Иосиф Бродский - Собрание сочинений Страница 28

* * *

Не то Вам говорю, не тотвержу с гримасой неуместной.Рассудок мой что решето,а не сосуд с водой небесной.В худую пору взялся ярасписываться в чувстве чистом, -полна сейчас душа моякаким-то сором ненавистным.

Простите описанье чувств,фальшивую и злую ноту,всю болтовню, но больше – грусть,за матушку ее – длинноту.Простите, что разверз сей хлевпред Вами, Господи, простите.Как будто, ног не отерев,я в дом влезал... И не грустите:

ведь я-то помню свой оскал,а также цену рифмованью,а также все, что здесь искалв грошовом самобичеваньи.О не жалейте Ваших слово нас. Вы знаете ли сами,что неубыточно любовьделить Вам можно с небесами.

* * *

Что ветру говорят кусты,листом бедны?Их речи, видимо, просты,но нам темны.Перекрывая лязг ведра,скрипящий стул -"Сегодня ты сильней. Вчераты меньше дул".А ветер им – «Грядет зима!»«О, не губи».А может быть – «Схожу с ума!»«Люби! Люби!»И в сумерках колотит дрожьмой мезонин...

Их диалог не разберешь,пока один.

* * *

Я памятник воздвиг себе иной!

К постыдному столетию – спиной.К любви своей потерянной – лицом.И грудь – велосипедным колесом.А ягодицы – к морю полуправд.

Какой ни окружай меня ландшафт,чего бы ни пришлось мне извинять, -я облик свой не стану изменять.Мне высота и поза та мила.Меня туда усталость вознесла.

Ты, Муза, не вини меня за то.Рассудок мой теперь, как решето,а не богами налитый сосуд.Пускай меня низвергнут и снесут,пускай в самоуправстве обвинят,пускай меня разрушат, расчленят, -

в стране большой, на радость детвореиз гипсового бюста во дворесквозь белые незрячие глазаструей воды ударю в небеса.

В семейный альбом

Не мы ли здесь, о посмотри,вон там, окружены песком -по обе стороны скамьи,застыв, на берегу морском.

___

Все чудится, что рядом ты.Все вижу сквозь ненастный войвливающийся в цвет водыколеблющийся локон твой.

___

Как скрученные кем-то в жгутполотна простыней ночных,и тучи и валы бегут,но разные пути у них.

___

Пуст берег, этот край земной,где каждый деревянный доммаячит за твоей спиной,как лодка, что стоит вверх дном.

___

И вот уже как будто страх:не верится, что дом прирос!Но, двери распахнув, рыбакмешает повторить вопрос.

___

А ветер все свистит, крутястоль жаждущих простых границ,в сей бредень (или в сеть) дождяпопавшихся прибрежных птиц,

___

Не видно им со стороны -как спинкою своей скамьятвердит, что мы равны, равны,что, может быть, и мы семья.

___

Лишь нам здесь – ни сейчас, ни впредь,уставившись в пустой песок,знак тождества не разглядеть,сколоченный из двух досок.

* * *

Вдоль темно-желтых квартирна неизвестный просторв какой-то сумрачный мирведет меня коридор.И рукав моего пальтонемного в его грязи.Теперь я вижу лишь то,что от меня вблизи.

Еще в зеркалах живетмой неопрятный вид.Страшное слово «вперед»губы мои кривит.Скопище, сонм тенейспускается на тормозах.Только всего сильнейэлектрический свет в глазах.

Словно среди тишинывдруг заглушает криквласти теней спинызалитый светом лик,словно в затылке – леди пламень во лбу горящ,и тела всего – передмного превосходящ.

Коридор, мой коридор,закадычный в ранге владык;залитый светом взор,залитый тьмой кадык.Запертый от гостей,с вечным простясь пером,в роще своих страстейя иду с топором.

Так как еще горитздесь предо мною свет,взгляд мой еще парит,минует еще паркет,по жилам еще бежиттемно-желтая кровь,и сердце мое дрожитвозле охапки дров.

Так, как в конце веснызвуками полон лес, -в мире конструкций сныпрежний теряют вес.Так, впредь былого дыша,я пред Тобой, Господь,видимо, весь душа,да вполовину плоть.

Словно летом в тении у любви в конце,словно в лучшие дни,пот на моем лице.Так посреди бельяи у дров на видустарый и новый я,Боже, смотри, иду.

Серый на горле шарф,сзади зеркальный шкаф,что-то звенит в ушах,в страшной грязи рукав,вешалки смотрят вслед,лампочки светят вдоль.

И если погаснет свет,зажжет свой фонарик боль.

