Яков Полонский - Стихи Страница 25

ХУТОРКИ

(Русская идиллия)

Там, в желтеющем простореКолыхающихся нив,Где в саду румяной сливыЗолотой сквозит налив;

Там, где вдоль холмистой балкиСохнет русло ручейка,Никнут, крытые соломой,Два соседних хуторка.

Оба в зной степного летаОт ключей недалеки,Оба день и ночь друг другаНаблюдают хуторки.

Знают все: что у соседаВ огороде зацвело,Почему оторван ставеньИли выбито стекло;

Почему с утра так раноПотянуло кизяком.Пахнет луком, пахнет медомИли сдобным пирогом…

«Куманек! У вас с крылечкаЧерный кот из-за бадьиЖадно смотрит, как у клетиКопошатся воробьи…»

«А у вас сегодня воронХрипло каркал на трубе, —Все ль у вас благополучно?Все ли здравствуют в избе?»

«Ничего… Жену спровадилНаш хозяин, говорят,Далеко послал за ВолгуНавестить своих ребят».

«Не беда, кацап он ражий;Вон он вышел на крыльцо,Подбоченился, понурилЗагорелое лицо».

«А у вас хозяйки внучкаЗа цветами в огородПобежала и, босая,Села — песенку поет…

Завтра бабушка лампадкуПеред образом зажжет,А она цветы да лентыВ косу черную вплетет…»

«Вон, кацап пошел к арбузамНа зеленую бахчу,Поднял дыню и — глазамиПровожает саранчу.

Ишь несется! нет конца ей…Помутила небеса;Но не села к нам, не съелаНи пшеницы, ни овса…»

«Значит, все благополучно?»«Слава богу, куманек!..» —Так они ведут беседуС бугорка на бугорок…

Но проходит лето, — к югуЗа дождем летят грачи;Опустели огороды,Обезлюдели бахчи…

Воротилась ли к кацапуБеспокойная жена?Не видать… Денек был серый,Ночь дождлива и бурна.

Сквозь заплаканные окнаТускло светят огоньки…И, взъерошенные бурей,Приуныли хуторки.

Да и на сердце неладно…Что-то втайне их мутит,Недовольны чем-то, — каждыйПодозрительно молчит.

Вот глядит один и видитНочью красное пятно…Пригляделся, — у кацапаЗанавешено окно.

Лето целое ни разуНе подумал он о том,Чтоб к окну приладить ставеньИль заткнуть стекло тряпьем.

Так зачем же занавеска?Аль кацап, хоть и женат,Позабыл семью и бога,И боится — подглядят.

Вот другой глаза таращит(Он, старик, дремал весь день)И в потемках видит: кто-тоПерелез через плетень.

И за грядами, где бурыйХмель оборван и повис,У скамьи сошлись две тениИ любовно обнялись.

Хуторок не скоро понял:«Что за черт!., одни!., впотьмах!..»Подошли, — скрипит ступенька —Спичка чиркнула в сенях…

Эге-ге! Дивчину вашуНе сберег и домовой…Вот каков наш астраханец!И добро бы холостой!

«Ах, грехи, грехи!» И утромПроболтался хуторок…Ахнув, бросила старушкаНедовязанный чулок.

Видит, — внучка в новых бусах,И с нечесаной косой…«Ах, такая ты, сякая!Что ты сделала с собой!..»

Внучка вспыхнула, бормочет:«Я ли первая грешна!..» —То-то будет ад кромешный,Как воротится жена!..

Хуторки видали виды,Знают, правдой дорожа,Что такой любви с похмельяНедалеко до ножа.

И глядят уже сердитоДруг на друга хуторки,Старикам такие шашни,Очевидно, не с руки…

Иногда, назло им, ночьюТут такая тишина,Так ярка в холодном небеОдинокая луна;

Так роса блестит на серыхПаутинках лебеды,Что и ночью ясно видныИм знакомые следы.

И не только вдоль тропинкиСлышен шелест резвых ног,Видно, чья перебегаетТень с порога на порог…

Иногда ж, назло им, тучиТак туманят глушь степей,Так дождит, что слышен гомонЗемлю роющих ключей;

Так тоскливо, что уж лучшеВнучки дома не ищи;Тут всю ночь одна старухаДрогнет лежа на печи.

Хуторки дрожат и жмутся,Внемля гулу голосов,Вою, свисту, бормотаньюРазгулявшихся ветров.

