Коллектив авторов - Поляна № 2(2), ноябрь 2012 Страница 29

Ее увезут за толстые стены с железными прутьями, потому что нельзя говорить об исчезнувшем с лица земли Городе и его ублюдочных мужьях, увезут, оборачивая тело длинными рукавами белой рубахи, и Она не станет сопротивляться, потому что теперь, когда оборвалась эта пуповина, связывающая Ее с прошлым, и даже с матушкой, и, казалось, наконец, появилась долгожданная Свобода, Ее душили воспоминания, не давая покоя ни днем, ни ночью… Она больше не могла жить, не рассказывая о несуществующем Городе, божилась в достоверности своих слов, пока Ее не признали невменяемой по донесению старой хозяйки, которая жаловалась городовому, что ее квартирантка, да, та, что преподает музыку, сошла с ума и уже доконала то своими пресловутыми пьесами, то бесконечными рассказами о каком-то месте, где живут нелюди с рогами на головах и душами бесов, что в квартале Кривых Крыш проституток забивают камнями, а в час Любви, прости Господи, расцветают красные маки и «Господин офицер, я приличная женщина, вдова вот уже двадцать лет, и не позволю порочить свое доброе имя! Невозможно слушать этот бред, в конце концов, скоро Она начнет ходить по соседям и тогда… что скажут люди?»…

Пройдет время… и там, в Доме Покоя, бесстрастный врач с пустыми глазами ни разу не прервет Ее долгого рассказа: сколько всего он слышал за свою врачебную практику и сколько искалеченных судеб повидал за всю жизнь…. Кивая головой, он молча отметит галочками на полях большой тетради строки болезни, выписывая нужные лекарства, и лучшее успокоение в этих бледно-желтых стенах – занятие музыкой….

Прямо на своем обеденном столе Она нарисует клавиши, протягивая от края до края черно-белые полоски в строгой последовательности, разучивая каждый день новые пьесы – единственное, что осталось после того, как истлели письма в шкатулке, напоминавшие о Дне Святой Воды, и Ее голубях, паривших в том небе….

Играя целыми днями, с завидным упорством и трудолюбием, нажимая босой ногой на свои туфли, как на педали: «Форте…», «Пиано…», «Аллегро…», «Адажио…», распевая вслух и одновременно дирижируя себе, Она как всегда попросит новые ноты, ведь жизнь Ее будет тянуться до тех пор, пока не разучен последний этюд, и не осталось ни одной сонаты, не разыгранной Ее пальцами…

Только тогда перестанут прилетать голуби, держа в своих клювах жемчужные нити, и за окном, наконец, завянут красные маки, исчезнет хоровод разноцветных таблеток и врач в белом халате больше не придет к Ней, утешая ночами, кладя свои горячие руки Ей на колени, а придет матушка, поцелует перед сном, и все успокоится в этом мире и в этом теле, в уставших руках и разбитых в кровь пальцах, барабанящих день и ночь напролет по разрисованному дереву; прекратят сниться младенцы, задушенные пеленками, и другие младенцы, наверное, от доктора, которых так больно выскребают из тела, не будет ничего… Ведь скоро и здесь прольется жемчужный дождь, и люди не смогут смотреть в алое, как маки, небо, лишь матушка поманит к себе своими мягкими руками…

Татьяна Виноградова. Август в Коктебеле [19]

…звёзды редко плачут,

но всегда – при встречах.

Р. М. Рильке

Марине

Медлительно ласкают волны берег,

а между всплесками – такая тишина…

И поздний август с щедростью прощальной

все звёзды лета по небу рассыпал,

и в целом мире

сейчас реально лишь дыханье моря:

чуть слышный шелест волн, песка шуршанье

и белой пены призрачный узор.

…А рядом

сухие травы пахнут степью

и вечностью.

И кажется, сейчас из этого всего, —

небес и моря, трав земных и предосенней грусти, —

возникнет музыка.

И, быть может, даже счастие

не так уж далеко:

лишь руку протяни,

и на ладони тихо зазвенит

упавшая звезда.

– Но нет тебя, мой друг, со мною!

1984, 2012

Они отнимают небо

Они отнимают небо

у ветра и птичьих криков,

у веток и лунного света,

у ангелов и у меня.

Они отнимают небо,

возводя Вавилонские башни

из нефтяных радуг

и разбитых зеркал.

Они отнимают небо,

вздымая фаллосы власти,

вознося купола-пустоцветы

железобетонных молитв.

Но долго они не протянут.

Разверзнутся автостоянки,

вострубит последний ангел,

и кончится Эра Зла.

