Том 1. Стихотворения 1813-1820 - Александр Сергеевич Пушкин Страница 24

И сказочек довольно скучных.

 Люблю я праздность и покой,

И мне досуг совсем не бремя;

И есть и пить найду я время.

Когда ж нечаянной порой

Стихи кропать найдет охота,

На славу Дружбы иль Эрота, –

Тотчас я труд окончу свой.

Сижу ли с добрыми друзьями,

Лежу ль в постеле пуховой,

Брожу ль над тихими водами

В дубраве темной и глухой,

Задумаюсь, взмахну руками,

На рифмах вдруг заговорю –

И никого уж не морю

Моими резвыми стихами…

Но ежели когда-нибудь,

Желая в неге отдохнуть,

Расположась перед камином,

Один, свободным господином,

Поймаю прежню мысль мою, –

То не для имени поэта

Мараю два иль три куплета

И их вполголоса пою.

 Но знаешь ли, о мой гонитель,

Как я беседую с тобой?

Беспечный Пинда посетитель,

Я с музой нежусь молодой…

Уж утра яркое светило

Поля и рощи озарило;

Давно пропели петухи;

Вполглаза дремля – и зевая,

Шапеля в песнях призывая2,

Пишу короткие стихи,

Среди приятного забвенья

Склонясь в подушку головой,

И в простоте, без украшенья,

Мои слагаю извиненья

Немного сонною рукой.

Под сенью лени неизвестной

Так нежился певец прелестный3,

Когда Вер-Вера воспевал

Или с улыбкой рисовал

В непринужденном упоенье

Уединенный свой чердак.

В таком ленивом положенье

Стихи текут и так и сяк.

Возможно ли в свое творенье,

Уняв веселых мыслей шум,

Тогда вперять холодный ум,

Отделкой портить небылицы,

Плоды бродящих резвых дум,

И сокращать свои страницы?

 Анакреон, Шолье, Парни,

Враги труда, забот, печали,

Не так, бывало, в прежни дни

Своих любовниц воспевали.

О вы, любезные певцы,

Сыны беспечности ленивой,

Давно вам отданы венцы

От музы праздности счастливой,

Но не блестящие дары

Поэзии трудолюбивой.

На верх Фессальския горы4

Вели вас тайные извивы;

Веселых граций перст игривый

Младые лиры оживлял,

И ваши челы обвивал

Детей пафосских рой шутливый.

И я – неопытный поэт –

Небрежный ваших рифм наследник

За вами крадуся вослед…

А ты, мой скучный, проповедник,

Умерь ученый вкуса гнев!

Поди кричи, брани другого

И брось ленивца молодого,

Об нем тихонько пожалев.

Тень Фонвизина*

 В раю, за грустным Ахероном,

Зевая в рощице густой,

Творец, любимый Аполлоном1,

Увидеть вздумал мир земной.

То был писатель знаменитый,

Известный русский весельчак,

Насмешник, лаврами повитый

Денис, невежде бич и страх.

«Позволь на время удалиться, –

Владыке ада молвил он, –

Постыл мне мрачный Флегетон,

И к людям хочется явиться».

«Ступай!» – в ответ ему Плутон;

И видит он перед собою:

В ладье с мелькающей толпою

Гребет наморщенный Харон

Челнок ко брегу; с подорожной

Герой поплыл в ладье порожной

И вот – выходит к нам на свет.

Добро пожаловать, поэт!

 Мертвец в России очутился,

Он ищет новости какой,

Но свет ни в чем не пременился.

Всё идет той же чередой;

Всё так же люди лицемерят,

Всё те же песенки поют,

Клеветникам как прежде верят,

Как прежде все дела текут;

В окошки миллионы скачут,

Казну все крадут у царя,

Иным житье, другие плачут,

И мучат смертных лекаря,

Спокойно спят архиереи,

Вельможи, знатные злодеи,

Смеясь в бокалы льют вино,

Невинных жалобе не внемлют,

Играют ночь, в сенате дремлют,

Склонясь на красное сукно;

Всё столько ж трусов и нахалов,

Рублевых столько же Киприд,

И столько ж глупых генералов,

И столько ж старых волокит.

 Вздохнул Денис: «О боже, боже!

Опять я вижу то ж да то же.

Передних грозный Демосфен,

Ты прав, оратор мой Петрушка2:

Весь свет бездельная игрушка,

И нет в игрушке перемен.

Но где же братии-поэты,

Мои парнасские клевреты,

Питомцы граций молодых?

Желал бы очень видеть их».

Небес оставя светлы сени,

С крылатой шапкой набекрени,

Богов посланник молодой

Слетает вдруг к нему стрелой.

«Пойдем, – сказал Эрмий поэту, –

Я здесь твоим проводником,

Сам Феб меня просил о том;

С тобой успеем до рассвету

Певцов российских посетить,

Иных – лозами наградить,

Других – венком увить свирели».

Сказал, взвились и полетели.

 Уже сокрылся ясный день,

Уже густела мрачна тень,

Уж вечер к ночи уклонялся,

Мелькал в окошки лунный свет.

И всяк, кто только не поэт,

Морфею сладко предавался.

Эрмий с веселым мертвецом

Влетели на чердак высокий;

Там Кропов в тишине глубокой3

С бумагой, склянкой и пером

Сидел в раздумье за столом

На стуле ветхом и треногом

И площадным, раздутым слогом

На наши смертные грехи

Ковал и прозу и стихи.

«Кто он?» – «Издатель „Демокрита“!

Издатель, право, пресмешной,

Не жаждет лавров он пиита,

Лишь был бы только пьян порой.

Стихи читать его хоть тяжко,

А проза, ох! горька для всех,

Но что ж? Смеяться над бедняжкой,

Ей-богу, братец, страшный грех;

Не лучше ли чердак оставить

И далее полет направить

К певцам российским записным?»

– «Быть так, Меркурий, полетим».

И оба путника пустились

И в две минуты опустились

Хвостову прямо в кабинет.

Он не́ спал; добрый наш поэт

Унизывал на случай оду,

Как божий мученик кряхтел,

Чертил, вычеркивал, потел,

Чтоб стать посмешищем народу.

Сидит; перо в его зубах,