда приехал к маме я с Квантуна,Где в Порте Дальнем больше полугодаС больным отцом провел. Он после в Ялту,Один уехал, и весной четвертойСтолетья нового, во время русско —Японской бойни, умер от нефрита.Замечу между прочим, что в реальномЕще учась, стал собирать я книги.В два года, проведенных в Петербурге,Мне удалось, томов в пятьсот, любовноСоставить библиотеку, где былиВсе классики и много иностранныхФантастов с Мариэттом во главе.Я к фантастической литературеПитал с младенчества большую склонность:За благородство бедных краснокожих,За чистоту отважных амазонок,За красоту тропической природы,За увлекательный всегда сюжет.Густав Эмар, Майн Рид, Жюль Верн и Купер,Андре Лори, Люи де БуссенарИ Памбертон… не вам ли я обязанЖивою фабулой своих стихов?Но Эдгар По, Джек Лондон с Конан ДойлемМеня не увлекали никогда.Из мистиков любил я МетерлинкаИ в Лохвицкой улавливал егоНалет. Из скандинавов Генрик ИбсенЕдва ль не первый эго-футурист.Оскар Уайльд и Бернард Шоу явноВлиянье оказали на меня.Из классиков Тургенев с ГончаровымИзлюблены мной были: русских женщинОни познали сущность. МопассанГуманность воспитал во мне, и ПушкинМой дух всегда заботливо яснил.Благодаря хожденьям постояннымПо операм и к музыке влеченьеМои стихи исполнены мелодий.

Я беден был — душа была богата.Я счастлив был: меня любила Злата,Но с ней разлука мучила меня,И то, что приходилось ей работать,Чтоб жить самой и помогать сестричкам,Меня терзало непрестанно. МнеХотелось жить с-ней вместе, но на этоИзрядно много денег было нужно:К себе же взять в квартиру не решался,Боясь ее подвергнуть оскорбленьямНе матери, конечно, нет — онаМеня любила слишком беззаветно,Да и воспитана была прекрасно.Боялся я другого: муж сестрыИ экономка, — их квартира вышеНад нашей этажом, — могли принудитьМою сестру лишить квартиры мамуЗа потаканье всем моим причудам.Да и сама бы Злата, я уверен,От этого проекта отказалась.Она была горда, самолюбива,И «сесть на шею», выразясь вульгарно,К моей старушке-матери, понятно,Ее натура ей бы воспретила.Жениться же на ней, сказать по правде,Мне было дико и смешно немногоНе оттого, что я боялся шагаПодобного, и просто оттого лишь,Что не имел в виду работы вскоре,Не знал, какие ждут меня успехи.В литературе жил подобно птичке —Ну, кратко говоря, я был поэт!