Чу! не ведьма ли промчалась,Ухватясь за помело?Что-то шаркнуло по кровле…Клок соломы унесло.

Не бесов ли стая скачет,Не телега ли стучит?Не жена ли из-за ВолгиК другу милому спешит?

Хуторки не спят — и в страхеЧутко слушают впотьмах,Не слыхать ли ночью крикаИли стука в воротах?!.

«Если б смерть была мне мать родная…»

Если б смерть была мне мать родная,Как больное, жалкое дитя,На ее груди заснул бы яИ, о злобах дня позабывая,О самом себе забыл бы я.

Но она — не мать, она — чужая,Грубо мстит тому, кто смеет жить,Мыслить и мучительно любить,И, покровы с вечности срывая,Не дает нам прошлое забыть.

«И любя и злясь от колыбели…»

И любя и злясь от колыбели,Слез немало в жизни пролил я;Где ж они — те слезы? Улетели,Воротились к Солнцу бытия.

Чтоб найти все то, за что страдал я,И за горькими слезами яПолетел бы, если б только знал я,Где оно — то Солнце бытия?..

«Еще не все мне довелось увидеть…»

Еще не все мне довелось увидеть…И вот одно осталось мне:Закрыв глаза, любить и ненавидетьБесплодно, смутно — как во сне!

МЕЧТАТЕЛЬ

(Юноша 30-х годов XIX столетия)

<Отрывки из поэмы>

Вера есть величайший акт человеческой свободы.

Мертвые суть невидимые, но не отсутствующие. Отдадим справедливость смерти.

             Те образы, черты которых былиТак живы, так знакомы не однимМоим глазам, и навсегда могилойЗаслонены и даже как бы смытыПотоком лет — не призраки ли?.. НоОни как бы вернулись и — зовут…Или, безмолвствуя, мне указуютНа прошлое. И в этом прошлом яКажусь им тенью, мертвой для живых —Живой для них, — по существу такой же,Как и они.             И вижу я себяС другим лицом, в кругу других, когда-тоМне близких лиц… И вот одно из них,Которых тень иль дух неуловимый,Никем не ведомый, никем не зримый,В моей душе иль в памяти моейПриемлет вновь и цвет и очертаньяИ голос — это милое лицоРовесника и друга школьных лет,Поэта-мистика, который мне вверялНаивные мечты свои. Увы!В тридцатые года романтик юныйСгорел от них, и на моих глазахУгас навеки…             Звали мы егоВадимом, а фамилия егоБыла Кирилин. Будь он жив, — быть может,Он так же бы боролся и с нуждой,И с неотвязной музой.                                           Но его челоНе знает терний, и он спит глубокоВ сырой могиле, и могилы этой,Когда-то дорогой и орошеннойСлезами и увенчанной цветамиИз городских садов, теперь никто быИ не нашел… Не долговечно нашеПосмертное жилище, как и всеНа свете.             Но каким воскрес онВ моих воспоминаньях, как любимыйТоварищ, пусть таким и выплываетНа этот лист бумаги, для того,Чтоб перейти в печать или в камин —Что иногда почти одно и то же…………..

             В летний день, бывало,По воскресеньям, уходил он в рощу,Что примыкала к городскому валу,И где паслись коровы. Звук свирелиПастушеской и ржанье кобылицыСтреноженной, и перекатный шумКолеблемых дыханьем ветра листьев,Как музыка, ласкали слух его;И вдоль ручья он уходил далекоОт города; и как рыбак, который,Закинув удочку, ждет целые часыУлова, чтоб не даром голодая,Прийти в свою семью с лещом иль щукой, —Так, походя, весь день, он ждал чего-тоНеобычайного: прислушивался к ветру,Приглядывался к искрам солнца в струйкахЧешуйчатых, ласкающих камыш;Или под тень развесистой ракитыЛожился на песок, и напряженно,Как бы подглядывая чей-то вечноТеряющийся шаг, глядел онНа все далекое и близкое, как будтоБоялся проглядеть или проспатьНеведомое им в природе чудоИли виденье… Сам не понимал он,Что иногда таилось у негоВ душе болезненной, готовой веритьИ в красоту, и в бога, и в природу,И в демона.

