Елена Гуро - Небесные верблюжата. Избранное Страница 28

Стук вагонных колес. Прибывал и убывал чугунный шумок; ленты туманного леса желтовато белели, выкатьшаясь из клубка, что был впереди.

Он мчался от мальчишек со злыми глазами, пухлыми лицами и от глянцевитых красных пьяниц, и от красных стен с грязными затеками, от диких обезьян, что бежали рядом с окровавленными клячами и, подскакивая, хлестали их.

Постукивали колеса.

На станции ждала неожиданность: не получили письма, не выслали лошадей. Подождал. В окно станции глядели, пестрея, напавшими монетками молодые елочки. Лошадей — еще могли прислать; он томился, считал шаги вкруг комнаты, повертывался на пятках и смотрел, как на крашеном полу оставались царапины подковкой. Он ходил-ходил; сверил часы — лошади не было окончательно, наверное, уж не пришлют. А может быть и лучше, если он пойдет искать дорогу пешком? Ему вспомнилось, как он искал пропавший мост и площадку в городе. Шел в темноте прокислых улиц, и сейчас могло просветлеть за поворотом; было перед тем, как переменится душа и станет белой и легкой, и в ней раскроется. Сознание оторвалось от привычного вчерашнего, и тогда стало как во сне, когда отворял дверь из комнаты в комнату, но там оказывался вместо комнаты сад: гигантские гиацинты поднимались до неба и стояли синие чаши цветов, налитые до края лепестков золотым, густым, как смола, медом; и шел ему навстречу запах свежести и неба.

И теперь ему показалось, что он стоит у преддверья.

Из окна смотрела осенняя, чистая, кроткая пустота — его потянуло идти по отдыхающей деревенской дороге: немного знал местность. Он вышел. — Тихая синеватость сияла вдали, и в ней светили острыми языками ржавые березки. Эта беловатая дымность осени, — тихая, как опустившаяся ясность, стояла успокоенная, ожидающая, опускала в душу тишину завороженного воздуха; и казалось, что если бы сорвался листик, он мог остановиться в ней и не упасть, так она была молчалива. В ней все мягко слилось, стояло празднично приостановившись, как перед чудом, так что он тоже стал ждать и оглядываться по сторонам. В нем напряглась золотая струна. Он шел незнакомой дорогой меж странных, почти голых, закованных в золотые листья курганов. Они казались золотыми отдыхавшими китами; на боках их чернели пежины ельника. Ему вспомнились клады, заговоренные в земле. Иногда ему чудилось, он начинал узнавать местность, она ему кивала, но сейчас же оказывалась незнакомой, отворачивалась и притаивалась в торжественное церковное молчанье. Странно украсила все осень. Он шел и будил недвижность застывшего. Треугольные слиточки срывались с берез и летели золотыми одинокими звездочками. Вспорхнул серый шорох и укатился вниз по косогору.

Струна так напряглась, что зазвенела. Он шел необыкновенно легко, так легко, точно ноги его летали. Это увлекало: осенний воздух был полон броженья, пьяное веселье его охватило, он делал шаги все больше и больше, длиннее, и уже почти незачем было ступать на землю, только чуть-чуть отталкивался носками и стремительно взмывал и перелетал через зеленые можжевельники у края дороги, через большой сивый камень, и глядя на мельканье внизу, замирал от блаженства. Нежно, нежно зазвенели колокольчики, нагоняя его; он шагнул на бугор, настигали, звенели сильней. В вихре крутящихся листьев запряжка обогнула косогор: мчались на бурых лошадях цугом. Он шагнул с холма и понесся с ними в вихре. Листья вертелись треугольничками, кружками, волшебными монетками вокруг лица, перед глазами; две полосы клубились по сторонам, слившись в беге, Он взлетал на лошадей. Они высоко подбрасывали в галопе, его взметывало, как пушинку, и он уже летел над ними в одуряющем, безумном звоне бубенчиков. Все слилось в вертящуюся пустоту под ними, внизу, вокруг; на мгновенье только мелькнул пень под ольхой на повороте, и снова полет обезумел; но он стал отставать, становилось тяжело, его ноги неодолимо потянула тяжесть к земле, вниз; как он ни напрягался, он летел все ниже и ниже: он споткнулся, отстал и сразу потерял способность лететь… С шорохом и звоном поезд умчался из глаз.

Сразу опустившись, простоял бесконечно, не двигаясь. За это время с шелестом упало несколько листьев; они долго порхали, пока легли на землю. Он взмахнул руками, они тяжело опустились: уже больше он не полетит, это прошло, как проходят сны, теперь начнется ужас, слякоть действительности. Он подумал: нет, надо же что-нибудь предпринять поскорее, пока не вполне исчезла из окружающего волнующая красота чудесного. Еще была тайна в тишине, полете листьев и осенних мерцаниях; пахло миндалем от странных поганок, этой таинственной плесени земли. Прозрачно беловатые, светлые листья освещали желто-розовым светом; изумрудно-лунные кристаллы сияли между палевыми перьями рябин. Он всем существом старался продолжить волшебное настроение, изо всех сил вдыхал странный, миндальный запах поганок — благовоние одуряющих пропастей, и при этом усиленно повторял в уме все стихи, все сказки, которые только знал с самого детства. Водянистые, изумрудные кристаллы прозрачно блистали меж бело-розовыми летучими перьями рябин.

