Александр Введенский - Стихи и пьесы Страница 27

медь, память, планета и звезда,

одновременно не полны

сидят на краешке волны.

Со всех не видим мы сторон

ни пауков и ни ворон,

в секунду данную оне

лежат как мухи на спине.

В другую боком повернутся,

поди поймай их, они смеются.

Не разглядеть нам мир подробно,

ничтожно всё и дробно.

Печаль меня от этого всего берёт.

К у м и р.

Ночь ужасная черна,

жизнь отвратительна, страшна.

Друг друга человек жалеет,

слезами руки поливает,

щеку к щеке он прижимает,

он сон лелеет.

Бессмертен сон.

Лежит человек

с девой на кровати,

её обняв.

На столике свеча дымится,

в непостижимое стремится.

Обои хладнокровны,

стаканы дышат ровно.

Как будто бы миролюбива ночь,

блистают точные светила.

Страсть человека посетила,

и он лежит жену обняв.

Он думает, какого чёрта,

всё хорошо кругом, всё мёртво.

Лишь эта девушка жена

жива и дивно сложена.

Растения берёт он в руки

и украшает ей живот,

цветами музыки её он украшает,

слогами шумными он ей поёт.

Но ночь предстанет

вдруг оживлена.

Свеча завянет,

закричит жена.

На берег выбежит кровати,

туда где бьёт ночной прибой,

и пену волн и перемену

они увидят пред собой.

Проснутся каменные предметы

и деревянные столы.

Взлетят над ними как планеты

богоподобные орлы.

Т у м и р.

Так значит нет уверенности в часе,

и час не есть подробность места.

Час есть судьба.

О, дай мне синьку.

3 — й у м и р. (а ю щ и й).

Хочу рассказать историю моей смерти.

Шесть месяцев уж шла война.

Я был в окопах. Я не пил вина.

Не видел женской незабудки.

Не видел сна. Не знал постели.

Не слышал шутки.

Пули сплошь свистели.

Немецкие руки врагов

не боялись наших штыков.

Турецкие глаза врагов

не пугались наших богов.

Австрийская грудь врага

стала врагу не дорога.

Лишь бы ему нас разбить.

Не знали мы все как нам тут быть.

Мы взяли Перемышль и Осовец,

был каждый весел,

богач сибирский иль купец,

иль генерал встать уж не могший с кресел.

Все смеялись. Стало быть

нам удалось врага разбить

и победить и вдруг убить.

Лежат враги без головы

на бранном поле,

и вдовы их кричат увы,

их дочки плачут оли.

Все находились мы в патриотическом угаре,

но это было с общей точки зрения.

Лес не заслуживает презрения,

река течёт одновременно покорная своей судьбе.

Что расскажу я о себе?

1 — й у м и р. (а ю щ и й).

Я тебя прерву.

3 — й у м и р. (а ю щ и й).

Что?

1 — й у м и р. (а ю щ и й).

Прерву тебя.

3 — й у м и р. (а ю щ и й).

Прерви меня.

1 — й у м и р.(а ю щ и й).

Прервал тебя.

2 — й у м и р. (а ю щ и й).

Я продолжаю.

3 — й у м и р. (а ю щ и й).

В окопе на кровати я лежал

и Мопассана для себя читал,

и раздражался от желания

приласкать какую-нибудь пышную Маланию.

Хотелось мне какую-нибудь девушку помять

в присутствии моей довольно близкой смерти.

Мысли эти были плохи,

и в наказанье мне живот, поверьте,

кусали вши, чесали блохи.

Вдруг выбегает

деньщик Ермаков,

кричит выбегает,

торопится в Псков.

Вдруг приходит

фельдфебель Путята,

кричит и уходит

в одежде богатой.

И все рядовые,

вынув штыки,

идут городовые,

кричат пустяки.

Вся армия бежит,

она бежит как раз.

Оставлена Варшава

Рига, Минск и Павел Павлович Кавказ.

А вышел я на край реки,

держа в руке пустые пузырьки,

и с грустью озирал досадное поражение,

как быстро кончилось несчастное сражение.

И надо мной вертелся ангелок,

он чью-то душу в рай волок,

и мне шептал: и твой час близок,

тебе не спать с твоей невестой Лизой.

И выстрел вдруг раздался,

и грудь моя поколебалась.

Уж я лежал шатался,

и надо мной берёза улыбалась.

Я был и ранен и убит.

То было в тысячу девятьсот четырнадцатом году.

4 — й у м и р. (а ю щ и й).

Да это верно. О времени надо думать так же

как о своей душе. Это верно.

2 — й у м и р. (а ю щ и й).

Хочу рассказать вам историю своей смерти.

Я сидел в своей гостиной,

я сидел в своей пустынной,

я сидел в своей картинной,

я сидел в своей старинной,

я сидел в своей недлинной

за столом.

Я сидел за столом,

вовсе не махал веслом.

Я не складывал частей,

я сидел и ждал гостей

без костей.

Ко мне шли гости:

Мария Павловна Смирнова,

секретарь суда Грязнов,

старый, хмурый, толстый, вдовый,

и Зернов.

Генерал и генеральши,

юнкер Пальмов, гусар Борецкий,

круглый, что орех твой грецкий.

Дальше.

Вечер славно протекал,

как всегда в еде, в беседе.

За освобождение крестьян

вдруг разбушевался генерал,

он был смутьян.

— Крестьян освобождать не надо,

им свобода хуже ада,

им надо кашу, надо плеть.

— Нет их надо пожалеть,

сказал купец Вавилов,

довольно их судьба давила.

Вмиг завязался спор на час,

и всех развлёк и занял нас.

Вдруг на меня тоска напала,

я беспокойство ощутил,

с тоской взглянул на генерала

и на Вавилова взглянул.

Борецкий с дамами шутил,

трещал под ним некрепкий стул.

Я к зеркалу направился в досаде.

Казалось мне, за мной шагает кто-то сзади,

и в зеркало я увидал Скворцова,

он умер восемь лет назад.

Его глаза полуприкрыты,

и щеки синие небриты,

и мертвый и дурацкий взгляд

манил меня выйти из столовой,

он мне шептал: ты слаб и стар,

тут меня хватил третий апоплексический удар.

Я умер.

Это было в тысячу восемьсот пятьдесят восьмом

году.

1 — й у м и р. (а ю щ и й).

Да покойники, мы пьём из невесёлой чаши,

нам не сладки воспоминанья наши.

Я также был когда-то жив

и Финский я любил залив.

На состояние воды рябое

глядел и слушал шум прибоя.

Картины Репина про бурлаков

мне очень были милы,

и Айседору без чулков

любил я поглядеть. Всё это было.

Я Бальмонта читал стихи,

я государственную думу

любил как пуму,

где депутаты ругались как петухи,

и Блока дивные стишки

как в море бурном гребешки

нам иногда ласкали слух

и возвышали наш дух.

Мы храбро церковь презирали,