Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 27

На мотив Махамбета

Требуются чёрные верблюды,чёрные, как гири, горбы!Белые верблюды для нашей работы – слабы.Женщины нам не любы. Их груди отвлекут от борьбы.Чёрные верблюды, чёрные верблюды,накопленные горбы.

Захлопнутся над черепами,как щипцы для орехов, гробы.Чёрные верблюды, чёрные верблюды,чёрные верблюды беды!

Катитесь, чугунные ядра, на жёлтом и голубом.Восстание как затмение, наедет чёрным горбом.

На белых песках – чиновники, как раздавленные клопы.Чёрные верблюды, чёрные верблюды,разгневанные горбы!

Нынче ночь не для блуда. Мужчины возьмут ножи.Чёрные верблюды, чёрные верблюды,чёрные верблюды – нужны.

Чёрные верблюды, чёрные верблюдыпо бледным ублюдкам грядут.На труса не тратьте пулю – плюнет чёрный верблюд!

Названье «Неокесарийский»гончар, по кличке Полубес,прочёл как «неба косари мы»и ввёл подсолнух керосинный,и синий фон, и лук серийный,и разрыв-травы в изразец.

И слёзы очи засорили,когда он на небо залез.

«Ах, отчаянный гончар,Полубес,чем глазурный начинялголубец?

Лепестки твои, кустарь,из росы.Только хрупки, как хрусталь,изразцы.

Только цвет твой, как анчар,ядовит…»С высоты своей гончарговорит:«Чем до свадьбы непорочней,тем отчаянней бабец.Чем он звонче и непрочней,тем извечней изразец.

Нестираема краса —изразец.Пососите, небеса,леденец!

Будет красная Москваот огня,будет чёрная Москва,головня,

будет белая Москваот снегов – всё повылечит траваизразцов.Изумрудина огня!Лишь не вылечит меня.

Я к жене чужой ходил, луг косил.В изразцы её кровь замесил».

И, обняв оживший фриз,белый весь,с колокольни рухнулвнизПолубес!

Когда в полуночи бессоннойгляжу на фриз полубесовский,когда тоски не погасить,греховным храмом озаримый,твержу я: «Неба косари мы.Косить нам – не перекосить».

Подарили, подарилизолотое, как пыльца.Сдохли б Вены и Парижиот такого платьица!

Драгоценная потеря,царственная нищета.Будто тело запотело,а не теле – ни черта.

Обольстительная сеть,золотая ненасыть.Было нечего надеть,стало – некуда носить.

Так поэт, затосковав,ходит праздно на проспект.Было слов не отыскать,стало – не для кого спеть.

Было нечего терять,стало – нечего найти.Для кого играть в театр,когда зритель не на ты?

Было зябко от надежд,стало пусто напоследь.Было нечего надеть,стало – незачем надеть.

Я б сожгла его, глупыш.Не оцените кульбит.Было страшно полюбить —стало некого любить.

Их, наверно, тыщи – хрустящих лакомок!Клесты лущат семечки в хрусте крон.Надо всей Америкой хрустальный благовест.Так необычаен молчальный звон.

Он не ради славы, молчальный благовест,просто лущат пищу – отсюда он.Никакого чуда, а душа расплакалась —молчальный звон!..

Этот звон молчальный таков по слуху,будто сто отшельничающих клестовворошат волшебные погремухиили затевают сорок сороков.

Птичьи коммуны, не бойтесь швабры!Групповых ансамблей широк почин.Надо всей Америкой – групповые свадьбы.Есть и не поклонники групповщин.

Групповые драки, групповые койки.Тих единоличник во фраке гробовом.У его супруги на всех пальцах —кольца,видно, пребываетв браке групповом…

А по-над дорогой хруст серебра.Здесь сама работа звенит за себя.Кормят, молодчаги, детей и жён,ну а получаетсямолчальный звон!

В этом клестианстве – антипод свинарни.Чистят короедов – молчком, молчком!Пусть вас даже кто-топревосходит в звонарности,но он не умеет —молчальный звон!

Юркие нью-йоркочки и чикагочки,за ваш звон молчальный спасибо, клесты.Звенят листы дубовые,будто чеканятсявизантийски вырезанные кресты.