Зверь выползет из Мавзолея,

а небо вернётся на небо,

и добрый апостол гаркнет:

«Welcome to heaven, братва! »

Андрей Саломатов. Боец Железного миллиарда Фантастический рассказ

1

Поезд отходил в шесть сорок пять вечера. Когда я выскочил из метро, до отправления оставалось несколько минут, а я еще не знал, с какой платформы уезжаю. Духота стояла страшная. Все окна в здании вокзала были раскрыты. Заглушая сообщения диспетчера, откуда-то неслась песня: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже». По привокзальной площади стелился сизый дым, пахнущий луком и прогорклым маслом. Народу на перронах было много. От суеты рябило в глазах. Торговцы дорожной мелочью в этом вокзальном бедламе забывали, у кого взяли деньги и кому что продали. Из-за этого иногда возникали короткие перепалки. Между пассажирами бродили разомлевшие от духоты карманники и алкаши с разбитыми одутловатыми лицами. Вокзальные проститутки жались к стенам и неуверенно зазывали глазами. Встретившись с кем-нибудь взглядом, они мгновенно оценивали свои шансы и опускали голову.

Пробиваться через толпу было истинным мучением. Приходилось обходить не только людей, но и целые архипелаги чемоданов, челночных баулов и картонных коробок. Преодолевать это столпотворение можно было только с черепашьей скоростью, и все равно в спину то и дело неслись возмущенные крики: «Куда прешь?! Осторожней!»

До своего вагона я добрался за полминуты до отправки поезда. Проводник придирчиво осмотрел билет, глянул мне в лицо и кивком разрешил войти, но мне пришлось посторониться. Навстречу сошли два замызганных санитара с брезентовыми носилками. Они торопились покинуть поезд и едва не сбили меня с ног. При виде этих транспортировщиков калек, я понял, что клиент на месте, и, наконец, позволил себе расслабиться.

В нос ударил знакомый, неистребимый аромат плацкартного вагона. Жара десятикратно усиливала запах, а вскоре я почувствовал и его вкус. Он был солоноватым, жирным и одновременно приторным, как вокзальный пирожок с мясом.

Пассажиры энергично распихивали вещи по полкам. Оранжевый тусклый свет отражался в мокрых, разгоряченных лицах, размывал черты, что делало людей похожими друг на друга. Казалось, в вагоне собралась одна большая дружная семья. Для полной иллюзии не хватало деятельного отца семейства, распорядителя прайда – властного и крикливого.

Чтобы не мешать, я остался в тамбуре и закурил.

Я получил обычное задание. ЦК «Железного миллиарда» поручило убрать одного известного агента. Его партийная кличка Победитов еще несколько лет назад наводила ужас на наших противников. Где и когда его перевербовали, неизвестно. Но этот человек отказался выполнить важное задание, а потом передал секретные данные о работе организации в редакцию газеты, которая принадлежала нашему заклятому врагу. Публикация только одного документа наделала много шума. У него же подобной информации хватило бы на сто лет работы этой паршивой газетенки. Затем подслушка подтвердила догадку: предатель собирается переметнуться в «Бронзовый миллиард». Такие вещи у нас не прощали, и ренегата приговорили к смерти. Я должен был дождаться, когда Победитов уснет, и ночью в два часа двадцать семь минут выстрелить спящему в голову из пистолета с глушителем, а затем выйти на станции. Через семь минут там останавливался обратный поезд до Москвы. К тому времени, как проводник или соседи по купе обнаружили бы труп, я был бы за несколько сот километров от места приведения приговора в исполнение.

Поезд тронулся. Пассажиры, наконец, разобрались с вещами и расселись по своим местам. Включили радио, и оттуда понеслось бодрое: «Ты моя зайка, я твой хвостик». И будто по команде пассажиры стали доставать из сумок пакеты и свертки со снедью. Оживление было тотальным. Намучившись на вокзале, народ почувствовал, что едет.

Мое купе было четвертым. Войдя, я увидел своего клиента. Несмотря на полумрак, он сидел в больших темных очках и, словно слепой, смотрел прямо перед собой. Внешность его не впечатляла. Новый серый костюм Победитова был из того же материала, что и сумки у рыночных торговцев. Белая рубашка с потрепанным пожелтевшим воротничком и галстук, очевидно, доставшийся в наследство от деда, довершали гардероб. Если бы не ужасные шрамы на лице, откушенный кончик носа, изжеванные уши и расплющенные пальцы, его можно было бы принять за обыкновенного крестьянина из какого-нибудь медвежьего угла.