Моя сестра единственная Зоя,От брака мамы первого, любилаИскусство во всех отраслях, имелаАбонемент в Мариинском театре,А Фофанов и Лохвицкая былиВсегда ее настольными томами.И под ее внимательною ласкойВ версификации я упражнялся.Она внимала очень благосклонноМоим довольно смелым упражненьямИ всячески их нежно поощряла.Моя сестра единственная ЗояИмела мужа, чуждого духовно,Поручика саперного в отставке,В которого в семнадцать лет влюбиласьНеопытною девушкой, — но после,Я думаю, но я не утверждаю, —К избраннику немного охладела,Поближе разглядев его никчемность.Но никогда не показала виду,Что может быть несчастной, беззаветноВсю отдала себя на счастье мужу.Была высоконравственной при этом,И никогда никто не мог услышатьОт Зоечки ни жалобы, ни словаНеудовольствия своею жизнью:Она была весьма самолюбиваИ гордо замкнута. Моя сестраИмела дом вблизи Морской и дачуПод Обоянью, но богатой вовсеЕе я не решился бы назвать.Да, мне добра она всегда желала,Но, будучи воспитана иначе,Чем я, условностям дань отдавая,Не все во мне оправдывала: то уж,Что я слонялся целый день без делаИ попадал под скверные влияньяЛюдей, подчас совсем иного круга,Стал попивать нередко, не имеяНи денег, ни занятий, было ейДовольно неприятно, и могу лиЗа это осудить мою сестру?Не в этом дело все-таки, и ближеЯ буду к цели, если я замечу,Что Клавдия Романовна, сначалаВ дни Зоиного детства, гувернантка,А после брака — в доме экономка,Игравшая большую роль в семье,Совместно с мужем сестриным старались,Протестности моей мне не прощаяИ недолюбливая за насмешкиНад ними, нас поссорить, чтобы ЗояПоставила мне строгий ультиматум,Как старшая, замужняя сестра:Принять как-либо место, благо многоПротекции имелось, иль учиться,Чтобы экстерном выдержать экзаменИ получить, как паспорт мэра, ценз.При этом мне советовалось — вовсеЗнакомства прекратить с родными Златы,И даже, правда, очень деликатно,Сквозил намек, что мне она «не пара»И ничего хорошего не выйдетИз нашей с нею дружбы и любви.О, я не внял ничьим, ничьим советамИ продолжал по-прежнему знакомствоС тем, с кем хотел, на поле развиваяБольшой и независимый талант.И в этом направленьи, как и прежде,Меня всегда любовно поощрялаМоя сестра единственная Зоя.

Я беден был, и чем я был беднее,Тем больше мне хотелось жить, и яРешил во имя торжества весеннейЛюбви, большую жертву принести.Послушайте, не смейтесь, для поэтаИ юноши пятьсот переплетенныхВ сафьян и коленкор томов, любимыхПисателей, продать — не жертва ль это?Лишиться их в один несчастный день,Не с детства чуть ли книги собирая,Еженедельно с них стряхая пыль,Не жертва разве? Как для вас — не знаю,Но для меня был труден этот шаг.И вот из Александровского рынкаПозвать велел я Марье букиниста,И библиотеку, тоскуя, продалЗа… семьдесят рублей! На эти деньгиЯ нанял Злате комнату поближеК себе и стал с утра к ней ежедневноХодить и с нею проводить все дни.

О, в пятом этаже на ОфицерскойВблизи Казанской части уголок!Пою тебя восторженно и звонко,И вдохновенно светятся глаза!Что книги мне! Ах, что мне все на свете!Я приобрел подругу целиком!Она мне в этой комнате убогойВпервые отдалась, такое счастьеМне подарив, какому больше в жизниУж повториться не было дано!Такое счастье, что и мне, поэту,Волхву кудесных слов и выражений,Словами невозможно передать!Такое счастье сильное, большое,Живое, неповторное такое,Что даже страшно, как могу на светеЕще я жить, то счастье потеряв!Такое счастье, истинное счастье,Которое спустя шестнадцать весенИ разлюбив с тех пор полсотни женщин,Испытываю всей своей душой!Такое счастье ярко-золотое,Что и теперь его припоминая,Я жмурить принужден глаза мечты,Иначе сердце может разорваться.Иначе я с ума сойду — такое,Такое счастье мне дала она!

Все это продолжалось три недели,И деньги были прожиты. Достать ихСтарался тщетно: неоткуда было.Чего не передумал в это время,Выискивая способы! ПодругаРешительно противилась, жалеяМеня всем сердцем, и нашла работу,На все мои мольбы не обращаяВниманья, у придворной генеральши.Я до пяти часов ее не виделИ приходил к моменту возвращеньяЕе с работы. Было очень больно,Что ей помочь ничем не мог. Да, ЗлатаВ иных условьях сделала бы имяНа поприще каком-нибудь другом.Она была способной, развитою,Недюжинною девушкой. Тем хуже,Что был я так преступно легкомыслен.

