Коллектив авторов - Поляна № 2(2), ноябрь 2012 Страница 23

«Ты не могла уйти, не простившись, мама… как же мне жить дальше, зная, что ты умерла вот так, в полном одиночестве, в этом ненавистном квартале, и я не успел попросить у тебя прощенья за все, за каждую твою слезинку, за каждый вздох огорчения, за то, что я никогда больше не смогу поговорить с тобой, поцеловать твои руки, прости меня, мама, мама…»

В тот вечер Он впервые сам постучался в дверь соседа: «Мне нужна травка», и равнодушный парень вынес Ему маленькую коробочку Слабоумия, которая поместилась бы в самой маленькой ладони, и там была пахучая трава, название которой «Забвение», и не было ничего проще, чем забить ею папиросу и затянуться глубоко, прожигая легкие, пьянея от того, что душа, наконец, освобождалась от своей тяжелой, как кофейная гуща вины, освобождалась от страха, постоянно преследовавшего воспаленное воображение; только мешали уши, потому что сейчас, после выкуренной папиросы, Ему казалось, что все продавцы и весь рынок торгует только парным мясом, из которого надо варить бульон, прилавки ломятся от этих розовых, еще теплых трупов забитого скота, и отовсюду ему слышались голоса, предлагавшие мясо и только мясо, розовую плоть для матушкиного бульона… В голове, словно оловянный язык, бьющий по стенам колокола, метались мысли, то утихая, то достигая самых недр души, причиняя невыносимую боль, и тогда Он затыкал уши и кричал: «Мне не нужно ваше мясо, я никогда больше не съем ни кусочка!»… бежал прочь от этих лотков, на которых гнили фрукты и над которыми стайками кружились осы, прочь от похотливых глаз женщин, от наваждений, запирался, падал ничком на кровать, зарывался в подушку, изнывал от тоски и одиночества: «Что же мне теперь делать, мама?», и эта мысль поглощала Его целиком, смыкая над головой свои тяжелые волны, ведь не осталось ни одной цели в жизни, ни одного человека на всем свете, для которого можно было бы сварить бульон…

В поисках подходящего жилья, Он целый день скитался по городу и, наконец, нашел тихий и уютный двор без прокаженных и потаскух, где виноградники соединялись аркой над скамейками вечных старожил, там, в летней беседке мужчины играли в домино, а шумная ребятня гоняла колесо, прикрученное к палке: «Поберегись!», и вихрем проносились мимо; это был двор, в котором Он был готов провести всю жизнь: такой же, как на окраине города, где когда-то жил Его дед… Они ездили к нему с матушкой по воскресеньям после службы в церкви, а ближе к вечеру соседи собирались под огромным деревом шелковицы, вставали вкруг, натягивая чистую простыню, мальчишки оставляли прикрученные к палкам колеса, забирались на ветки и трясли их, что было сил, отчего спелые ягоды сыпались градом, оставляя фиолетовые пятна на ткани. Все устраивались под деревом, на расстеленных одеялах и неспешно лакомились сладкими плодами, а детвора веселилась, поедая их горстями, кривляясь, показывали друг другу лиловые языки и руки…. Да, это был двор Его детских грез, и Он хотел бы остаться здесь навсегда, помогать трясти плодоносные деревья, поливать виноградники, а потом вечерами играть с мужчинами в домино… Квартира была маленькой, но уютной, а окна теперь выходили не на Площадь Потасовок, а во двор, куда раз в неделю приходил старый мастер – точильщик ножей с огромной махиной на спине: «Кому поточить ножи? Хозяйки, несите свои ножи!», садился на складной стульчик и заводил нехитрый мотор. Вокруг него толпились восторженные дети, ловцы разноцветных искр, вылетающих пучками из-под его мозолистых рук… Теперь Он каждое утро просыпался не от гула торговцев, а от птиц, заливающихся трелью в зарослях виноградника, не от головной боли, а от того, что солнце проникало к нему в комнату и тишина, в которой Он каждый день открывал глаза, была блаженной и неправдоподобной. Казалось, что Он просыпался здесь уже целую вечность и видел небо, в котором парили голуби, лежал, часами наблюдая за неровным полетом этих птиц, размышляя о том, что матушке было бы хорошо здесь, и жаль, что время невозможно повернуть вспять…

Они столкнулись на углу дома, когда Он шел в Старый Квартал. Сегодня Он хотел предложить заказчику особую вязь на золотом кулоне, инкрустированном жемчугом… Заглядевшись, Он не рассчитал расстояние между ними, и разлетелись ноты, которые Она держала в руках, застелив черно-белыми узорами землю. Они стали подбирать их, а Он не мог оторвать глаз от Ее лица, от изгиба шеи и выреза платья, не понимал, кто эта девушка, от которой пахнет лавандой, почему у Нее в руках ноты, Ему казалось, что это сон, увиденный им когда-то, все это уже однажды произошло, и невозможно было подавить нарастающего волнения… Извиняясь, Он возвращал Ей растрепанные листы и видел, что Она не смотрит на Него, не поднимает густых ресниц и, не обронив ни слова, уходит, равнодушная и спокойная… Он остался стоять на месте, как был, глядя Ей вслед, все еще ощущая запах лаванды, оцепенев от неведомого доселе желания поговорить с этой девушкой, хоть раз взглянуть ей в глаза, чтобы Она посмотрела на него, пусть краешком глаз, невзначай прикоснуться к Ее руке, почувствовать тепло Ее кожи…. «Как это возможно? – спрашивал Он себя. – Что в Ней такого, чего я не видел раньше?», но не находил ответа, не понимал, что это за чувство – неутолимое желание увидеть Ее еще раз, хоть на миг, весь день не мог избавиться от этого видения, вспоминая вырез Ее платья, понимал, что нельзя желать эту незнакомку, соседку из дома напротив, у которой есть пианино, как он узнал позже, ведь Она из этого двора и… что скажут люди?..