В этот звон волшебный уйду от ужаса,посреди беседы замру, смущён.Будто на Владимирщине —прислушайся! —молчальный звон…

Огни Медыни?А может, Волги?Стакан на ощупь.Спят молодыена нижней полкев вагоне общем.

На верхней полкене спит подросток.С ним это будет.Напротив мать егокусает простынь.Но не осудит.

Командировочныйзабился в угол,не спит с Уссури.О чём он думаетпод шёпот в ухо?Они уснули.

Огням качаться,не спать родителям,не спать соседям.Какое счастьев словах спасительных:«Давай уедем!»

Да хранят ихангелы спальные,качав и плакав, —на полках спаренных,как крылья первыхаэропланов.

Наш берег песчаный и плоский,заканчивающийся сыройпечальной и тёмной полоской,как будто платочек с каймой.

Направо холодное море,налево песочечный быт.Меж ними, намокши от горя,темнея, дорожка блестит.

Мы больше сюда не приедем.Давай по дорожке пройдём.За нами – к добру, по приметам —следы отольют серебром.

Сложи атлас, школярка шалая, —мне шутить с тобою легко, —чтоб Восточное полушариена Западное легло.

Совместятся горы и воды,колокольный Великий Иван,будто в ножны, войдёт в колодец,из которого пил Магеллан.

Как две раковины, стадионы,мексиканский и Лужники,сложат каменные ладонив аплодирующие хлопки.

Вот зачем эти люди и зданьяне умеют унять тоски —доски, вырванные с гвоздямиот какой-то иной доски.

А когда я чуть захмелеюи прошвыриваюсь на канал,с неба колют верхушками ели,чтобы плечи не подымал.

Я нашёл отпечаток шинына ванкуверской мостовойперевёрнутой нашей машины,что разбилась под Алма-Атой.

И висят, как летучие мыши,надо мною вниз головой —времена, домишки и мысли,где живали и мы с тобой.

Нам рукою помашет хиппи,вспыхнет пуговкою обшлаг.Из плеча – как чёрная скрипкакрикнет гамлетовский рукав.

Не славы и не коровы,не тяжкой короны земной —пошли мне, Господь, второго, —что вытянул петь со мной!

Прошу не любви ворованной,не милостей на денёк —пошли мне, Господь, второго, —чтоб не был так одинок.

Чтоб было с кем пасоваться,аукаться через степь,для сердца, не для оваций,на два голоса спеть!

Чтоб кто-нибудь меня понял —не часто, ну хоть разок —из раненых губ моих поднялцарапнутый пулей рожок.

И пусть мой напарник певчий,забыв, что мы сила вдвоём,меня, побледнев от соперничества,прирежет за общим столом.

Прости ему. Пусть до гробаодиночеством окружён.Пошли ему, Бог, второго —такого, как я и как он.

Жадным взором василискавижу: за бревном, остро,вспыхнет мордочка лисички,точно вечное перо!

Омут. Годы. Окунь клюнет.Этот невозможный садвзять с собой не разрешат.И повсюду цепкий взгляд,взгляд прощальный. Если любят,больше взглядом говорят.

Уважьте пальцы пирогом,в солонку курицу макая,но умоляю об одном —не трожьте музыку руками!

Нашарьте огурец со днаи стан справа сидящей дамы,даже под током провода —но музыку – нельзя руками.

Она с душою наравне.Берите трёшницы с рублями,но даже вымытыми нехватайте музыку руками.

И прогрессист, и супостат,мы материалисты с вами,но музыка – иной субстант,где не губами, а устами…

Руками ешьте даже суп,но с музыкой – беда такая! —чтоб вам не оторвало рук,не трожьте музыку руками.

Москвою кто-то бродит,накрутит номер мой.Послушает и бросит —отбой…

Чего вам? Рифм кило?Автографа в альбом?Алло!..Отбой…

Кого-то повелов естественный отбор!Алло!..Отбой…

А может, ангел в кабеле,пришедший за душой?Мы некоммуникабельны.Отбой…

А может, это совесть,потерянная мной?И позабыла голос?Отбой…

Стоишь в метро, конечной,с открытой головой,и в диске, как в колечке,замёрзнул пальчик твой.

А за окошком мелочьюстучит толпа отчаянная,как очередь в примерочнуюколечек обручальных.