К концу Поста приехал из именьяВ столицу дядя Миша по делам.Он пригласил меня к себе поехатьВстречать совместно Пасху. Вся семья,За исключеньем дочери замужней,Моей кузины Лили, собраласьВ усадьбе. Я любил край новгородский,Где отрочество все мое прошло.Я с радостью поехать согласился,Но больно было мне расстаться с ЗлатойНа две недели. Ехать вместе с неюУвы, не мог, условности мешали:Она была любовницей моею,А не женой. В семье же дяди строгоК безбрачью относились. Я в смущеньиДовольно долго колебался. ВидяМое желанье ехать, деликатноОна пошла навстречу мне, здоровьеМое найдя расшатанным немногоИ деревенский воздух мне полезным.

Мы были к утру на лазурной Суде.От станции верстах в семи, не больше,Именье дяди, при впаденьи КемзыВ мою незаменимую реку.Лиловый дом на берегу высоком,Вокруг глухие хвойные леса.Мои кузены — Кока и Володя —Любили спорт в его разнообразье:С утра мы с ними бегали на лыжах,Спускаясь к рекам с берега крутого,Днем запрягали в санки «Сибарита»Иль «Верочку» и мчались в Заозерье,И вместе с нами мчался темный лес.Я вспоминал свою любовь былую,Любовь души двенадцативесеннейК другой душе пятью годами старше, —Я вспоминал любовь к кузине Лиле,Смотря на эти милые когда-тоПо детским впечатлениям места.Не странно ли, они не волновалиМеня, как раньше: полон был я ЗлатойФизически, духовно — целиком,Она прислала мне письмо, в котором,Благословляя нежно-матерински,Писала, что заказчица на летоРешила ехать в Гатчину, где дачуУже нашла себе, что, понимаяМою любовь к природе, Злата тожеПоедет с нею, но не будет вместеНа даче жить, а комнату подыщет,Чтоб навещать ее мне было лучше.«А ты, — она писала, — с мамой в ПудостьНа лето наезжай, там есть форели,И лодка, и река, и все, что надоТебе иметь, да и ко мне поближеОт Гатчины — четвертая верста».Как раз кончались праздники, и вскореЯ возвратился в строгий Петербург.Идет весна в сиреневой накидке,В широкой шляпе бледно-голубой.И ландышей невидимые струйкиБубенчиками в воздухе звучат.Она, смеясь, мои щекочет нервы,Кокетничает мило и остро,Вплетает в грезы нежно пасторалиВесенней сельней прелести полям,Цветет лугами, птичками щебечет,Она — полувиденье, полуявь…Я к ней спешу и золотою ЗлатойВдруг делается юная весна,Идущая в сиреневой накидке,В широкой шляпе бледно-голубой.

На следующий день по возвращеньиЯ за город пошел из ПетербургаС утра пешком, здесь были две причины:Во-первых, доказать хотел я ЗлатеСвою любовь, которой не опаснаНи удаль сорокатрехверстной пыльнойЭкскурсии по шпалам, ни затратаЭнергии, чтоб с нею повидаться;А во-вторых, подчеркивал я этимТоржественность и трогательность встречи,Как бы уподобляясь пилигриму,Спешащему благоговейно в Мекку.Я шел Балтийской линией. Мой отдыхБыл в Дудергьере, сладостно-картинном,У озера, похожего на лужу.Потом я шел на Тайцы, встретил ПудостьВпервые на пути своем, где речкаИжорка малахитовой водойСвоей меня совсем зачаровалаИ где я мимоходом нанял дачу.Я к девяти был в Гатчине у Златы,Которая от радости свиданьяНежданного, узнав еще вдобавок,Что я пришел пешком к своей любимой,Сначала как-то вся оцепенелаНа миг, затем с рыданьями на шеюМне бросилась, лицо мое целуяИ хохоча сквозь слезы, от восторга.Как ласково она меня кормила!Как радостно она меня встречала!Любовно на руках своих качала…Я голову склонил к ней на колени.Она меня баюкала и, близкоСклонясь, в глаза мучительно смотрела:«О неужели можем мы расстатьсяКогда-нибудь?» — она шептала тихо.И я, сражен недопустимой мыслью,Отчетливо сказал: «Не бойся, Злата,Пока я жив, всегда с тобой я буду».О горе мне: я клятвы не сдержал!

