Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза Страница 25

Валентину Кривичу

Она простерлась, неживая,Когда замышлен был набег,Ее сковали грусть без края,И синий лед, и белый снег.

Но и задумчивые елиВ цветах серебряной луны,Всегда тревожные, хотелиСвятой по-новому весны.

И над страной лесов и гатейСверкнула золотом заря –То шли бесчисленные ратиНепобедимого царя.

Он жил на сказочных озерах,Дитя брильянтовых раджей,И радость светлая во взорах,И губы, лотуса свежей.

Но, сына царского, на северЕго таинственно влечет:Он хочет в поле видеть клевер,В сосновых рощах желтый мед.

Гудит земля, оружье блещет,Трубят военные слоны,И сын полуночи трепещетПред сыном солнечной страны.

Се – царь! Придите и поймитеЕго спасающую сеть,В кипучий вихрь его событийСпешите кануть и сгореть.

Легко сгореть и встать иными,Ступить на новую межу,Чтоб встретить в пламени и дымеВладыку севера, Раджу.

Он встал на крайнем берегу,И было хмуро побережье,Едва чернели на снегуСледы глубокие медвежьи.

Да в отдаленной полыньеПлескались рыжие тюлени,Да небо в розовом огнеБросало ровный свет без тени.

Он обернулся… там, во мгле,Дрожали зябнущие парсыИ, обессилев, на землеВалялись царственные барсы,

А дальше падали слоны,Дрожа, стонали, как гиганты,И лился мягкий свет луныНа их уборы, их брильянты.

Но людям, павшим перед ним,Царь кинул гордое решенье:«Мы в царстве снега создадимИную Индию… Виденье.

На этот звонкий синий ледУтесы мрамора не лягут,И лотус здесь не зацвететПод вековою сенью пагод.

Но будет белая заряПылать слепительнее вдвое,Чем у бирманского царяКостры из мирры и алоэ.

Не бойтесь этой наготыИ песен холода и вьюги,Вы обретете здесь цветы,Каких не знали бы на юге».

И древле мертвая странаС ее нетронутою новью,Как дева юная, пьянаСвоей великою любовью.

Из дивной Галлии вотщеК ней приходили кавалеры,Красуясь в бархатном плаще,Манили к тайнам чуждой веры.

И Византии строгой речь,Ее задумчивые книгиНе заковали этих плечВ свои тяжелые вериги.

Здесь каждый миг была веснаИ в каждом взоре жило солнце,Когда смотрела тишинаСквозь закоптелое оконце.

И каждый мыслил: «Я в бреду,Я сплю, но радости все те же,Вот встану в розовом садуНад белым мрамором прибрежий.

И та, которую люблю,Придет застенчиво и томно.Она близка… Теперь я сплю,И хорошо у грезы темной».

Живет закон священной лжиВ картине, статуе, поэме –Мечта великого Раджи,Благословляемая всеми.

Автографы на книге Н. С. Гумилева

«Романтические цветы»

СОЛНЦЕ ДУХА

СТИХИ И ПРОЗА 1911–1916 гг.

Из книги «ЧУЖОЕ НЕБО»

Он мне шепчет: «Своевольный,Что ты так уныл?Иль о жизни прежней, вольной,Тайно загрустил?

Полно! Разве всплески, речиСумрачных морейСтоят самой краткой встречиС госпожой твоей?

Так ли с сердца бремя сниметГолубой простор,Как она, когда подниметНа тебя свой взор?

Ты волен предаться гневу,Коль она молчит,Но покинуть королевуДля вассала – стыд».

Так и ночью молчаливой,Днем и поутруОн стоит, красноречивый,За свою сестру.

Перед воротами ЭдемаДве розы пышно расцвели,Но роза – страстности эмблема,А страстность – детище земли.

Одна так нежно розовеет,Как дева, милым смущена,Другая, пурпурная, рдеет,Огнем любви обожжена.