Ты дунешь в трубку дальнюю,и мой воротничокот твоего дыханиязабьётся, как флажок…

Порвалась связь планеты.Аукать устаю.Вопросы без ответов.Ответы в пустоту.

Свело. Свело. Свело.С тобой. С тобой. С тобой.Алло. Алло. Алло.Отбой. Отбой. Отбой.

В трос вросла, не сняв очки бутыльи, —уводи!Обожает, чтобы уводили!Аж щека на повороте у воды.

Проскользила – Боже! – состругала,наклонившить, как в рубанке оселок,не любительница – профессионалка,золотая чемпионка ног!

Я горжусь твоей слепой свободой,обминающею до кишок, —золотою вольницей уводана глазах у всех, почти что нагишом.

Как истосковалась по пиратствуженщина в сегодняшнем быту!Главное – ногами упираться,чтоб не вылетала на ходу.

«Укради, как раньше, на запятках, —миленький, назад не возврати!» —если есть душа, то она в пятках,упирающихся в край воды.

Укради за воды и за горы,только бы надёжен был мужик!В золотом забвении уводаонемеют дёсны и язык.

«Да куда ж ты без спасательной жилетки,как в натянутой рогаточке свистя?»Пожалейте, люди, пожалейтесебя!..

…Но остался след неуловимыйот твоей невидимой лыжни,с самолётным разве что сравнимыйна душе, что воздуху сродни.

След потери нематериальный,свет печальный – Бог тебя храни!Он позднее в годах потерялся,как потом исчезнут и они.

За упокой Высоцкого Владимираколенопреклонённая Москва,разгладивши битловки, заводилаего потусторонние слова.

Владимир умер в два часа.И бездыханностояли полные глаза,как два стакана.

А над губой росли усыпустой утехой,резинкой врезались трусы,разит аптекой.

Спи, Шансонье Всея Руси,отпетый.Ушёл твой ангел в небесиобедать.

Володька,если горлом кровь,Володька, когда от умных докторовворотит,а баба, русый журавель,в отлёте,орёт за тридевять земель:«Володя!»

Ты шёл закатною Москвой,как богомаз мастеровой,чуть выпив, шёл, популярней, чем Пеле,с беспечной чёлкой на челе,носил гитару на плече, как пару нимбов.(Один для матери – большой,золотенький,под ним для мальчика – меньшой…)

Володя!..За этот голос с хрипотцойдрожь сводит,отравленная хлеб-сольмелодий,купил в валютке шарф цветной,да не походишь.Спи, русской песни крепостной, —свободен.

О златоустом блатарерыдай, Россия!Какое время на дворе —таков мессия.

А в Склифосовке филиалЕвангелия.И Воскрешающий сказал:«Закрыть едальники!»

Твоею песенкой ревяпод маскою,врачи произвели реа-нимацию.

Вернули снова жизнь в тебя.И ты, отудобев,нам всем сказал: «Вы все – туда,а я оттудова…»

Гремите, оркестры!Козыри – крести.Высоцкий воскресе.Воистину воскресе.

Дверь отворите гостье с дороги!Выйду, открою – стоят на пороге,словно картина в раме, фрамуге,белые брюки, белые брюки!

Видно, шла с моря возле прилива —мокрая складка к телу прилипла.Видно, шла в гору – дышат в обтяжкубелые брюки, польская пряжка.

Эта спортсменка не знала отбоя,но приходили вы сами собою,где я терраску снимал у старухи —тёмные ночи, белые брюки.

Белые брюки, ночные ворюги,«молния» слева или на брюхе?Русая молния шаровая,обворовала, обворовала!

Ах, парусинка моя рулевая…

Первые слёзы. Жёлтые дали.Бедные клёши, вы отгуляли…Что с вами сделают в чёрной разлукебелые вьюги, белые вьюги?

Свитязианские восходы.Поблескивает изреченье:«Двойник-дуб. Памятник природыреспубликанского значенья».

Сюда вбегал Мицкевич с панною.Она робела.Над ними осыпался памятник,как роспись, лиственно и пламенно, —куда Сикстинская капелла!

Он умолял: «Скорее спрячемся,где дождь случайней и ночнее,и я плечам твоим напрягшимсяпридам всемирной значенье!»

Прилип к плечам сырым и плачущимдубовый лист виолончельный.