Я приезжал к ней часто. ПереехавНа дачу вскоре, чуть не ежедневноС ней виделся. Так ярко сохранилосьОдно в блестящей памяти свиданье,Единственное в некотором роде.Однажды, нагулявшись вдоволь в парке,Мы с ней пошли к Варшавскому вокзалуОна меня на поезд провожалаПоследний, шедший ночью в ПетербургБыла пора истомная июнья,Цвела сирень, певучая чарунья,И, в станционном садике гуляя,Мы сели на скамейку над прудом.Сплошной стеной цветущей и душистойЗаботливо кусты сирени влажнойОт публики нас отделяли. Злата!Ты помнишь ли сиреневую ночь?Лобзаньям нашим счет велся ли в небе?Что ж нам теперь его не предъявляют?В уплату жизнь пришлось отдать бы! Злата!Ты помнишь ли сиреневую ночь?Любовью и сиренью упоенье,Угар и бред, и снова поцелуи,И полугрусть, и радость, и тревогу,И иступленность ласк… О Злата, Злата!Ты помнишь ли сиреневую ночь?Соединив в лобзаньи наши лицаВ душистую сиреневую влагуБросали опьяненные… О Злата!Ты помнишь ли, ты помнишь ли ту ночь?Ты не могла забыть ее, я знаюИ каждый год тебя благословляю,Предчувствуя грядущую сирень!

На дачу переехав, первым деломЯ начал строить небольшую лодкуПо собственному плану. Наш хозяинКрестьянин Александр Степаныч, плотникБыл превосходный. Через две неделиОна была совсем уже готова.С каютой парусиновой и с носом,Остро и резко срезанным, похожаБыла своей конструкцией на крейсер.Я дал названье ей — «Принцесса Греза».Она предназначалась мной для нашихПрогулок по Ижорке. Так для ЗлатыБыл приготовлен маленький сюрприз.Мне флаг она впоследствии в подарокАндреевский, морской, своей работы,Преподнесла, и я его хранилДо своего отъезда из России.

Белеет ночь изысканно больная,Мистическая, призрачная ночь.Вздыхает Май, невидимый для глаза,И отдыхает, лежа перед дальнимПутем на юг до будущей весны.Июль во всем: и в шепоте дремотномЗеленых струй форелевой реки,И в золотисто-желтых ненюфарах,И в еле уловимых тайных чарахПьянительного воздуха ночного,И в поволоке ненаглядных глаз.Она поет вполголоса, склоняяСвое лицо к волне, то сразу резкоКо мне свои протягивает рукиИ прижимает к пламенной грудиМеня, в уста целуя бесконечно,То шепчет еле слышно, с тихой грустью,Исполнена мучительных предчувствий:«О, неужели можем мы расстатьсяКогда-нибудь?» — и горько, горько плачетВдали дворец нахмурен обветшалыйИ парк, — из кедров, лиственниц и пихт, —На берегу реки затих. Он грезитПирами императора, когдаБезумствовал державный неврастеникВ тени его приманчивых ветвей.Как говорит преданье, Павел ПервыйВ болезненных неистовствах был страшенИ убивал опальных царедворцевВо время вспышек злой неврастении.И знает кто? Быть может, эти воплиНетопырей, летающих над речкой,Невинно убиенных голоса?Шумит, шумит падучая стремнина.Бежит, бежит зеленая волна.Из-под плотины с брызгами и пенойРека кристально чистая течет.Стремительным течением влекома,К водовороту льнет «Принцесса Грёза».Задержана умелою рукою,Как перышко, отпрядывает вспять.Прозрачно дно реки. Бесшумной стрелкойТо там, то здесь фунтовые форелиСкользят в воде, и сердце рыболоваВ томленьи сладком только замирает.Ночь белая, форели, зелень струекИ веянье невидимых жасминов,И лирикой насыщенные речи, —Как обаятельна на этом фонеНеповторимая вовеки Злата!Из Гатчины, куда к ней ежедневноПочти ходил, ночами возвращался,И каждый раз до самой нашей дачиМеня моя подруга провожала.Потом мы с нею шли на полустанок,И в поезде, идущем на рассвете,Она спешила прямо на работу.Когда она спала? К моим моленьям —Беречь себя — она была глухою.