             В двенадцати верстахОт города был монастырь. На берегуОки стоял он, заслонившись рощейБерезовой от столбовой дороги.И летом он ходил туда — молиться.Но что мудреного, что наш мечтательЛюбил крутой, высокий берег — видНа луговую сторону реки,Возобновленный, бедный монастырьИ те развалины, где находилсяВеликокняжеский когда-то терем.Там, по преданью, жил когда-тоИли гостил великий князь Рязанский(Олег, колеблющийся современникПобоища на Куликовом поле).Невзрачен был вид этих теремовИли развалины: то был не замок,И не дворец, а просто дом кирпичный,Без потолка, с обрушенным карнизомИ маленькими окнами. (Без окон,С подвальным входом, нижний был этаж).Обломками старинных изразцовИ кирпичей засыпанные сениВысокою крапивой заросли,Тогда как на стенах, вверху, ютилисьБерезки и кудрявились кусты…

Все проходили равнодушно мимоКирпичных стен неживописной этойРазвалины; один Вадим КирилинЛюбил там по часам стоять и слушать,Как наверху весенний ветерок,Порхая, шелестил листвой березок,И как там пели птички… Это всеНевольно говорило сердцу и уму,Что жизнь и знать не хочет ни о том,Что было, ни о том, что будет. ВсюПрироду удовлетворяет мигНасущного… Но мы не таковы!Без прошлого и будущего мыНе можем жить, принадлежа всецелоОбоим, как растительная жизньПринадлежит корням, цветочной пылиИ завязи плодов. Между грядущимИ прошлым мы — таинственная точка,Лучистая, которая нам светитИли назад, или вперед… КирилинЛюбил, оглядываясь, рисоватьИ нашу быль, и наши небылицы:Немудрено, что стоя перед этойКрасноречиво-бедной стариной,С ее нерадостно прожитым веком,Мечтал он и, мечтая, домечталсяДо лихорадочного бреда. Вот как самОписывал он мне свой странный бред,Наверное прикрашенный егоЖивой фантазией:

             «Всю ночь согретьсяНе мог я; но, ты знаешь, я люблюПростудою лечиться от простуды,Прогулкой от бессонницы; и вот,Не торопясь, дошел я до тогоМонастыря, где схоронен отец мойИ где когда-нибудь меня зароют,И там застал я позднюю обедню,Заупокойную; но я заметилУ клироса Метелкина Захара,А где Захар Кузьмич, там не могу яМолиться — сам не знаю почему…Быть может, оттого, что осуждаю,А если осуждаю, то грешу,И этот грех мешает мне молиться.В приделе гроб стоял, и так сквозилоТлетворной сыростью, что вышел яНа воздух, — голова кружилась, сердцеВ виски стучало. Утро было тихо,Тепло и пасмурно… Я был не в духеИ тосковал, и даже без причиныГотов был плакать… Незаметно, ежась,Я подошел к обломкам, — сам обломокВеликого чего-то, может быть,И беспредельного чего-то, — но чего?Не ведаю… И вот невольно стал яГлядеть в окно глухой, кирпичнойРазвалины, и вдруг передо мнойВозник далекий век… В туманномИ пыльном полусумраке, в окнеЯ увидал тесовую кроватьПод пестрым пологом; а там, за неюВ углу на гвоздике, ручник с каймоюИз деревенских кружев. — ПротираюГлаза и вижу: как во сне: к окошкуПодходит девушка и, пригорюнясь,Одной рукой поддерживает локотьДругой руки; камчатный сарафанЕще не доверху застегнут; видно,Не рано встала, подошла к окошку,Задумалась и молча смотрит вдаль.Уж не княжна ли?.. — думаю. У нейНа голове жемчужная повязкаИ с длинными подвесками сережкиИз серебра и бирюзы… Вздохнув,Она меня заметила — и бровиСлегка приподнялись, и потемнелиБольшие, влажно серые глаза;И как-то странно: розовые пятнаНа молодом лице ей не мешалиКазаться страшно бледной».