Великие памятники Природы!Априори:екатерининские берёзы,бракорегистрирующие рощи,облморе,и. о. лосося,оса, жёлтая, как улочка Росси,реставрируемые лоси.

Общесоюзный заяц!Ты на глазах превращаешься в памятник,историческую реликвию,

исчезаешь,завязав уши, как узелок на дорогувеликую.Как Рембрандты, живут по описитридцать пять волков Горьковской области.

Жемчужны тучи обложные,спрессованные рулонами.Люблю вас, липы областные,и вас люблю, дубы районные.

Какого званья небосводы?И что истоки?История ли часть природы?Природа ли кусок истории?

Мы двойники. Мы агентурадвойная, будто ствол дубовыймежду природой и культурой,политикою и любовью.

В лесах свисают совы матовые,свидетельницы Батория,как телефоны-автоматынадведомственной категории.

Душа в смятении и панике,когда осенне и ничейноуходят на чужбину памятникинеизъяснимого значенья!

И, перебита крысоловкой,прихлопнутая к пьедесталу,разиня серую головку,«Ночь» Микеланджело привстала.

Возвращусь в твой сад запущенный,где ты в жизнь меня ввела,в волоса твои распущенныешептал первые слова.

Та же дача полутёмная.Дочь твоя, белым-бела,мне в лицо моё смятённоешепчет первые слова.

А потом лицом в коленкибелокурые своинамотает, как колечки,вокруг пальчиков ступни.

Так когда-то ты наматываласвои царские до пятв кольца чёрные, агатовыеи гадала на агат!

И печальница другаяУсмехается, как мать:«Ведь венчаются ногами.Надо б ноги обручать».

В этом золоте и черниесть смущённые черты,мятный свет звезды дочерней,счастье с привкусом беды.

Оправдались суеверия.По бокам моим встаётгорестная артиллерия —ангел чёрный, ангел белая —перелёт и недолёт!

Белокурый недолеток,через годы темнотывместо школьного, далёкого,говорю святое «ты».

Да какие там экзамены,если в бледности твоейпроступают стоны маминырядом с ненавистью к ней.

Разлучая и сплетая,перепутались вконецчёрная и золотая —две цепочки из колец.

Я б сказал, что ты, как арфа,чешешь волосы до пят.Но важней твоё «до завтра».До завтра б досуществовать!

Волосы до полу, чёрная масть, —мать.Дождь белокурый, застенчивый в дрожь, —дочь.

– Гость к нам стучится, оставь меня с ним на всю ночь,дочь.– В этой же просьбе хотела я вас умолять,мать.– Я – его первая женщина, вернулся, до ласки охоч,дочь.– Он – мой первый мужчина, вчера я боялась сказать,мать.– Доченька… Сволочь!.. Мне больше не дочь,прочь!..….– Это о смерти его телеграмма,мама!..

Это мой теневой кабинет.Пока нет:гардеробаи полн. cобр. cоч. Кальдерона.Его Величество Александрийский буфетправит мною в рассрочку несколько лет.Вот кресло-катапультавремён борьбы против культа.Тень от предстоящей иконы:«Кинозвезда, пожирающая дракона».Обещал подарить Солоухин.По слухам,VI век.Феофан Грек.Стол. «Кент».На столе ответ на анкету:«Предпочитаю “Беломор» Кенту».

Вот жены акварельный портрет.Обн. натура.Персидская миниатюра.III век. Эмали лиловой.Сама, вероятно, в столовой…

Вот моя теневая столовая —смотрите, какая здоровая!На обедвсё, чего нет(след. перечисление ед).

Тень бабушки – салфетка узорная,вышивала, страдалица, вензеля иллюзорные.Осторожно, деда уронишь!Пианино. «Рёниш».Мамино.

Видно, жена перед нами играла Рахманинова.Одна клавиша полуутоплена,еще теплая.(Бьёт.)Ой, нота какая печальная!Сама, вероятно, в спальне.Услышала нас и пошла наводить марафет.

«Уходя, выключайте свет!»«Проходя через пороги,предварительно вытирайте ноги.Потолки новые —предварительно вымывайте голову».

Вот моя теневая спальня.Ой, как развалено…Хорошо, что жены нет.Тень от Милы, Нади, Тани, Ниннет+ четырнадцати созданийс площади Испании.