Что-то длинное зеленоватое нежно качалось над бурой глубиной реки, что-то вышедшее из аромата упавших, вянущих листьев, что бледными раковинками неслись по воде. — Очарованный, он нагнулся вниз; его потянуло неодолимо. Перебродившие в рыжей влаге листья кричали ему снизу:

«Мы пиво земли; мы бродим, бродим. Иди к земле, приходи в самое сердцевинное место ее, откуда и мы, к большому бугру у молодого ельника. Посвяти себя земле, тогда мы тебя не оставим: мы пиво земли». И при этом желтая пена кипела и прибивала к черных корчагам. Он не понимал, но обрадовался до испуга, ему хотелось крикнуть: кто вы?..

Мимо скакало существо, сложенное из земляных комьев; сидя на поваленном корневище, как на пауке, оно мчалось крича:

«Идем, идем, узнай чудеса земли! Богатства ее не ждут, травы увядают, торопись быть сторожем ее сокровищ. Все живое посвящено великой; будь ее воином!» И оно проскакало, оставив за собой полосы земляного запаха.

И опять это пронеслось, как ураган в его душе, его охватила жажда двигаться, жажда что-то свершить, его погнало вперед. Точно его уносило в край золотой судьбы, точно золотые соломинки протянулись вперед по земле и дрожали. Там далеко стоят гордые чертоги окаменелого меда и ждут его. Он пытался понять: что же он должен сделать, чтобы успокоить свое темное стремленье.

«Иди к земле, иди к земле!» Волшебная радость наполняла его; ему казалось, что он сейчас войдет в страну чуда.

Так он вышел на проселочную дорогу. Его шаги были точно пропитаны возбуждающим светом, его что-то вело, с ним что-то шло теперь вместе.

Маленькие сосенки удивлялись его приходу. Справа над стемневшими зубцами леса погасал последний дракон заката; наверху пировали облачные фигуры, он видел взметнувшиеся руки, головы, чаши. Под узкой раскаленной полосой была тайна: в темноте заключались союзы и договоры. Дорога кончилась. Окаймляя круглый пустырь, грудами розового золота тихо горели березы. Тут на краю фиалкового неба он увидел трех золотых богинь: они пряли золотую листву березам. Одна со звоном кинула ему свою прялку: «На ней ты будешь прясть свои новые стихи и сказки», — сказала она и смерклась. Все завертелось в танце. Он прижал прялку к себе; лучистое тепло его наполнило — жар и свет. Золотой отблеск озарил березы с земли до вершин, все напряглось и подавало знак. — Красота в золотом мерцании обнажилась до соринок на земле, мгновенной молнией открылся золотой взгляд и просил обнаружившиеся глубины ему навстречу. Это было отчетливое до неистовства золотое зеркало, миг обнажения тайны до того пронзительный, что он упал без чувств.

Было утро. «Приди в сердцевину земли»… Ему представилась круглая пропасть, где переливаются талисманы, из земли вытапливаются слитки лавы, растопленной земли. Он шел искать, он прижимал прялку к груди.

Прялка пела запахом грибов, броженья, жаждой земли и ее смолистых снов. Внутри его ныло, требовало, кричало — плакало в оторванности заблудившегося, потерявшего родину. Он искал сердцевину земляной жизни, ключа и отгадки всего. Тысячи образов, принадлежавших земле, молили его о воплощении: «Только ты можешь, только ты…» И он не мог найти дороги к ним.

Жажда поворачивалась в нем нестерпимым восторгом отчаянья, восторгом приближающегося. Он молился: «Прими меня туда, откуда мы все пришли». Он молился: «Земля моя! Тысячи существ радостно роют тучные темные глубины твои, полные корней и слитков, они ни разу не вспомнили об отдыхе и дневном свете, потому что исполняли свое предназначение, — твою волю, они промолчали всю жизнь в восторге <от> твоих неразгаданных никем еще тайн, забыв, что могли говорить и петь, и немыми сошли в могилу, промолчав всю жизнь от восторга; земля моя! В нетерпеньи невоплощенное готово разорвать весь мир, как перебродившее пиво рвет бочки. Земля моя! Взгляд ищущего вызывает из корневищ мшистых камней теплые жизнью существа, с теплым дыханием и улыбкой, они опять замрут в кору и камень без вызывающего их жизни взгляда. Вот прекрасные камушки докатились до самого края, и сейчас скроются навсегда в пропасти, если не успею удержать и собрать их для тебя. Синие чаши переполнил до краев мед, густой и золотой, как смола, и вот он прольется на песок. Земля моя, скажи мне, что берешь меня себе, и я соберу его для тебя, и цветы, пока они не завяли. Скажи, что я посвящен тебе, что это правда».