А обе на Пороге Знанья…Ужель Всевышний так судилИ тайну страстного сгораньяК небесным тайнам приобщил?!

Мне не нравится томностьВаших скрещенных рук,И спокойная скромность,И стыдливый испуг.

Героиня романов Тургенева,Вы надменны, нежны и чисты,В вас так много безбурно-осеннегоОт аллеи, где кружат листы.

Никогда ничему не поверите,Прежде чем не сочтете, не смерите,Никогда никуда не пойдете,Коль на карте путей не найдете.

И вам чужд тот безумный охотник,Что, взойдя на нагую скалу,В пьяном счастье, в тоске безотчетнойПрямо в солнце пускает стрелу.

Закат. Как змеи, волны гнутся,Уже без гневных гребешков,Но не бегут они коснутьсяНепобедимых берегов.

И только издали добредшийБурун, поверивший во мглу,Внесется, буйный сумасшедший,На глянцевитую скалу.

И лопнет с гиканьем и ревом,Подбросив к небу пенный клок…Но весел в море бирюзовомС латинским парусом челнок;

И загорелый кормчий ловок,Дыша волной растущей мглыИ от натянутых веревокБодрящим запахом смолы.

Вот я один в вечерний тихий час,Я буду думать лишь о вас, о вас.

Возьмусь за книгу, но прочту: «она»,И вновь душа пьяна и смятена.

Я брошусь на скрипучую кровать,Подушка жжет… нет, мне не спать, а ждать.

И крадучись я подойду к окну,На дымный луг взгляну и на луну,

Вон там, у клумб, вы мне сказали «да»,О, это «да» со мною навсегда.

И вдруг сознанье бросит мне в ответ,Что вас, покорной, не было и нет,

Что ваше «да», ваш трепет у сосны,Ваш поцелуй – лишь бред весны и сны.

Вы сегодня так красивы,Что вы видели во сне?– Берег, ивыПри луне. –

А еще? К ночному склонуНе приходят, не любя.– ДездемонуИ себя. –

Вы глядите так несмело:Кто там был за купой ив?– Был Отелло,Он красив. –

Был ли он вас двух достоин?Был ли он как лунный свет?– Да, он воинИ поэт. –

О какой же пел он нынеНеоткрытой красоте?– О пустынеИ мечте. –

И вы слушали влюбленно,Нежной грусти не тая?– Дездемона,Но не я. –

Христос сказал: убогие блаженны,Завиден рок слепцов, калек и нищих,Я их возьму в надзвездные селенья,Я сделаю их рыцарями небаИ назову славнейшими из славных…Пусть! Я приму! Но как же те, другие,Чьей мыслью мы теперь живет и дышим,Чьи имена звучат нам, как призывы?Искупят чем они свое величье,Как им заплатит воля равновесья?Иль Беатриче стала проституткой,Глухонемым – великий Вольфганг ГетеИ Байрон – площадным шутом… о ужас!

Я жду, исполненный укоров:Но не веселую женуДля задушевных разговоровО том, что было в старину.

И не любовницу: мне скученПрерывный шепот, томный взгляд, –И к упоеньям я приучен,И к мукам, горше во сто крат.

Я жду товарища, от БогаВ веках дарованного мне,За то, что я томился многоПо вышине и тишине.

И как преступен он суровый,Коль вечность променял на час,Принявши дерзко за оковыМечты, связующие нас.

Я в коридоре дней сомкнутых,Где даже небо – тяжкий гнет,Смотрю в века, живу в минутах,Но жду Субботы из Суббот;

Конца тревогам и удачам,Слепым блужданиям души…О день, когда я буду зрячимИ странно знающим, спеши!

Я душу обрету иную,Все, что дразнило, уловя.Благословлю я золотуюДорогу к солнцу от червя.