                                                      «Все-тоВдруг замерло во мне, когда онаЗаговорила… Господи! какойПрерывистый и ласково-плачевныйБыл это голос: „Мальчик! ты не знаешь,Какая день и ночь змея-тоскаСосет мне сердце! Не котлы кипятКипучие, — ножи точат булатные…Что будет с Русью?.. Старший брат мойВ глухой степи тамбовской в плен к ногайцамПопался и зарезан… Младший брат мой —Дремучими болотами, лесамиКуда-то пробирался — и о немНи слуху нет, ни духу: или лешийЗавел его и заморил, иль ночьюРусалки утащили в омут темный…Старуха мамка ждет сынка родногоИз Золотой Орды, и день и ночьСидит в лесу на пне и молчаПовязанной качает головой,Все что-то шепчет; выплакала очиИ помешалась… Мой родной к МамаюПоехал ублажать его дарами;Жених сбежал в Москву. Что с нами будет?Неужто и взаправду затеваетДимитрий Иоаннович — московскийВеликий князь — недоброе: войнуС татарами!.. Как будто есть на светеТакая силища, что одолеетИх полчища несметные. О боже!..Как глухо все кругом! Как будтоВсе вымерло… И голод, и пожары,А я все жду — все жду, все жду чего-тоУжасного… все думаю: придутИ если не зарежут, свяжут рукиИ на позор неслыханный меняСведут на рынок и сорвут с меняМои одежды, потешаться станутМоим стыдом и ужасом смертельным.Недаром я все ночи напролетНе сплю и вся дрожу, как листикОсиновый… Скажи мне, мальчик,Какие вести ходят? Что пророчитФома-юродивый?.. Что ж ты молчишь,Мой милый, мой болезный?“»

                                      «ПомутилосьВ глазах моих; забилось сердце;Я бросился к окну, крапивой рукуОбжег и — в ужасе остановился…В окне мерещился какой-то призрак,Закутанный в лохматый саван… НоУдарил колокол, и я очнулся»……………………………………………………

……………………………………………………..Он стал рассеян и меланхоличен.А меланхолия — болезнь: онаТаится в нервах и боится смеха;И если улыбнется, то такойНатянутой улыбкою, что ейСтановится неловко. ЮностьНе церемонится: я стал егоРасспрашивать, стал приставать к нему:«Скажи, скажи, здоров ли? Что с тобою?Иль ты опять влюблен в мечту, в царицуСвоих воздушных замков?» И однажды,В вечерний час, и на него нашлаМинута откровенности.

                                                        «На днях, —Сказал он, — праздник был в монастыре,И, несмотря на зной, задумал яИдти туда, и там застать обедню,И с вынутой просфорою вернутьсяК старухе няне; но, как ни спешил я,Порядком запоздал. Застал толпуНа паперти и даже на погосте.Чтоб протесниться в церковь, нужно былоТолкаться и давить мальчишек. ЯПошел бродить по старому кладбищу;Там видел я, как кое-где, накренясьК сырой земле, подгнившие крестыЛиняли; каменные плиты былиПокрыты лишаями, желтовато —Оранжевого цвета, или мохомКоричнево-зеленым. Письмена жеСлавянские, которых уж давноНикто не разбирал, истерты былиНогами и засыпаны землей.Все навело меня на мысль, не здесь лиПокоятся останки той княжны,Которая весной в окошке мнеМерещилась…»                                 Тут мой приятель, помню,Пустился в рассужденья. ПовторитьИх слово в слово не могу я; ноТаков, по крайней мере, был их смысл:«Я знаю, прах ее давно исчез,Рассыпался и с ветром, может быть,Вокруг меня носился вместе с пылью…Так если я спрошу тебя: кудаОсел дымок соломинки спаленной, —Ты без труда мне тотчас же ответишь:На камни, на траву, на человека;Но где рассеялось ее сознанье?В какую превратилась пыль — печаль?Или на ком ее осело чувство —Любовь ли, ненависть ли — все равно?Кто скажет? Даже ты не скажешь», —Добавил он наивно. — К нам не шлоНи философствовать, ни задаватьНеразрешимые вопросы; мыО них мечтали, и решали ихПо-своему…                                   «Итак, вообрази, —Он продолжал, — вообрази, что еслиРоссии и теперь грозят враги,И ежели беда не за горами,То что мудреного, что то же чувствоТревоги и печали, тот же страхЗа родину проснулся в этой тени,Что веет около развалин — илиВокруг того гнезда родного, гдеТак безотрадно в страхе и тоскеПрошла ее вся молодость?.. ИначеКак это все понять?..» Тут он хотелЕще добавить что-то, ко запнулся,Потупился и покраснел.