* * *

Черные города,воображенья грязь.Сдавленное «когда»,выплюнутое «вчерась»,карканье воронка,камерный айболит,вдавливанье позвонкав стираный неолит.

– Вот что нас ждет, дружок,до скончанья времен,вот в чем твой сапожокчавкать приговорен,также как мой штиблет,хоть и не нов на вид.Гончую этот следне воодушевит.

Вот оттого нога,возраст подметки для,и не спешит в бега,хоть велика земля.Так что через плечовиден беды рельеф,где белеет ещелампочка, перегорев.

Впрочем, итог разрух -с фениксом схожий смрад.Счастье – суть роскошь двух;горе – есть демократ.Что для слезы – впервой,то – лебеда росе.Вдохновлены травой,мы делаемся, как все.

То-то идут домойвдоль большака столбы -в этом, дружок, прямойвиден расчет судьбы,чтобы не только бог,ночь сотворивший с днем,слиться с пейзажем моги раствориться в нем.

На смерть Роберта Фроста

Значит, и ты уснул.Должно быть, летя к ручью,ветер здесь промелькнул,задув и твою свечу.Узнав, что смолкла вода,и сделав над нею круг,вновь он спешит сюда,где дым обгоняет дух.

Позволь же, старик, и мне,средь мертвых финских террас,звездам в моем окнесказать, чтоб их свет сейчас,который блестит окрест,сошел бы с пустых аллей,исчез бы из этих мести стал бы всего светлейв кустах, где стоит блондин,который ловит твой взгляд,пока ты бредешь одинв потемках... к великим... в ряд.

* * *

Деревья окружили пруд,белеющий средь них, как плешь,почти уже кольцом, но туттропинка пробивает брешь.В негодованьи на гостейпоследняя сосна дрожит.Но черный ручеек детейна эту белизну бежит.Внизу еще свистят, галдят,вверху – уже царит тоска.Вершины, кажется, глядятв отчаяньи на облака.Должно быть, просят темнотывечерней, тьмы ночей, -чтоб эти капельки водызабрал назад ручей.

Большая элегия Джону Донну

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.Уснули стены, пол, постель, картины,уснули стол, ковры, засовы, крюк,весь гардероб, буфет, свеча, гардины.Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,ночник, белье, шкафы, стекло, часы,ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,среди бумаг, в столе, в готовой речи,в ее словах, в дровах, в щипцах, в углеостывшего камина, в каждой вещи.В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,за зеркалом, в кровати, в спинке стула,опять в тазу, в распятьях, в простынях,в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.Уснуло все. Окно. И снег в окне.Соседней крыши белый скат. Как скатертьее конек. И весь квартал во сне,разрезанный оконной рамой насмерть.Уснули арки, стены, окна, все.Булыжники, торцы, решетки, клумбы.Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...Ограды, украшенья, цепи, тумбы.Уснули двери, кольца, ручки, крюк,замки, засовы, их ключи, запоры.Нигде не слышен шепот, шорох, стук.Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.Уснули тюрьмы, замки. Спят весысредь рыбной лавки. Спят свиные туши.Дома, задворки. Спят цепные псы.В подвалах кошки спят, торчат их уши.Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.Спит парусник в порту. Вода со снегомпод кузовом его во сне сипит,сливаясь вдалеке с уснувшим небом.Джон Донн уснул. И море вместе с ним.И берег меловой уснул над морем.Весь остров спит, объятый сном одним.И каждый сад закрыт тройным запором.Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.Лисицы, волк. Залез медведь в постель.Наносит снег у входов нор сугробы.И птицы спят. Не слышно пенья их.Вороний крик не слышен, ночь, совиныйне слышен смех. Простор английский тих.Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.Уснуло все. Лежат в своих гробахвсе мертвецы. Спокойно спят. В кроватяхживые спят в морях своих рубах.По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.Уснуло все. Спят реки, горы, лес.Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.Лишь белый снег летит с ночных небес.Но спят и там, у всех над головою.Спят ангелы. Тревожный мир забытво сне святыми – к их стыду святому.Геенна спит и Рай прекрасный спит.Никто не выйдет в этот час из дому.Господь уснул. Земля сейчас чужда.Глаза не видят, слух не внемлет боле.И дьявол спит. И вместе с ним враждазаснула на снегу в английском поле.Спят всадники. Архангел спит с трубой.И кони спят, во сне качаясь плавно.И херувимы все – одной толпой,обнявшись, спят под сводом церкви Павла.Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.Все образы, все рифмы. Сильных, слабыхнайти нельзя. Порок, тоска, грехи,равно тихи, лежат в своих силлабах.И каждый стих с другим, как близкий брат,хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.Но каждый так далек от райских врат,так беден, густ, так чист, что в них – единство.Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.Хореи спят, как стражи, слева, справа.И спит виденье в них летейских вод.И крепко спит за ним другое – слава.Спят беды все. Страданья крепко спят.Пороки спят. Добро со злом обнялось.Пророки спят. Белесый снегопадв пространстве ищет черных пятен малость.Уснуло все. Спят крепко толпы книг.Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.Спят речи все, со всею правдой в них.Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.Их слуги злые. Их друзья. Их дети.И только снег шуршит во тьме дорог.И больше звуков нет на целом свете.