Уголок забытых вещей!№ 2,№ 3,№ 8-й – никто не признаётся чей!А вот женина брошка.И платье брошено…Наверное, опять побегла к Аэродромовуза димедролом…Актриса, но тем не менее!Простите, это дела семейные…

(В прихожей, чёрен и непрост,кот поднимал загнутый хвост,его в рассеянности гость,к несчастью, принимал за трость.)Вот ванная.Что-то странное!

Свет под дверью. Заперто изнутри.Нет, не верю! Эй, Аэродромов, отвори!Вот так всегда.Слышите, переливается на пол вода.(Стучит.) Нет ответа.(От страшной догадки он делаетсянеузнаваем.)О нет, только не это!..Ломаем!Она ведь вчера говорила:«Если не придёшь домой…»Милая! Что ты натворила!(Дверь высаживают.)Боже мой!..

Никого. Только зеркало запотелое.Перелитая ванна полна пустой глубины.Сухие, нетронутые полотенца…Голос из стены:«А зачем мне вытираться,вылетая в вентиляцию?!»

В человеческом организмедевяносто процентов воды,как, наверное, в Паганинидевяносто процентов любви!

Даже если – как исключенье —вас растаптывает толпа,в человеческом назначениидевяносто процентов добра.

Девяносто процентов музыки,даже если она беда,так и во мне, несмотря на мусор,девяносто процентов Тебя.

Приди! Чтоб снова снег слепил,чтобы желтела на опушке,как александровский ампир,твоя дублёночка с опушкой.

Оставьте меня одного,оставьте,люблю это чудо в асфальте,да не до него!

Я так и не побыл собой,я выполню через секундулюдскую свою синекуру.Душа побывает босой.

Оставьте меня одного;без нянек,изгнанник я, сорванный с гаек,но горше всего,

что так доживёшь до сединпод пристальным сплетневым окомто «вражьих», то «дружеских» блоков…Как раньше сказали бы – с Богомоставьте один на один.

Свидетели дня моего,вы были при спальне, при родах,на похоронах хороводом.Оставьте меня одного.

Оставьте в чащобе меня.Они не про вас, эти слёзы,душа наревётся одна —до дна! —

где кафельная берёза,положенная у пня,омыта сияньем белёсым.Гляди ж – отыскалась родня!

Я выйду, ослепший, как узник,и выдам под хохот и вой:«Душа – совмещённый санузел,где прах и озноб душевой.

…Поэты и соловьипоэтому и священны,как органы очищенья,а стало быть, и любви!

А в сердце такие пространства,алмазная ипостась,омылась душа, опросталась,чего нахваталась от вас».

Я на болотной тропе вечернейвстретил бобра. Он заплакал вхлюп.Ручкой стоп-крана торчал плачевнокрасной эмали передний зуб.

Вставши на ласты, наморщась жалко(у них чешуйчатые хвосты),хлещет усатейшая русалка.Ну пропусти! Ну пропусти!

(Метод нашли, ревуны коварные.Стоит затронуть их закуток,выйдут и плачутпред экскаватором —экскаваторщик наутёк!

Выйдут семейкой, и лапки сложат,и заслонят от мотора кров.«Ваша сила —а наши слёзы.Рёв – на рёв!»)

В глазках старенького ребёнкаслёзы стоят на моём пути.Ты что – уличная колонка?Ну пропусти, ну пропусти!

Может, рыдал, что вода уходит?Может, иное молил спасти?Может быть, мстил за разор угодий!Слёзы стоят на моём пути.

Что же коленки мои ослабли?Не останавливали покани телефонные Ярославны,ни бесноватые слёзы царька.

Или же заводи и речишниквышли дорогу не уступать,вынесли плачущийОбраз Пречистый,чтоб я опомнился, супостат?

Будьте бобры, мои годы и долы,не для печали, а для борьбы,встречные плакальщики укора,будьте бобры,будьте бобры!

Непреступаемая для поступи,непреступаемая стезя,непреступаемая – о Господи! —непреступаемая слеза…

Я его крыл. Я дубасил палкой.Я повернулся назад в сердцах.Но за спиной моей новый плакал —непроходимый другой в слезах.

Не придумано истинней мига, —чем раскрытые наугад,недочитанные, как книга, —разметавшись, любовники спят.

Встречая стадо в давешние леты,мне объяснила бабушка приметы:«Раз в стаде первой белая корова,то завтра будет чудная погода».