                                                              «Ага!Я, значит, прав был: ты влюбленВ свой глупый бред, в свою больнуюФантазию!» — «Фантазия ли это? —Сам рассуди, — воскликнул он, — я шелС кладбища, среди старых теремовВеликокняжеских, — и уж хотел яПройти на ту лужайку, где тютюнКурили кучера и поджидалиСвоих господ, а возле экипажейПомещичьих разнузданные клячи,Маша хвостами и обороняясьОт оводов, щипали муравуИ в старых хомутах своих казалисьСчастливее меня — так благодушноЖевали и оглядывались. Шел я,Задумавшись, и вдруг на перекресткеДвух узеньких тропинок, где цвелиАкации, я поневоле дрогнулИ стал, как вкопанный. В пяти шагахПередо мной была озаренаСиянием полуденного солнцаКрасавица. О, никогда ещеГлаза мои на свете не видалиТакой небесной, чистой красоты!Я ею поражен был, как виденьем —И замер… Девушка была в простомСуконном черном платье; бледныйОвал лица ее и белый лобБыл оттенен приподнятой вуалью;Глаза, большие, синие глаза,Задумчиво из-под густых ресницВ молитвенном каком-то настроеньеКуда-то вдаль глядели, и в чертахЕе лица, казалось, грусть былаНезримая, а пряди пышныхТемно-каштановых волос ее вились,И ветерок слегка ласкал их, словноОстерегаясь смять их. Говорят,Мадонна Рафаэля — совершенство;Но совершеннее того, что дал мне богУвидеть — я не знаю… „Уж не сон ли?“ —Подумал я… И мне хотелосьЗаговорить; но у меня языкПрилип к гортани…»

                                       Вдруг она очнуласьИ тотчас же заметила меня.Она заметила смешной восторг мой,Мои с таким наивным изумленьемПриподнятые плечи, улыбнулась,Потупилась и, опустивши складкиСвоей вуали, легкая, как тень,Исчезла за стеной и, может быть,У паперти вошла в толпу. А я?Увы, я, как дурак, на том же местеСтоял, как вкопанный, — был, как в чадуИли в тумане. Мне хотелось плакать,И ликовать, и славить бога.Я все забыл… Когда же спохватился,Уж было поздно.…………………………………………                            Рассеянный, горячий,Весь как в огне, напрасно я искалГлазами образ, или хоть намекНа ту, которую я так безбожно,Так глупо прозевал. В коляски,В четырехместные кареты, в дрожкиСтаринные заглядывал. — Нигде!И так, порывисто дыша, я вышелНа пыльную дорогу. НесомненноСвоих знакомых я бы не узнал,Когда б их на пути случайно встретил.В моей душе все путалось, все былоВосторженно и глухо. Я не шел —Летел, как бы по воздуху, навстречуТаинственной улыбке. КрасотаВоочию явилась мне, меняЗаметила и даже улыбнулась, —Чего ж еще?                         И, знойный весь, к обедуВернулся я домой и, может быть,Впервые распахнувши душу, молвил:«Есть в мире чудо — и не даром, братцы,Я все искал его — теперь я знаю,Что это чудо — красота».                                       НиктоМеня не понял. Только старший братПробормотал: «Пожалуйста, любезный,Садись и чепухи не городи»…………………………………………………….