Кончался август. На «Принцессе Грёзе»Я быстро плыл на почту к полустанку,И под мостом чуть было не наехал,С разлета, на застрявшую там лодку,В которой было трое пассажирок:Одна из них была совсем старухой,Была другая девочкой-подростком,А третья дамой лет под двадцать семь.Последняя веслом старалась тщетноОт сваи оттолкнуться. Видно было,Что лодка их засела очень прочно,Попав на камень, скрытый под водою.Я к ним подъехал и по-джентельменскиИм помощь предложил свою, и дамыРассыпались в признательности: страннымКазалось им их положенье. БыстроПодъехав задним ходом к ним кормою,Я на буксир взял лодку их, и тотчасТа с камня соскользнула. Все случилосьНа протяженьи нескольких мгновений.Средь шуток, сопряженных с катастрофой,Я с ними познакомился, и Дина,Сидевшая на веслах, оказаласьЛюбезной, интересною брюнеткой,Кокетливой, веселой и пикантной.В деревню мы уже вернулись вместе,Причем их лодка о бок шла с моею.Прощаясь, тетка Дины приглашалаБывать у них, а Дина благодарноМне крепко руку сжала и глазами,Что я понравился, красноречивоИ выразительно дала понять.

Я вечером сидел, читая в лодке,И грезил, как всегда, о милой Злате,Которую я в этот день не видел.Испуганно я вздрогнул, пробужденныйОт грез своих: красивое контральтоНарушило мечты мои: «О ком выМечтаете и не меня ли ждете?»То новая моя знакомка ДинаПодъехала бесшумно в лодке и, швартуясьУ борта «Грёзы», вкрадчиво спросила:«Переходите же ко мне скорее,И поплывем куда-нибудь подальше:Я вас сведу на остров отдаленный,На остров голубой и доброй Феи».По правде говоря, я растерялсяОт неожиданного появленьяЕе у нашей пристани, и прыгнул,Почти не рассуждая, к ней. Плутовка,Довольная моим повиновеньем,Лукаво улыбаясь, протянулаКапризным жестом руку, и поплылиМы по реке на отдаленный остров.

Не добрая и голубая феяВладела этим островом, а злаяКоварная, дурманящая разум.И было имя этой феи — Бред.И мы подпали под ее влиянье.Мы покорялись всем ее причудам,Безвольными игрушками мы сталиБесчисленных эксцессов развращенной.Жестоко-похотливой феи Бред.Я был в бреду: мне диким не казалось,Что женщина, душе моей чужая,Меня целует судорожно в губы,Принадлежащие совсем другой.И с широко раскрытыми глазами,В которых пышет явное безумье,Мне говорит: «Хочу тебя! Ты — мой!»В тот миг мне это диким не казалосьИ не могло казаться: в опьяненьиРазгулом звучно-чувственных эксцессов,Я потерял способность рассужденья.Будь проклят остров чувственной колдуньиИ ты, мне адом посланная встреча,И обольстительная фея Бред!Из-за тебя я потерял невинностьСвоей души, незыблемую верностьОдной, одной! Я спутницу утратилНезаменимую родную Злату.

