Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник) Страница 24

Я думаю о грязи, крови, тьме,

о Божьем к нашей боли невнимании;

я думаю о Боге – Он в уме?

И ум ли это в нашем понимании?

Всего одна в душе утрата,

но возместить ее нельзя:

Россия, полночь, кухня чья-то

и чушь несущие друзья.

Не ликуйте, закатные люди,

если утром вы с мыслями встанете:

наши смутные мысли о блуде

не из тела плывут, а из памяти.

России только те верны,

кого навек постигло мнение,

что не могло судьбу страны

просрать ее же население.

Русское грядущее прекрасно,

путь России тяжек, но высок;

мы в гавне варились не напрасно,

жалко, что впитали этот сок.

Как пастух Господь неумолим,

но по ходу жизни очень часто

мне бывает стыдно перед Ним,

как Его наебывает паства.

Я не пью, а дамам в ушки

лесть жужжу, как юный шмель,

я сегодня на просушке,

я лечу вчерашний хмель.

Не лучший представитель человечества,

я зря так над Россией насмехался:

мне близок и любезен дым отечества,

в котором я хрипел и задыхался.

И понял я, что это возрастное,

виной тут не эпоха, а года:

знакомые приходят на съестное,

а близких – унесло кого куда.

Туманный мир иллюзий наших —

весьма пленительный пейзаж,

когда напитки в тонких чашах

перетекают в нас из чаш.

Недаром Талмуд запрещает евреям

рулады певичек: от них мы дуреем;

у пылких евреев от женского пения —

сумятица в мыслях и с пенисом трения.

Душе быть вялой не годится:

холена если и упитана,

то в час, когда освободится,

до Бога вряд ли долетит она.

То время, когда падал и тонул,

для многих было столь же непогоже,

я помню, кто мне руку протянул,

а кто не протянул, я помню тоже.

На всех я не похож – я много хуже,

со вкусом у меня большой провал:

я часто отраженью солнца в луже

не менее, чем солнцу, рад бывал.

Настало духа возмужание;

на плоть пора накинуть вожжи;

пошли мне, Боже, воздержание,

но если можно, чуть попозже.

Да, Господь, умом я недалек,

только глянь внимательно и строго:

если я кого-нибудь развлек —

значит, он добрее стал немного.

Делам общественным и страстным

я чужероден и не гож,

я стал лицом настолько частным,

что сам порой к себе не вхож.

Рассудок мой, на книгах поврежденный,

как только ставишь выпивку ему —

несется, как свихнувшийся Буденный,

в пространства, непостижные уму.

Один печалящий прогал,

одно пятно в душе осталось:

детишек мало настрогал

я за года, когда строгалось.

Русь воспитывала души не спеша,

то была сурова с ними, то нежна,

и в особенности русская душа —

у еврея прихотлива и сложна.

Былое пламя – не помеха

натурам пылким и фартовым,

былых любовей смутно эхо

и не мешает песням новым.

Во мне пылает интерес

и даже зависть есть отчасти,

когда читает мелкий бес

про демонические страсти.

В судьбе – и я, мне кажется, не вру —

еще одна есть нить помимо главной:

выигрывая явную игру,

чего-то мы лишаемся в неявной.

Уже давным-давно замечено,

и в этом правда есть, конечно:

всегда наружно искалечено

то, что внутри не безупречно.

Безжалостна осенняя пора,

пространство наслаждений стало уже,

и если я напьюсь теперь с утра,

то вечером я пью гораздо хуже.

Чем дольше живу я, тем вижу я чаще

капризы душевной погоды:

мечты о свободе – сочнее и слаще

печалей и болей свободы.

Я стар уже, мне шутки не с руки,

зато идей и мыслей – вереницы;

учителю нужны ученики,

но лучше, если это ученицы.

Еврей, который не хлопочет

и не бурлит волной шальной, —

он или мысленно клокочет,

или хронический больной.

Мы много натворили, сотворили,

и нам уже от жизни мало нужно,

мы жаримся на счастье, как на гриле,

и хвалим запах жареного дружно.

Меня не оставляет чувство бегства:

закат мой не угрюм и даже светел,

но кажется, что я сбежал из детства

и годы, что промчались, не заметил.