И тот, кто шел со мною рядомВ громах и кроткой тишине,Кто был жесток к моим усладамИ ясно милостив к вине;

Учил молчать, учил бороться,Всей древней мудрости земли, –Положит посох, обернетсяИ скажет просто: «Мы пришли».

Еще близ порта орали хоромМатросы, требуя вина,А над Стамбулом и над БосфоромСверкнула полная луна.

Сегодня ночью на дно заливаШвырнут неверную жену,Жену, что слишком была красиваИ походила на луну.

Она любила свои мечтанья,Беседку в чаще камыша,Старух гадальщиц, и их гаданья,И все, что не любил паша.

Отец печален, но понимаетИ шепчет мужу: «Что ж, пора?»Но глаз упрямых не поднимает,Мечтает младшая сестра:

– Так много, много в глухих заливахЛежит любовников других,Сплетенных, томных и молчаливых…Какое счастье быть средь них!

Я закрыл «Илиаду» и сел у окна,На губах трепетало последнее слово,Что-то ярко светило – фонарь иль луна,И медлительно двигалась тень часового.

Я так часто бросал испытующий взорИ так много встречал отвечающих взоров,Одиссеев во мгле пароходных контор,Агамемнонов между трактирных маркеров.

Так в далекой Сибири, где плачет пурга,Застывают в серебряных льдах мастодонты,Их глухая тоска там колышет снега,Красной кровью – ведь их – зажженыгоризонты.

Я печален от книги, томлюсь от луны,Может быть, мне совсем и не надо героя,Вот идут по аллее, так странно нежны,Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Я, верно, болен: на сердце туман,Мне скучно все, и люди, и рассказы,Мне снятся королевские алмазыИ весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман):Мой предок был татарин косоглазый,Свирепый гунн… я веяньем заразы,Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены –Вот океан, весь в клочьях белой пены,Закатным солнцем залитый гранит.

И город с голубыми куполами,С цветущими жасминными садами,Мы дрались там… Ах да! я был убит.

В узких вазах томленье умирающих лилий.Запад был медно-красный. Вечер был голубой.О Леконте де Лиле мы с тобой говорили,О холодном поэте мы грустили с тобой.

Мы не раз открывали шелковистые томыИ читали спокойно и шептали: не тот!Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы,Как кочевницы звезды, что восходят раз в год.

Так певучи и странны, в наших душах воскреслиРифмы древнего солнца, мир нежданно-большойИ сквозь сумрак вечерний запрокинутый в креслеРезкий профиль креола с лебединой душой.

Я знаю женщину: молчанье,Усталость горькая от словЖивет в таинственном мерцаньеЕе расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадноЛишь медной музыке стиха,Пред жизнью дольней и отраднойВысокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,Так странно плавен шаг ее,Назвать нельзя ее красивой,Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволийИ смел и горд – я к ней идуУчиться мудрой сладкой болиВ ее истоме и бреду.

Она светла в часы томленийИ держит молнии в руке,И четки сны ее, как тениНа райском огненном песке.

С тусклым взором, с мертвым сердцем в мореброситься со скалы,В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,Иль в темнице стать свободным, как свободны одниорлы,Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря!

Да я понял. Символ жизни – не поэт, что творит слова,И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущийплуг, –С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва,Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Из логова змиева,Из города Киева,Я взял не жену, а колдунью.А думал – забавницу,Гадал – своенравницу,Веселую птицу-певунью.

Покликаешь – морщится,Обнимешь – топорщится,А выйдет луна – затомится,И смотрит, и стонет,Как будто хоронитКого-то, – и хочет топиться.

Твержу ей: крещеному,С тобой по-мудреномуВозиться теперь мне не в пору;Снеси-ка истому тыВ днепровские омуты,На грешную Лысую гору.

Молчит – только ежится,И все ей не можется,Мне жалко ее, виноватую,Как птицу подбитую,Березу подрытуюНад очастью, Богом заклятою.

ПОСВЯЩАЕТСЯ АННЕ АХМАТОВОЙ