То был сигнал к грехопаденьям сладким.Так начался мучительный роман.Я был в бреду, но в проблесках сознанья,Рыдал, в ожесточеньи проклинаяСебя за слабость, каялся, и Злате,В пречистое лицо смотреть не смея,Готов убить был ветреную Дину.Однако, только слышал шелест платья,Соблазнами насыщенного, толькоГлаза ее, искавшие моих,Прищуривались наглым обещаньемНевероятно-извращенных ласк,Я забывал про все, и к ней в объятьяБросался, как в кипучий водопад.Я круто прекратил бывать у Златы,Не отвечал на письма, сильно запил,Страдая, упивался новой страстью.Совсем запутался в противочувствах.И вскоре переехал с дачи в город,Где с Диною всю осень провозился,Когда она, найдя в кафе-шантанеАнгажемент, уехала в Архангельск.А в октябре пришла ко мне внезапно,С трудом в себе побарывая гордость,Проститься — мной утерянная Злата.«Родной мой, я пришла к тебе проститься,Не говори, избавь от объяснений.Не надо их: мне слишком больно, милый.Ты прав всегда, неправым быть не можешь.Не надо оправданий, чтобы ложьюНе осквернял ты уст своих правдивых.Прости меня за дерзость: я не этоСказать хотела: лгать ты не умеешь.Ты прав всегда, и ты всегда мне дорог.,Ты честный, чудный, чистый, справедливый.Во всем виновна только я: я грубоНарушила, родной, твое доверье:Тебе я изменила пятикратно.Прости меня, молю, тебе я больноСвоим признаньем делаю, любимый.Но я такая грязная. Мне дурно.Дай мне воды, пожалуйста. Спасибо.Я гадкая, я скверная. Не стоюТебя совсем. Родной мой, я проститьсяК тебе пришла сказать, что неизменноИ несмотря на все свои паденья,Люблю тебя. Благословенье БожьеДа будет над тобой. Прости от сердцаМеня, и я уйду с твоей дороги».

Какую боль она мне причинилаСвоими сердце рвущими словами!Как я ее на миг возненавиделИ, проклиная, в ослепленьи гневаЗанес над нею руку, чтоб ударитьВ лицо красивое и дорогоеНо я сдержался и, в изнеможеньиЗаплакав горько, жалобно, по-детски,Упав к ее ногам, молил вернутьсяИ восклицал: «Неправда! О, неправда!Ты на себя клевещешь! НевиновнаТы в возведенных на себя поступках.Скажи мне, успокой, что ты все та жеМоя непогрешимая, святая…Вернись ко мне…» Но скорбно головоюСклоненная, она сказала: «Нет,Я не вернусь, я не могу вернуться:Я — падшая!..» — и, не окончив фразы,В рыданьях содрогнулась над столом.Я восклицал: «Не верю! Быть не может!Ты — чище чистоты самой. Но если —Хотя я этого не допускаю —И изменяла мне, о, неужели,Любя тебя, я не найду прощеньяИ оправданья в сердце, жившем толькоТобой одной, тем более, что сам яДействительно преступен пред тобою?!»Я Злате рассказал о встречах с ДинойВ подробностях во всех чистосердечно,Молил ее, — была неумолимой.И, о любви своей твердя упорно,Меня благословив, простив и плача,Она ушла — и погрузилась ночь.

О Боже! Упокой в раю лазурномКлассическое счастье, что убитоРазнузданными чувствами моими.И легкомыслие мое, и юность,И слабость пред соблазном оправдай.О Боже! Упокой в раю лазурномДо твоего пришествия второгоВсе наши речи нежные, все мысли,Друг другу предназначенные, радостьСвиданий вешних, ночи съединенийИ душ, и тел по Твоему завету.Любви же нашей Ты, о милосердный,Великий Бог, свершивший чудо встречиДвух половин единственной души,Дай вечно жить и сотвори ей памятьНа веки вековечные. Аминь.

Часть II