Коровы, пятясь, как аэротрапы,пасутся, сунув головы в луга.И подымались плачущие травыпо их прощальным шеям грубым.И если лидер – светлая корова,то, значит, будет лётная погода!

Коровьи отношенья с небесамиещё не удавалось прояснить.Они, пожалуй, не летают сами,но понимают небо просинить.Раз впереди красивая корова,то утро будет синим, как Аврора.

Навоз вниз эскалатором плывёт,как пассажирыв метрополитене.И это лучше, чем наоборот.

Как зубры ненавидят мотоциклы!Копытные эпохи ледниковнесутся за трещоткой малосильной.Бедуля ненавидит дураков.

Ему при Иоанне шапку сдуло,но не поклон, не хулиганский шик —Владимира Леонтьича Бедулюя бы назвал «летающий мужик».

Летит мужик – на собственной конструкции,летит мужик – по Млечному Пути,лети, мужик!Держись за землю, трусы.Пусть снимут стружку.Легче ведь. Лети!А если первой скучная корова,то, значит, будет скучная погода.

Он стенгазеты упразднил, взаменвоздвиг радиостанцию пастушью,чтоб плыли сообщения воздушныев дистанции двенадцать деревень.Над Беловежьем плакала Вселенная.И нету рифмы на ответный тост.Но попросил он «Плач по двум поэмам».А я-то думал, что Бедуля прост.

Нет правды на земле.Но правды нет и выше.Бедуля ищет правду под землёй.Глубоко пашет и, припавши, слышит,как тяжко ей приходится, родной!

Его и славословили, и крыли.Но поискам – не до шумих.Бедуля дует на подземных крыльях!Я говорю: «Летающий мужик».

Все марты поменялись на июли.Коровы, что ли, балуют, Бедуля?

Коровы программируют погоды.Их перпендикулярные соскиторчат,на руль Колумбовый похожи.Им тоже снятся Млечные Пути.

Когда взгрустнут мои аэродромы,пришли, Бедуля, белую корову!

Что с тобой, крашеная, послушай?!Модная прима с прядью плакучей,бросишь купюру —выпустишь птицу.Так что прыщами пошла продавщица.

Деньги на ветер, синь шебутная!Как щебетала в клетке из тисата аметистовая четвертная —«Выпусти птицу!»

Ты оскорбляешь труд птицелова,месячный заработок свой горькийи «Геометрию» Киселёва,ставшую рыночною обёрткой.

Птица тебя не поймёт и не вспомнит,люд сматерится,будет обед твой – булочка в полдник,ты понимаешь? Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,пусты лимонные филармонии,пусть не себя – из неволи и сытости —выпусти, выпусти…

Не понимаю, но обожаюбабскую выходку на базаре.«Ты дефективная, что ли, деваха?Дура – де-юре, чудо – де-факто!»

Как ты ждала её, красотулю!Вымыла в горнице половицы.Ах, не латунную, а золотую!..Не залетела. Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,чтоб разрядиться,выпусти сладкую пленницу горя,выпусти птицу!

В руки синица – скучная сказка, —в небо синицу!Дело отлова – доля мужская,женская доля – выпустить птицу!..

Наманикюренная десница,словно крыло самолётное снизу,в огненных знакахнад рынком струится, выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чудная?…Вспыхнет на шляпе вместо гостинцапятнышко едкое и жемчужное —память о птице.

Самого его на бомбе подорвали —вечный мальчик, террорист, миллионер…Как доверчиво усы его свисалиточно гусеница-землемер!

Его имя раньше женщина носила.И ей русский вместо лозунга «люблю»расстелил четыре тыщи апельсинов,словно огненный булыжник на полу.

И она глазами тёмными косила.Отражались и отплясывали в нейапельсины, апельсины, апельсины,словно бешеные яблоки коней!..

Рушится уклад семьи спартанской.Трещат свечи. Пахнет кожура.Чувство раскрывается спонтанно,как у постового кобура.

Как смешались в апельсинном дымек нему ревность и к тебе любовь!В чудное мгновенье молодыежёны превращаются во вдов.

Апельсины, апельсины, апельсины…На меня, едва я захмелел,наезжают его чёрные усищи,словно гусеница-землемер.

В. Шкловскому