За все, что делал я по жизни,

прошу я малости у Бога:

чтоб на моей нетрезвой тризне

попировал и я немного.

Рад я, что за прожитые годы

в чаше, мной уже опустошенной,

было недозволенной свободы

больше, чем убогой разрешенной.

Когда тебе на плечи долг возложен,

и надо неотложно поспешить,

особенно приятно лечь на ложе

и свет неторопливо потушить.

Я мыслями бываю озарен

и счастлив, отдаваясь их течению, —

похоже, я судьбой приговорен

к пожизненному умозаключению.

У юности душа – как общежитие:

я сам ютился где-то на краю,

но каждое любовное соитие

в душе селило пассию мою.

К усердному не склонен я труду,

я горечи земной ленивый мельник,

но столько трачу слов на ерунду,

что я – скорее мот, а не бездельник.

Я выбрал музу потребительства —

она гулящая старуха,

но я храню и вид на жительство

среди витающего духа.

Свои различные круги

в раю всем душам назначают,

а там заклятые враги

друг друга с нежностью встречают.

Витая мыслями на звездах,

высоколобые умы

ничуть не реже портят воздух,

чем низко мыслящие мы.

Услыша стариковское брюзжание,

я думаю с печалью всякий раз:

оставив только хрип и дребезжание —

куда уходит музыка из нас?

Ни лжи не люблю я, ни фальши

и вспышки иллюзий гашу,

но уши мои, как и раньше,

охотно приемлют лапшу.

Сюда придет под памятник толпа

сметливых почитателей проворных;

к нему не зарастет народная тропа,

пока неподалеку нет уборных.

Забавно мне, что всякое деяние,

несущее то зло, то благодать,

имеет в этой жизни воздаяние,

которое нельзя предугадать.

Мой бедный разум не могуч,

а мысли – пепел и опилки,

и взора мысленного луч

ползет не далее бутылки.

Пока мы напрочь не угасли,

пока с утра щетину бреем,

душе полезно верить басне,

что мы нисколько не стареем.

При хорошей душевной погоде

в мире все справедливо вполне:

я – люблю отдыхать на природе,

а она – отдохнула на мне.

Сокрытое, но ярое кипение —

пожизненный, похоже, мой удел;

я даже одногорбое терпение

в себе не воспитал. Хотя хотел.

Оставя плоть в мешке замшелом,

душа летит за облака,

где Азвоздам с Барухашемом

играют с Буддой в дурака.

Хотя не атеист я с неких лет,

однако и не склонен уповать:

я верую не в то, что Бога нет,

но в то, что на меня Ему плевать.

Я в четыре коротких строки

научился укладывать внятно

все, что мне по уму и с руки

было в жизни текущей понятно.

И поэтому не было нужно мне

добавлявшее чувственный вес

тонкорунное нежное кружево

набегающих лишних словес.

Со старыми приятелями сидя,

поймал себя вчера на ощущении,

что славно бы – остаться в том же виде

при следующем перевоплощении.

Я все время шлю, Творец, Тебе приветы —

смело ставь на них забвения печать:

мне вопросы интересней, чем ответы,

и Ты вовсе не обязан отвечать.

Нам неизвестна эта дата,

но это место – вне сомнения:

земля и небо тут когда-то

соприкоснулись на мгновение.

Любить родню – докука

для всех, кому знакома

божественная скука

родительского дома.

Я в разных видах пил нектар

существования на свете;

когда я стал угрюм и стар,

меня питают соки эти.

Везде – пророки и предтечи,

но дух наш – цел и невредим,

под их трагические речи

мы пьем, гуляем и едим.

Я мысли чужие – ценю и люблю,

но звука держусь одного:

я собственный внутренний голос ловлю

и слушаюсь – только его.

Я старюсь и дряхлею, но – живу;

сменилась болтовня скупыми жестами,

и дивные бывают рандеву

с нечаянно попавшимися текстами.

Слегка бутыль над рюмкой наклоня,

я думал, наблюдая струйку влаги:

те, с кем недообщался, ждут меня,

но пьют ли они водку там, бедняги?

Когда теряешь в ходе пьянства

ориентацию и речь,

к себе привлечь любовь пространства

гораздо легче, если лечь.