В этот вечер Он впервые услышал музыку, и не мог понять: «Откуда?» Встав у окна, увидел Ее цветы на широком подоконнике, слушал и представлял, как сейчас Ее пальцы бегают по черно-белым клавишам, мягкие подушечки прикасаются к полированному дереву, и оно покрывается легкой дымкой. Ему захотелось стать хоть на мгновение одной из этих клавиш, всего на миг, чтобы Она пробежала по Его коже своими тонкими прохладными руками, чтоб Она всегда сидела у пианино и играла, играла, не вставая, чтоб заводь этого мгновенья не была потревожена никем и ничем, застыло бы время, остановились стрелки часов, лишь равномерный стук метронома непрерывно отсчитывал удары Его сердца…

Он уже знал, что завтра увидит Ее совсем близко, понимал всю нелепость своей просьбы «научиться музыке», но хотел видеть Ее каждый день, пусть под предлогом этих уроков, продумывал каждое слово, обращенное к Ней, надеялся, что сможет уговорить Ее приходить к Нему. Он купит пианино и ноты, все, что нужно, все, что Она захочет, и они будут заниматься каждый день, ведь музыка требует кропотливости и усидчивости, и, может быть, Она согласится, потому что когда они столкнулись на углу дома, Ему показалось, что Ее ресницы дрогнули, а значит, есть надежда… и по всему телу пробегала сладкая дрожь, потому что нельзя было сравнить ни с чем то волнение, которое Он испытывал, глядя на Нее, невозможно было остановить стук сердца, подступающего к самому горлу, когда Она приближалась к Нему, поднося кофе, источая тонкий аромат лаванды, и невозможно равнодушно смотреть, как Она сидит у этого пианино, проигрывая любимую пьесу, демонстрируя всю красоту музыки, всю свою красоту, каждую черточку профиля, по которому Он мысленно проводил пальцем: от высокого лба, ниже, к носу с еле заметной горбинкой, по красивой верхней губе, слегка вывернутой и от того припухлой, к подбородку, шее и… теперь, когда Он сидел так близко, вдыхая каждой клеточкой своего существа Ее аромат, думал, что никого красивее и гармоничнее в своей жизни не встречал, именно Ее, источающую какую-то тоску и одновременно тревогу, самозабвенно погруженную в музыку, наверное, Он видел Ее в своих снах, а может, Она чем-то напоминала Ему матушку?..

«Вам понадобятся инструмент и ноты, мы будем заниматься каждый день, потому что музыка требует кропотливости и усидчивости», – эти слова прозвучали как пароль, значит, Он был прав, ресницы все-таки дрогнули…

…Она ставила полусогнутые руки на клавиши и музыка исходила откуда-то изнутри этого дерева, изнутри Ее души и лилась, лилась сплошным потоком, заполняя всю Его комнату, оседала жгучей страстью в душе и на руках, которые Он еле сдерживал, потому что они сами рвались к Ней, к Ее рукам и телу, обтянутому тонким батистом…

Она смотрела на Него, на своего странного ученика, который старался изо всех сил научиться музыке, пытаясь передвигать одеревеневшие пальцы, смотрел на Нее, обжигая взглядом. Пыталась понять происходящее, терпеливо поправляя: «Нет, не этим пальцем, тут нужен второй, а не третий», и на какое-то время Он отводил глаза, смотрел на Ее руку и чувствовал, как горит кожа, прожигается до костей под этими прохладными подушечками тонких пальцев, и постепенно от руки страсть эта передавалась всему телу, Его бросало в жар, и тогда Она отворачивалась к окну, чтобы глотнуть воздуха, потому что в эти минуты Ей казалось, что еще мгновенье, и Она потеряет равновесие, просто соскользнет со стула и превратится в крохотное существо, которое можно накрыть ладонями, Его горячими ладонями, и тогда Она больше не сможет унять этот трепет, вызываемый Его взглядом, взять себя в руки, потому что все тело покрывалось мурашками, и грудь предательски напрягалась, от чего казалось, разорвется платье и пуговички разлетятся в стороны белыми мотыльками, и… «На сегодня хватит», потому что чувствовала, как горели Его руки. «Хватит», – и уходила, задав Ему новое задание, а Он смотрел Ей вслед, пока Она не скроется в подъезде своего дома, до тех пор, пока эта ненавистная дверь не поглотит последний кусочек Ее платья, только тогда Он бросался ничком на кровать, зарывался в подушку и ждал вечера, когда Она пойдет кормить голубей, и Он еще раз увидит Ее с волосами, не туго затянутыми в узел, как во время урока, а развевающимися на ветру; потом, снова плотно закрыв шторы, Она сядет за свое пианино, разучивая новую пьесу, и каждая нота, услышанная им, будет щемить сердце, каждая пауза казаться вечностью…