Но чу! Ты слышишь – там, в холодной тьме,там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.Там кто-то предоставлен всей зиме.И плачет он. Там кто-то есть во мраке.Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.А нити нет... И он так одинокоплывет в снегу. Повсюду холод, мгла...Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!"Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,любви моей?.. Во тьме идешь домой.Не ты ль кричишь во мраке?" – Нет ответа."Не вы ль там, херувимы? Грустный хорнапомнило мне этих слез звучанье.Не вы ль решились спящий мой соборпокинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" – Молчанье."Не ты ли, Павел? Правда, голос твойуж слишком огрублен суровой речью.Не ты ль поник во тьме седой главойи плачешь там?" – Но тишь летит навстречу."Не та ль во тьме прикрыла взор рука,которая повсюду здесь маячит?Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,но слишком уж высокий голос плачет".Молчанье. Тишь. – "Не ты ли, Гавриил,подул в трубу, а кто-то громко лает?Но что ж лишь я один глаза открыл,а всадники своих коней седлают.Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.А гончие уж мчат с небес толпою.Не ты ли, Гавриил, среди зимырыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"

"Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.Здесь я одна скорблю в небесной высио том, что создала своим трудомтяжелые, как цепи, чувства, мысли.Ты с этим грузом мог вершить полетсреди страстей, среди грехов, и выше.Ты птицей был и видел свой народповсюду, весь, взлетал над скатом крыши.Ты видел все моря, весь дальний край.И Ад ты зрел – в себе, а после – в яви.Ты видел также явно светлый Райв печальнейшей – из всех страстей – оправе.Ты видел: жизнь, она как остров твой.И с Океаном этим ты встречался:со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.Ты Бога облетел и вспять помчался.Но этот груз тебя не пустит ввысь,откуда этот мир – лишь сотня башенда ленты рек, и где, при взгляде вниз,сей страшный суд совсем не страшен.И климат там недвижен, в той стране.Откуда все, как сон больной в истоме.Господь оттуда – только свет в окнетуманной ночью в самом дальнем доме.Поля бывают. Их не пашет плуг.Года не пашет. И века не пашет.Одни леса стоят стеной вокруг,а только дождь в траве огромной пляшет.Тот первый дровосек, чей тощий коньвбежит туда, плутая в страхе чащей,на сосну взлезши, вдруг узрит огоньв своей долине, там, вдали лежащей.Все, все вдали. А здесь неясный край.Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.Здесь так светло. Не слышен псиный лай.И колокольный звон совсем не слышен.И он поймет, что все – вдали. К лесамон лошадь повернет движеньем резким.И тотчас вожжи, сани, ночь, он сами бедный конь – все станет сном библейским.Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.Вернуться суждено мне в эти камни.Нельзя прийти туда мне во плоти.Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,в сырой земле, забыв навек, на мукубесплодного желанья плыть вослед,чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.Но чу! пока я плачем твой ночлегсмущаю здесь, – летит во тьму, не тает,разлуку нашу здесь сшивая, снег,и взад-вперед игла, игла летает.Не я рыдаю – плачешь ты, Джон Донн.Лежишь один, и спит в шкафах посуда,покуда снег летит на спящий дом,покуда снег летит во тьму оттуда".

Подобье птиц, он спит в своем гнезде,свой чистый путь и жажду жизни лучшейраз навсегда доверив той звезде,которая сейчас закрыта тучей.Подобье птиц. Душа его чиста,а светский путь, хотя, должно быть, грешен,естественней вороньего гнезданад серою толпой пустых скворешен.Подобье птиц, и он проснется днем.Сейчас – лежит под покрывалом белым,покуда сшито снегом, сшито сномпространство меж душой и спящим телом.Уснуло все. Но ждут еще концадва-три стиха и скалят рот щербато,что светская любовь – лишь долг певца,духовная любовь – лишь плоть аббата.На чье бы колесо сих вод не лить,оно все тот же хлеб на свете мелет.Ведь если можно с кем-то жизнь делить,то кто же с нами нашу смерть разделит?Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.Еще рывок! И только небосводво мраке иногда берет иглу портного.Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.Того гляди и выглянет из тучЗвезда, что столько лет твой мир хранила.

* * *