…………………………………………..«Скажи, куда девалась красота?И если есть она на белом свете,Зачем она скрывается, как клад,Зарытый в землю скрягой? отчего,Куда я ни гляжу, нигде не вижуБожественного образа? Вот выВлюбляетесь… и знаю я, в кого…И что же?., разве это красота?..»Тут я не вытерпел — спросил Вадима:Ужели он при всем своем блужданьеКругом да около нигде не встретилТой девушки?..                              «Ни разу, — оборвал он, —Нигде, ни разу!..Не напоминай!..»Смеясь, я заглянул ему в лицо,А он поник и опустил ресницы.Мы помолчали…                               «А княжну я видел, —Вдруг он проговорил, как бы очнувшись, —Ту самую княжну, что, помнишь,Когда я в лихорадочном бредуСтоял перед развалиной и грезил?..»«Неужели?..»                         «Ну да… не наяву, конечно,Во сне… но это было так же ясно,Как наяву. Мне снился, братец мой,Какой-то тихий, летний вечер; далекоРаспространялись сумерки; заряИз-за реки румянила туман,И всенощная отошла в монастыре.Монахи вышли в черных клобуках,К ним подкатили тройки, и ониВ какие-то телеги шумно селиИ с колокольчиками укатили…Но хоть они меня и звали, яОстался и в досаде на кого-тоПопал на монастырское кладбище.Иду, жду месяца из-за тумана;Но нет ни месяца, ни звезд; однаВдали лампада светит. Вдруг, направо,От узенькой тропинки, мелким щебнемПосыпанной, я вижу над могилой,Или над черною, разрытой ямой,Поникла девушка. Она стоитКо мне спиною так, что мне не видноЕе лица; одну ее повязкуНа голове да косу я заметил,И тотчас же во сне подумал: „Ах,Нельзя ли избежать мне этой встречи!..Зачем она?“ Я угадал чутьем,Какая это девушка… она —Та самая, которая в бредуМне грезилась в окно кирпичнойРазвалины… И странно, почему-тоЯ и во сне ничуть не сомневался,Что это — не живое существо,Что это — призрак. Сердце у меня,Как говорят, захолонуло; тайный ужасПодсказывал: „Беги, беги, покаОна не обернулась“…                                           Но онаВдруг повернула голову и тихоПроговорила: „Это ты, мой мальчик?“Я так и замер; слышу в тишине,Уже знакомый мне, певучий голос,И нежно-ласковый, и горький… вижу,Она меня рукою манит и лепечет:„Уж я ждала тебя, ждала, мой милый!И ждать устала!“                                 Я перекрестился.Стою и слушаю:                         „Жених мой палНа Куликовом поле, пал в боюС татарами… вернулся мой отец —И не нашел меня… придут баскаки —И тоже не найдут: я схоронилась, —Да и тебя сумею схоронить…“От этих слов, признаться, у меняКолючий холод пробежал по телу.А я, как заколдованный, стоюИ слушаю…                    „Пока жила я, мне любить хотелось.Бог не привел, и злые людиНе захотели… я жила однаУ батюшки в высоком теремуИ ныла сердцем; не с кем былоИ поделиться мне мятежным горем.И я ушла… и спряталась. НиктоИ не заметит, как сойдемсяМы в темноте; никто нас не осудит:Ни бог, ни злые люди. Я люблюТебя, мой ненаглядный, мой желанный…И в тесноте нам сладко будет спать,И до людей нам дела нет. Ты — мой,Навеки мой!..“                          И очутился яОт этой страшной девушки так близко,Что я уже не мог не ощущатьЕе неровного дыханья на своемИспуганном лице. Она дрожитОт радости и страстного порыва,И задыхается и уж не говорит —Бормочет что-то… Серые, большиеЕе глаза горят; она рукамиОхватывает стан мой и влечетВ то темное пространство, что зияетУ самых наших ног. Я вырываюсь —И не могу освободиться…                                            НяняУслышала мой стон; из коридораВошла ко мне, перекрестила.                                                         ЯУзнал ее не скоро; но очнулсяИ поднял голову. Вот как я виделМою княжну».                         «Эх! — выслушав его,Подумал я, — не сочинил ли тыСвой сон? Рассказываешь так красно.Как будто ты и мог припомнить все,Что слышал ты во сне!»                                     Мы помолчали.«Все это пустяки, — сказал я наконец, —Глупейший кошемар! Гроша не стоитВ сравненье с тем, что испытал ты,Когда блуждал по нашему уезду».«Неужели, — сказал он, на прощаньеПожав мне руку, — этот глупый сон —Без всякого, без всякого значенья?»«Без всякого», — сказал я и ушел.

Смешон мечтатель мой, исколесивший,Быть может, сотни верст, пешком, без денегИ без сопутника, с одной надеждойНе нынче-завтра, где-нибудь, случайноУвидеть ту, чья красота глубоко,Как знойный луч, в его проникла сердце.Ведь он пошел на поиски за нейНе для того, чтоб ей в любви признаться,Не для того, чтоб ею обладать,А для того, чтоб видеть — только видеть,И насладиться этим лицезреньем,Как наслаждаются святые старцыИли аскеты, созерцая образМадонны — лик небесной красоты,Что озаряет тихим светом ихМолитвами прославленную келью,Он верил, что на свете существуетБожественная девушка, и верил,Что за ее свободу он готовИдти в огонь и в воду. Стих его,Небрежный и подчас неловкий, сталПевучее, и я, его судьяНеопытный и даже, может быть,Пристрастно-невзыскательный, емуПророчил славу. Что такое слава —Он понимал по-своему. Быть может,Под этим словом мой неисправимыйМечтатель разумел триумф ТоркватоИли Петрарки… может быть, емуИ снился русский Капитолий……………………………………………..Будь жив он, как бы изменился он!Из зла и блага, из противоречийТого, чего он ждал и не дождался,Какую б он блистательную соткалОдежду для своей тревожной Музы!..И эта Муза нам была б родная…Но он не вынес их — противоречий этих…И первый беспощадно нанесенныйУдар его мечтательному сердцуБыл для него ударом роковым.………………………………………..

Примечания